Глава 6     "Революция элит"  как реальность постсоветской России                ======================================================================== 

6.2       " Вертикаль  власти" между бюрократией и олигархией

 Российская история нередко поражала воображение иностранных наблюдателей крутыми поворотами. Избрание В. Путина Президентом страны и хроника двух сроков его правления – не исключение. Комментируя события избирательной кампании 1999–2000 гг., известный американский исследователь С. Коэн не устает удивляться головокружительным поворотам этой кампании и откровенности Президента Б. Ельцина, поведавшего в своих мемуарах о причинах своего выбора в пользу Владмира Путина [119а.С. 182]. Ельцин признается, что в 1999 г. Путин стал победителем конкурса претендентов в ходе операции «Преемник» по двум причинам. Осуществлявший «кастинг» Президент РФ Ельцин проникся доверием к малоизвестному тогда в масштабе страны чиновнику по двум причинам, заметно выделявшим его на фоне перебежчиков из среды ельцинского окружения, спешивших покинуть тонущий, по их мнению, корабль. Этими качествами были несомненная лояльность Президенту РФ (свидетельством чему была позиция Путина на посту главы ФСБ) и решимость в защите бывшего патрона А. Собчака, обвиненного в коррупции. Эти качества в восприятии Ельцина были критически важны, поскольку обеспечение безопасности и неприкосновенности (личной и ближайшего окружения) после отставки в связи с небезупречностью достояния уходившей эпохи было решающим критерием выбора.

Если к сказанному добавить активное участие в подготовке и проведении избирательного цикла 1999–2000 гг. таких лиц, как Б. Березовский, то внешняя канва событий получится скучно-одноцветной: Путин как ставленник «Семьи». Однако прошло всего два месяца после президентских выборов в марте 2000 г., как в офисе группы «Мост» начались первые обыски, а глава группы В. Гусинский оказался в Бутырской тюрьме в компании «интеллигентных людей» – карточных шулеров (комментарий начальника тюрьмы). Дальнейшее – эмиграция Б. Березовского, В. Гусинского, Л. Невзлина и др., аресты П. Лебедева и М. Ходорковского и т.п. сюжеты – хорошо известно. Интерес представляет интерпретация причин, побудивших нового Президента страны к столь неожиданным (по отношению к первоначальным ожиданиям группы его поддержки) шагам. На наш взгляд, сложный и полисоставный спектр определяющих политику Президента Владимира Путина мотивов не стоит упрощать – эту политику стоит исследовать не только как  обусловленную личностными психологическими особенностями лидера. Ограничение поверхностным пластом трактовок слишком просто, чтобы быть верным.

Те, кто рассчитывал получить карманного президента, были плохо знакомы с русской историей. В России не только поэт – больше, чем поэт: верховная власть здесь значит много больше, чем в западном политикуме. Вероятно, в принятии решений В. Путина не очень заботит мысль о том, как соотносятся принимаемые им решения с российской традицией властвования. Однако рассмотрение его политики в политико-историческом контексте позволяет не только обнаружить некоторые аналогии, но и выявить более глубокие смысловые пласты, чем те, что лежат на поверхности. В этой связи уместно вспомнить комментарии экспертов церемонии инаугурации В. Путина 7 мая 2000 г. в Кремле.

Сопоставляя характер церемонии 7 мая 2000 г. со вступлением в должность Президента России Б. Ельцина в 1991 г. и 1996 г., эксперты отмечали, что по сравнению с этими церемониями соответствующий ритуал В. Путина был более сдержанным: если «венчание на царство» Ельцина напоминало коронацию русских императоров, то вступление в должность В. Путина ближе к рациональной и сравнительно скромной по характеру церемонии инаугурации американских президентов. Попутно заметим, что стремление к рационализации, прагматизму и здравому смыслу характеризует политический стиль В. Путина в целом. В связи с этим представляет интерес ответ на вопрос о том, как соотносятся рационализация внешней стороны правления (что, несомненно, сближает нынешнюю российскую политику с западной) и содержательный характер политики Президента РФ В. Путина.

Представляются обоснованными два тезиса. Первый. Несмотря на рационализацию внешней стороны политики, эволюция содержательных элементов российской политической системы при Путине происходила не в пользу сближения с западной политической традицией, а тяготела скорее к традиционной для исторической России конструкции. Достаточно рассмотреть такие параметры эволюции российской политической системы при Путине, как степень концентрации политической власти в едином центре; соотношение влияния политической и экономической элит (и взаимодействие верховной власти с элитами в целом) и отношения верховной власти с массовыми слоями населения, чтобы убедиться в обоснованности этого суждения. Известно, что для исторической России были характерны концентрация (в той или иной степени) политической власти в едином центре; приоритет политической элиты по отношению к экономической; союз верховной власти с массовыми слоями населения, выступавшими опорой последней в ее противостоянии с элитными группами (аристократией) (см. сноску 1)..

Тезис второй. При всех издержках «традиционалистской» политики ее адекватная оценка возможна только в контексте характеристики содержательных целей политики.

 Что касается первого тезиса, то, как было показано выше, концентрация власти в едином центре составляет одну из наиболее устойчивых характеристик политического развития России в течение длительных исторических периодов (Московское государство, Российская империя, СССР – несмотря на очевидные и существенныеотличия предшествовавших форм российской государственности друг от друга и еще более существенные их отличия от современной российской политической системы). Власть первого лица государства в России традиционно имела всеобъемлющий характер, стягивала все ресурсы и подчиняла себе все политические силы.

В пользу вывода об усилении централизации власти после избрания В. Путина Президентом РФ свидетельствуют изменение расстановки сил в нижней палате нынешнего российского парламента (формирование пропрезидентского большинства), существенное изменение состава, полномочий и влияния верхней палаты, очевидное изменение соотношения политических сил за стенами Думы, усиление полномочий федеральной политической власти по отношению к региональным и отраслевым элитам (см. сноску 2).

Между тем, как известно, традиции западного политического развития связаны с децентрализацией и дисперсностью власти.

 Что касается соотношения политической власти и экономической элиты, то и в этом российский опыт кардинально отличен от западного. Анализ процессов рекрутирования политических элит, например, в США показывает, что важной характеристикой этих процессов является значимое политическое влияние экономически доминирующих групп. И хотя в европейских странах влияние бизнеса на политический процесс существенно ниже, чем в США, политическое руководство не может не считаться с позицией крупнейших предпринимателей.

1990-е гг. недолго были «звездным часом» нового российского экономического класса; пиршество олигархов для некоторых из них неожиданно стало пиром побежденных. И хотя лозунг «равноудаленности» отнюдь не отменяет общего правила, согласно которому некоторые всегда будут «более равны», чем другие, принципиальность «перемены участи» отечественной экономической элиты после избирательного цикла 1999–2000 гг. заключается в том, что при сохраняющейся «неравноудаленности» влиятельных экономических субъектов правила игры в сегодняшней России задает политическая власть в лице президента.

Что касается отношений власти с массовыми слоями населения, то курс Владимира Путина на укрощение строптивых элит не мог не сопровождаться стремлением опереться на массы. Это стремление нашло отражение в реконструкции элементов модели «народной монархии» в треугольнике верховная власть – элиты – массовые слои населения. Так что и в этом отношении политика Путина вполне «традиционна».

Относительно предположений по поводу истоков усиления «традиционных» характеристик российской власти в политике Путина, можно отметить, что недостатка в подобных предположениях нет. Версии варьируются в широком диапазоне – от устойчивости авторитарных тенденций и неизжитости имперских амбиций в российском руководстве, личностно-психологических особенностей Владимира Путина до его опыта работы в спецслужбах и даже его невысокого роста, якобы неизбежно рождающего «комплекс Наполеона». Порой Путина ставят в один ряд с Иваном Грозным, Петром Великим и Иосифом Сталиным.

На наш взгляд, если обращаться к поиску исторических предшественников Владимира Путина, то в наибольшей степени близкой выглядит аналогия с фигурой Александра II – реформатора «поневоле», который под давлением поражения России в Крымской войне осуществил реформы 1860–1870-х гг. вопреки исходным политическим убеждениям, своему психологическому складу и политическим симпатиям своей молодости. Десятилетие тотального отступления российского государства перед партикулярными интересами в 1990-е гг. не оставили Владимиру Путину иного выбора, кроме восстановления дееспособности государства. Насколько можно судить, усиление централизации власти рассматривается в качестве инструмента достижения этой цели. Слабость гражданского общества и определенное недоверие к нему определили ставку Владимира Путина в достижении этой цели не на общество, а на бюрократию. Именно под этим углом зрения, на наш взгляд, следует рассматривать эволюцию роли и персонального состава российских элит при Путине.

Стремление президента деприватизировать государственную власть неизбежно было сопряжено с урезанием власти тех, чьи полномочия при Ельцине разрослись за счет полномочий федеральной политической элиты. Это экономические и региональные элиты. Существенное снижение влияния этих двух категорий элит стало стратегической линией Путина в области внутренней политики. Реакция двух вышеупомянутых категорий была различной. Если региональные элиты практически без боя приняли новые правила игры (подробнее о региональных элитах см. ниже), то, стремление подчинить крупный бизнес, как и следовало ожидать, сопровождалось острой борьбой. Перипетии отношений бизнеса и власти (нашедшие отражение, в частности, в противостоянии «силовиков» и «либералов») не просто стали основной интригой путинского президентства, но предстали новым этапом развития центральной коллизии постсоветской политики – противостояния бюрократии и олигархи.

История отношений государства с крупным бизнесом при Путине включает два заметно отличных этапа. Детальные изыскания известного российского исследователя С. Перегудова показывают, что на первом этапе положение крупного бизнеса не только не было ущемлено, но даже укрепилось. Разгром империй Гусинского и Березовского не был ущемлением позиций крупного бизнеса, а стал опалой наиболее одиозных олигархов ельцинской поры, демонстративно противопоставивших себя президенту и попытавшихся строить отношения с ним по законам ельцинского времени, грубо навязывая ему свою волю. Что касается крупного бизнеса в целом, то он в 2000–2002 гг. осуществил крупномасштабное перераспределение собственности за счет захвата не слишком крепких средних компаний и таким образом укрепил свои экономические позиции. Принципиальная новация Путина по сравнению с ельцинской моделью отношений с крупными собственниками заключалась в том, что если при Ельцине взаимодействие осуществлялось исключительно по неформальным каналам по формуле «приватизация власти», то Путин предпочел формулу «равноудаления» бизнеса от «вертикали власти» и сделал выбор в пользу институциональных форм взаимодействия с крупным бизнесом. Основными участниками взаимодействия с властью от большого бизнеса стали созданный в 2000 г. Совет по предпринимательству при Правительстве РФ и сформированное в 2001 г. бюро РСПП [200]. «В сравнении с ельцинским периодом это взаимодействие со стороны бизнеса носило более консолидированный характер, и на высшем, политическом уровне оно касалось не только и не столько тех или иных сугубо конкретных вопросов, сколько основных направлений социально-экономической политики государства… Бизнес и “олигархи” действительно были “удалены” от прямого воздействия на внешнюю и оборонную политику, кадровые перемещения и решение чисто политических проблем внутри страны. Однако их роль в определении основных параметров судьбоносных для будущего России социально-экономических проблем и воздействие на социально-экономическую ситуацию страны и регионов не только не снизилось, но, напротив, существенно возросло (в соответствии с резко возросшим экономическим потенциалом крупного корпоративного капитала). На высшем политическом уровне взаимодействие бизнеса и власти стало носить характер согласования» [200а].

Однако идиллия длилась недолго, поскольку крупный бизнес, резко нарастив экономический потенциал, обрел также значительные политические амбиции и попытался вернуться к модели отношения с государством, характерной для ельцинской поры. Лидером этого движения стал М. Ходорковский, заявивший о своих президентских амбициях. Возникло «дело ЮКОСа», положившее начало новому этапу отношений бизнеса и власти. Комментируя политику Путина в отношении бизнес-элит, следует отметить неадекватность упрощенных трактовок этих отношений: ситуация не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд. Во-первых, судебные преследования крупных корпораций не являются чисто российским явлением. Например, в США своеобразным рекордсменом по части судебных преследований является компания «ExxonMobil», против которой за последние двадцать лет  практически в каждом штате выдвигались судебные иски. В частности, в 2003 г. жюри присяжных штата Алабама приняло решение о том, что компания должна выплатить 11,9 миллиарда долларов в связи с недоимкой рентных платежей на принадлежащем Алабаме океанском шельфе. Суд не смутило то обстоятельство, что сумма недоимок составляет 63 миллиона долларов, а также то, что размер штрафа в несколько раз превышает годовую прибыль «Exxon» [86а]. 2003 г. в целом стал рекордным в США по числу конфликтов между государством и бизнес-сообществом. Не в последнюю очередь это связано с волной корпоративных скандалов, захлестнувших США. Самые громкие дела – на слуху («Enron», «WorldCom», «Tyco», «Adelphia Communications», «ImCloneystems» и др.) [86б].

Во-вторых, согласно данным журнала «Forbes», за время правления Путина число олигархов увеличилось (см сноску 3) , как увеличились и их состояния. Совокупное состояние «Золотой сотни» России только за год – с мая 2005 по май 2006 г. возросло почти вдвое – на 107 миллиардов долларов, достигнув совокупной цифры 248 миллиардов долларов. Самый дешевый входной билет в этот клуб стоит 450 миллионов долларов. Но чтобы попасть в первую десятку списка, необходимо иметь не менее 7,6 миллиарда долларов [329а, 329b]. Первое место занимает Р. Абрамович с состоянием в 18,3 млрд долларов [329b].

Наконец, третьим возражением является тот факт, что Президент, по мнению аналитиков, по ряду направлений реализует либеральную экономическую политику, соответствующую установкам крупного бизнеса. С. Перегудов отмечает: «Путин фактически подхватил знамя, выпавшее из рук партийных либералов». Именно при Путине был принят целый ряд экономических законов, которые не смог «продавить» даже Ельцин (Земельный и Жилищный кодексы, Закон о монетизации льгот, пакет социальных реформ и др.). В этом же контексте следует упомянуть, что президент не поддержал проекты активной промышленной политики государства, необходимой для структурной перестройки экономики в пользу высокотехнологичных отраслей. Причем одинаковая судьба постигла как предложенный членом бюро РСПП, президентом АФК «Система» В. Евгушенковым проект промышленной политики, так и выдвинутые Торгово-промышленной палатой предложения по данному вопросу [200б].

Таким образом, можно констатировать противоречивые тенденции: с одной стороны, политическая власть лишает бизнес возможности полноценного политического участия, с другой – проводит вполне либеральную экономическую политику.

 Сложные перипетии отношений государства с крупным бизнесом нашли отражение в изменении персонального состава путинской элиты. Попытки восстановить дееспособность государства при Путине определило укрепление позиций административно-политической бюрократии. Это, в свою очередь, обусловило расширение в элитном пуле сегмента карьерных бюрократов, призванных сменить сложившееся при Ельцине доминирование выходцев из крупного бизнеса в госаппарате. При Путине основным источником пополнения элиты стала военная и гражданская бюрократия. Болезненные экономические результаты реформы 1990-х гг. в сознании населения ассоциировались с доминированием олигархии, так что пополнение госаппарата за счет выходцев из пула кадровых управленцев не вызвало аллергии на уровне массового восприятия этих кадровых новаций.

Траектория служебной и политической карьеры Путина конкретизировала адреса пула, из которого черпались новые кадры. Это органы КГБ и мэрия Санкт-Петербурга. Космическая скорость карьерного продвижения Путина (от звания подполковника КГБ и помощника ректора Санкт-Петербургского университета в 1991 г. – к посту Президента РФ в 2000 г.) обусловила дефицит квалифицированных управленцев в его команде. Положение аутсайдера в среде московской и федеральной элиты (Путин прибыл в Москву с должности заместителя мэра северной столицы), безусловное доминирование доставшихся в наследство от Ельцина кадров (среди них следует назвать, в частности, такие влиятельные фигуры, как глава Администрации Президента РФ А. Волошин и большинство его заместителей; глава Правительства РФ М. Касьянов и др.) и стремление в условиях острой внутриэлитной борьбы опереться на надежных и лично преданных людей определило массовый приток в федеральную политическую элиты сослуживцев Путина по работе в КГБ и питерской мэрии. Именно эти обстоятельства определили наиболее заметную тенденцию обновления политической элиты при Путине – возрастание численности бывших и действующих сотрудников военных и специальных ведомств. В этой связи следует отметить, что принципиальной новацией эта тенденция не была –вхождение силовиков во власть началось еще при Ельцине (достаточно назвать упоминавшиеся выше фигуры А. Коржакова, М. Барсукова, П. Грачева и других влиятельных военных ельцинской поры). Однако именно при Путине вхождение военных в структуры гражданского управления приобрело массовый характер: за первые два года правления Путина удельный вес военных во всех элитных группах увеличился с 11,25% до 25,1% [86в]. Вхождение бывших военных в структуры гражданского управления продолжается.

 Активное вхождение во власть бывших и действующих военных побудило публицистов выдвинуть тезис о формировании в путинской России нового правящего слоя – «милитократии».

Однако тезис о засилье милитократии представляется неадекватным по целому ряду причин. Во-первых, политический курс бывших военных не определяется автоматически их предшествующей профессиональной биографией. Зачастую пришедшие во власть военные не являются лоббистами ВПК, а довольно быстро осваивают новую для себя роль лоббистов коммерческих структур. Если в США консерваторы-«ястребы» в составе администрации Дж. Буша (их политический оппонент генерал К. Пауэлл назвал их chickenhawks – «куриными ястребами», в связи с тем, что большинство из них не служили в армии) пролоббировали увеличение военного бюджета с 3 до 3,8% ВВП (что составляет огромную сумму, учитывая объем ВВП США) [332a], то в РФ, несмотря на заметное присутствие «силовиков» во власти, существенного роста военных расходов не произошло.

Во-вторых, экспансия «силовиков» – лишь внешняя сторона кадровой политики Путина, не вполне адекватно отражающая изменения в источниках рекрутирования элит. По оценке экспертов, темпы вхождения во власть представителей бизнеса заметно опережают аналогичные показатели военных. Так, за первые два года правления Путина удельный вес выходцев из бизнеса в составе политической элиты (включая административную) вырос в шесть раз и достиг 11,3% против 1,6% в 1993 г. [86в]. Таким образом, несмотря на более чем двукратное отставание от военных по удельному весу (соответственно, 11,3% и 25,1%), присутствие представителей деловых кругов в составе политико-управленческого корпуса страны, в том числе и на региональном уровне, стало достаточно заметным[86в]. Быстрый рост удельного веса предпринимателей, заметно опережающий приток бывших военных в состав элиты, определяет наиболее существенные тенденции эволюции персонального состава политической элиты в 2000–2005 гг. Это обстоятельство является еще одним аргументом в пользу неоднозначного характера отношений власти и бизнеса при Путине(см. сноску 4).   

Таким образом, наиболее значимыми социальными категориями рекрутирования элиты при Путине стали военные и предприниматели. Основными клановыми источниками пополнения элитного пула при Путине стали «семья» – наиболее могущественный элитный клан при Ельцине; сослуживцы Путина по работе в КГБ; сотрудники Путина по Санкт-Петербургской мэрии. Характер элитной ротации при Путине определялся постепенным вытеснением «семейных» ставленников за счет расширения двух последних категорий: если в течение первого срока ключевые посты главы Администрации Президента РФ и главы Правительства РФ занимали ельцинские кадры, то команда второго срока Путина практически полностью состоит из его выдвиженцев.

Интересно отметить отличия источников рекрутирования путинской элиты от ельцинской. В соответствии со сложившейся в советский период традицией большинство советских лидеров имело региональное происхождение, поэтому вокруг главы государства, как правило, складывались земляческие кланы. Так было при Брежневе, Горбачеве, Ельцине. Не составил исключения в этом отношении и Путин. Его отличием стал непропорционально высокий по сравнению с предшественниками удельный вес земляков в команде. Сегодня трудно назвать сколько-нибудь значимый сегмент управленческого аппарата (Правительство РФ, Администрация Президента РФ, Государственная дума и Совет Федерации ФС РФ), костяк которого не составляли бы питерские кадры. Комментируя это обстоятельство, следует отметить значительную неоднородность питерской команды Путина. Собственно, такой команды как единого целого не существует вследствие значительной разницы идеологических пристрастий, политических установок, ментальности и типа карьеры путинских выдвиженцев из Санкт-Петербурга. Эти различия определили неизбежность конфликтов не только между «семейной» и «питерской» группами, но также внутри питерского сообщества: зачастую питерские «силовики» противостоят питерским «либералам». Сосуществование различных элитных групп объясняется сосуществованием различных экономических и политических установок в политике самого Президента Российской Федерации, а сдерживающим фактором конфликтов субэлитных групп являются их подконтрольность и безусловная лояльность главе государства.

Анализ внутренней структуры путинской элиты обнажает черты ее сходства и различия по отношению к ельцинской. Ни в 1990-е гг., ни в настоящее время федеральный центр не был гомогенным монолитным образованием. Трансформация советской номенклатуры в постсоветскую элиту в начале 1990-х гг. сопровождалось диверсификацией системы интересов, уровней и субъектов подготовки и принятия решений. В ельцинский период и на федеральном, и на региональном уровнях политики существовало множество центров принятия решений, каждый из которых вел борьбу за упрочение своих позиций и расширение ресурсов влияния. Действия этих структур были часто не просто не скоординированы, но прямо противоречили друг другу. Как отмечалось выше, особенностью ельцинских кланов было сосредоточение политических и экономических ресурсов в одних руках и формирование на этой базе политико-финансовых олигополий, стремившихся обрести максимальную полноту функций и превратиться в замкнутые самодостаточные автономные образования. В период позднего Ельцина началось образование «вертикально интегрированных» политико-финансовых структур, включавших в себя федеральных и региональных акторов (представителей органов власти, финансово-промышленных групп, политических партий и движений, СМИ). После 2000 г. и на федеральном уровне, и в регионах политико-административная бюрократия активно включилась в процессы перераспределения экономического и политического влияния между административной вертикалью и крупными финансово-промышленными группами.

После избрания В. Путина Президентом РФ традиционные для постсоветской политики глубокие внутриэлитные размежевания не исчезли, но изменили конфигурацию. В течение первого президентского срока наиболее заметными внутриэлитными конфликтами были противоречия между «семейными» ставленниками и питерскими выдвиженцами. Характер этих конфликтов определялся борьбой за доступ к эксклюзивным ресурсам. По мере укрепления власти Путина внутриэлитные расклады стали меняться. Во-первых, тесная связь между бизнесом и властью утратила статус приоритетного основания внутриэлитной консолидации. Во-вторых, групповые противоречия были дополнены идеологическими и политическими. Наиболее значимым идеологическим основанием конфликтов стало отношение к роли государства в экономике и политике. В этом контексте очевидна дихотомия позиций государственников, выступающих за активную государственную политику, и антиэтатистов, стремящихся снизить участие государства в экономике и политике. В свою очередь, в рамках «государственного» лагеря наблюдатели выделяют приверженцев деприватизациии и неодирижистов, а в среде антиэтатистов – умеренных и радикальных противников усиления роли государства [200б].

Таким образом, картина внутриэлитных раскладов при Путине существенно сложнее, чем при Ельцине. Эта картина многомерна, полиаспектна и характеризуется пересечением различных оснований дифференциации. Однако отличны не только основания внутриэлитной дифференциации, но также модель отношений между субэлитными группами. Знаменитая ельцинская система «сдержек и противовесов» была выстроена в формате «демократии беспорядка» по формуле «борьба всех против всех». Путинская «вертикаль власти» означает безусловное подчинение субэлитных групп Президенту РФ. К началу второго президентского срока Путина автономия существовавших при Ельцине центров влияния (Администрация Президента РФ, Правительство РФ, Государственная дума и Совет Федерации ФС РФ, региональные группы влияния, бизнес) была ликвидирована. В этом важнейшая особенность второго президенсткого срока Путина  (см. сноску 5).

Анализ субъектного поля российской политики показывает, что после избрания В. Путина Президентом РФ в этом поле произошли существенные изменения. Ведущими субъектами российской политики при Ельцине обоснованно считались три игрока – федеральная и региональная бюрократия и крупный бизнес. Итоги избирательного цикла 2003–2004 гг. свидетельствуют, что его безусловным победителем стала центральная исполнительная власть, которая не только добилась победы над «право-левой» оппозицией с разгромным счетом, но и обеспечила себе несомненное преимущество по отношению к своим «младшим партнерам» – региональной исполнительной вертикали и бизнесу. По итогам избирательного цикла 2003–2004 гг. можно говорить об оформлении моноцентрической политической конструкции, центром которой является Президент Российской Федерации.

Для выявления содержательных характеристик сложившейся системы отношений необходимо терминологическое уточнение. На наш взгляд, эффективным методологическим подходом в изучении элитных групп является использование категорий «актор» и «субъект». С нашей точки зрения, содержание этих категорий не тождественно. Представляется обоснованной позиция Т.А. Заславской относительно того, что понятие «актор» имеет смысл лишь в сцепке с конкретным социальным действием (действиями). В качестве акторов трансформационного процесса имеет смысл рассматривать тех социальных субъектов, действия которых непосредственно вызывают или косвенно влекут за собой сдвиги в базовых институтах общества [83а. С. 6].

Что касается концепта «субъект», то, с нашей точки зрения, необходимыми условиями субъектности являются не просто характеристики сознания, но прежде всего наличие собственного стратегического (или хотя бы тактического) проекта, реализующего собственные (а не внешние) интересы и цели, а также наличие политической воли для реализации собственного проекта. Вне соответствия этим требованиям социальные структуры или индивидуумы могут выступать в качестве акторов (т.е. инициировать трансформационные изменения), но быть инструментом достижения внешних по отношению к собственным интересам и целям.

С точки зрения данного подхода, в рамках существующей политической системы именно Президент страны выступает в качестве полноценного политического субъекта, тогда как целый ряд других политических структур функционирует скорее в качестве акторов. В полной мере это относится к роли административно-политической бюрократии. Как известно, административно-политическая бюрократия рождается в поле пересечения сферы политики и администрирования. Функции и роль административно-политической бюрократии, а также соотношение собственно политических и непосредственно административных компонентов в ее деятельности отличаются в различных политиях. Но, независимо от этих различий, высший эшелон административно-политической бюрократии, как правило, входит в состав политической элиты. В этой связи, а также в связи с возросшей ролью высшего эшелона государственного аппарата в рамках сложившейся в последние годы политической системы представляет интерес оценка ее роли и функций в рассматриваемый период.

В литературе последних лет тезис о численном разрастании управленческого аппарата и укреплении его позиций при Путине стал общепринятым. При этом «по умолчанию» предполагается, что этот процесс тождественен укреплению позиций государства (см. сноску 6). Однако, на наш взгляд, подобное отождествление некорректно, поскольку в деятельности бюрократии реализуется три основные категории целей: а) государственные – то есть интересы того сообщества, которым бюрократия призвана управлять; б) партикулярные (общегрупповые интересы управленческого аппарата); в) личные интересы конкретного чиновника. Очевидно, что содержание упомянутых групп целей может как совпадать, так и расходиться. Особенно глубоким подобное расхождение может быть в периоды социально-экономических конфликтов и/или кризисов. При этом эффективность в реализации различных групп целей может быть «игрой с нулевой суммой».

Оценку нынешней генерации бюрократии целесообразно рассмотреть с точки зрения ее эффективности в трех измерениях ее деятельности.

Наиболее «эффективно» отечественное чиновничество в реализации личных интересов: практика коррупционно стимулированного бюрократического произвола в России стала общепризнанным фактом.

Что касается эффективности в реализации корпоративных целей, то в качестве косвенного индикатора может быть рассмотрена успешность управленческого аппарата в увеличении своей численности и обеспечении своего материального содержания.

Как отмечалось выше, традиционные представления о засилье бюрократии в исторической России, как правило, не имели под собой оснований: численность российской бюрократии по отношению к общей численности населения в сравнении с развитыми странами Европы была незначительной вплоть до начала ХХ века. Много было написано о взрывном росте численности постсоветской бюрократии. Действительно, в 1990 г. численность управленческого аппарата в СССР составляла 663 тыс. человек; в РФ в 2002 г. – 1,259 тыс. чел. без учета военных, аппарата МВД и спецведомств [5а].  Однако исследования специалистов ГУ Высшей школы экономики показывают, что аппарат не так уж раздут. Самый большой прирост численности был достигнут в 1995 г. – в 6%, а в целом с 1994 г. по 2001 г. число аппаратчиков всех ветвей власти возросло на 16%. Эксперты не рассматривают этот рост в качестве аномального, поскольку рост был обусловлен формированием новых рыночных институтов. К началу 2000 г. плотность госслужащих на тысячу человек постоянного населения колебалось от 4 чел. в Ингушетии до 58 в Эвенкии, а средняя плотность по стране составляла 7 чиновников, что меньше, чем в таких странах, как Австрия, Швеция, Великобритания, США, Франция [55б. С. 19–20].

В 2005 г. число сотрудников органов госвласти всех уровней, по данным Росстата, составило 1,462 миллиона человек (в 1994 г. их было около 1 млн). При этом население страны за тот же срок сократилось примерно с 148 млн до 143 млн человек. В результате доля чиновников в населении страны выросла с 0,7% до 1%. В сопоставлении со стандартами развитых стран этот показатель низок; такая относительно низкая численность бюрократов характерна для развивающихся стран. По данным Всемирного банка, доля чиновников в населении Бразилии составляет 1,5%, Чили – 1%, Китая – 1,6%, Польши – 0,7%. В развитых странах в госаппарате занято гораздо больше: в Германии – 6,1% населения, США – 6,8%, Швеции – 11,7% (Коммерсант. 16 мая 2006 г.). Таким образом, вопреки сложившемуся мифу численность чиновников в современной России невелика.

Что касается материального обеспечения, то известный эксперт Л. Якобсон отмечает, что оплата труда госслужащих в среднем в 2,5–3 раза ниже, чем в коммерческом секторе. Происшедшее в рамках административной реформы в 2004 г. повышение зарплат коснулось в основном верхнего эшелона – министров, руководителей департаментов министерств и ведомств. Зарплаты основной массы чиновников выросли максимум на треть [315а]. Я. Кузьминов констатирует: «Государство спасло чиновников от бедности, но все равно не платит им столько, сколько они стоят на рынке» [124в].

Это означает умеренную эффективность бюрократии в реализации общегрупповых корпоративных целей.

Какова степень эффективности отечественной бюрократии как субъекта реализации интересов и целей государства? В качестве критерия в данном вопросе можно рассматривать результаты деятельности административно-политической бюрократии в обеспечении конкурентоспособности страны, поскольку именно это является интегративной целью государственной политики в целом. Кроме того, именно эта задача была поставлена перед управленческим аппаратом Президентом В. Путиным в программных документах в связи со ставшей очевидной неэффективной структурой экономики страны. За годы экономических реформ доля ТЭКа в российском валовом продукте возросла почти вдвое – с 11 до 19,5%. Это больше чем в Колумбии, Венесуэле, других известных сырьевых странах. Только в Нигерии доля ТЭКа в ВВП выше, чем в РФ. Доля экспорта, составляющая продукцию ТЭК, достигает примерно 65–68%, что делает Россию чрезвычайно уязвимой в мировой конъюнктуре.

Каковы достижения современной отечественной бюрократии в сфере обеспечения конкурентоспособности страны? Сопоставление результатов усилий отечественных «государевых слуг» с зарубежным опытом удручает. Анализ историй успеха наиболее динамично развивающихся стран (включая такие столь различные страны, как США и Сингапур) показывает, что ведущей технологией обеспечения конкурентоспособности в современном мире является создание и эффективное функционирование knowledge economy. Ключевым условием, предпосылкой и инструментом создания экономики знаний является качество человеческого потенциала. При этом развитие человеческого потенциала является исключительной прерогативой государства (см. сноску 7). Примером успешных усилий в этом направлении может служить политика США по созданию новой экономики посредством инвестирования в человеческий потенциал. В этом контексте заслуживают упоминания усилия администрации Б. Клинтона, заявившей о необходимости «изобрести государство заново». Ключевым направлением реформ госуправления (наряду с созданием электронного правительства, сокращением и удешевлением содержания госаппарата) стали меры по стимулированию новой экономики посредством развития человеческого потенциала. В частности, в течение последнего десятилетия были значительно увеличены ассигнования на эти цели. Если в 1990 г. совокупные расходы, в той или иной мере затрагивающие социальное развитие составляли 49,4% федерального бюджета США, то к 2000 г. этот показатель достиг 62% [207. С. 133–134]. При этом значительная часть «социальных статей» бюджета входит в категорию «защищенных статей», т.е. не подлежащих конъюнктурным корректировкам. Администрация Дж. Буша (увеличившая военные расходы до 3,8%   ВВП) вместе с тем увеличила также расходы на социальные цели в контексте политики «сострадательного консерватизма». Нехарактерный в целом для традиционной политики республиканцев рост доли федерального бюджета в ВВП США с 18,5% в середине 1990-х гг. до 20,3% к 2004 г. отчасти обусловлен увеличением гражданских программ бюджета, которые возросли на 36% [223а. Ч. I. С. 54]. Газета «Los Angeles Times» констатировала в феврале 2005 г.: «Республиканцы сегодня не спорят с демократами о том, какое правительство необходимо США: большое или маленькое. Они спорят о том, каким должно быть большое правительство» [Там же]. Иракская кампания и ряд иных неблагоприятных обстоятельств побудили администрацию Буша снизить социальные расходы, однако их доля в бюджете по-прежнему остается весомой.

Подобные установки существенным образом отличают современную государственную политику от стандартов ушедшей эпохи(см. сноску 8). В настоящее время социальные трансферты охватывают подавляющее большинство – от 50 до 90% – населения развитых стран. В среднем по Европейскому Союзу этот показатель составляет 73%. Во многом именно этим обстоятельством определена высокая доля госбюджета в структуре ВВП развитых стран [223а. Ч. I. С. 56–57]. В 1990-х гг. в западноевропейских странах доля государства в ВВП составляла 58% в Швеции, 54 % во Франции, 47% в Италии, 47% вГермании, 33% в Японии, 33% в США. При этом социальные трансферты составляли 28% ВВП во Франции, 25% – в Италии; 21% в Германии и Швеции, 15% в Великобритании, США и Японии. В среднем за 1960–1996 гг. госрасходы в странах Запада выросли с 27 до 48% ВВП.

Таким образом, важной причиной увеличения доли государственных расходов в ВВП стала новая роль государства в сфере социального обеспечения и перераспределения доходов с помощью системы налогов и трансфертов. Именно государство (на которое приходится 87% всех социальных расходов) несет в странах ОЭСР основную ответственность за финансирование социальной сферы [223а. Ч. I. С. 61–82]. Общемировые государственные расходы в 2000 г. составили примерно 25% мирового ВВП, или 7,8 триллиона долларов. Более 90% этой суммы приходится на развитые государства, в которых проживает примерно 15% населения. «Это позволяет сделать вывод: чем более развитой является страна, тем более сильным является государство» [223а. Ч. I. С. 58–59].

Вышеприведенные данные позволяют сделать вывод о существенном изменении соотношения различных государственных функций. Ни одна страна ОЭСР с высокими доходами не тратит менее 5% своего ВВП на нужды общественного здравоохранения и, как правило, ассигнует более 4% на цели образования. Средний уровень расходов на образование в структуре ВВП у стран с высоким уровнем развития человеческого потенциала составляет 4,8% , у стран со средним уровнем – 4,2%; в странах низкого уровня – 2,8%. В США расходы на образование составляют более 15% общих госрасходов, на здравоохранение – около 20% (соответственно, 5,6% и 6,2% соответственно). В Норвегии, занимающей первое место в мире по ИРЧП, эти показатели составляют по 6,8% ВВП; в Швеции (второе место по ИРЧП) – по 7,6% и 7,4% соответственно.

В России мы наблюдаем иные тенденции. Именно социальная сфера – здравоохранение, образование, фундаментальная наука, социальное обеспечение – выступала приоритетным объектом редукции на протяжении последних пятнадцати лет. В этом контексте следует упомянуть активизировавшиеся в начале 2004 г. реформы, предполагавшие широкомасштабную маркетизацию социальной сферы. Речь идет о непродуманной системе монетизации льгот, реформе здравоохранения (по принципу «лечиться даром – даром лечиться»), науки (Российская академия наук рассматривается как излишняя организация), культуры (репертуарные театры снимаются с бюджетного довольствия) и образования (здесь реально существует шанс возродить «Россию, которую когда-то потеряли»: по модели 4-классного образования церковно-приходских школ были предприняты попытки ограничения государственного финансирования 4-летним курсом обучения в вузах).

Маркетизация социальной сферы в случае поспешной и непродуманной реализации может означать сокращение государственной поддержки социальной сферы в стране. Эта тенденция коррелирует с тенденцией сокращения доли федерального бюджета в отечественном ВВП. Расходы федерального бюджета составили 17,9% ВВП в 2003 г.; 16,2% в 2004 г.; 16,5% в 2005 г. По итогам 2006 г. данный показатель предполагается на уровне 16%; в 2007 г. – на уровне 15,7% [223а. Ч. II. С. 92–93]. Данные относительно консолидированного бюджета несколько отличаются: его удельный вес составляет порядка 30–32% ВВП. При оценке этих цифр следует учитывать, что российские показатели ниже, чем в развитых странах Европы: так, в Великобритании этот показатель составляет около 35–37%; в Германии – около 32%; Италии – 41%; во Франции – 40–42%; Швеции – 37–40% [229а].

Между тем благоприятная конъюнктура мировых цен на энергоносители создает предпосылки для использования полученных прибылей для целей структурной модернизации российской экономики в пользу высокотехнологичных отраслей и перехода к созданию «экономики знаний». В настоящее время достигнут беспрецедентного масштаба профицит госбюджета РФ. Значительны объемы золотовалютных резервов и Стабилизационного фонда. Россия впервые в своей истории вошла в тройку стран-лидеров по объему золотовалютных резервов, пропустив вперед лишь Китай и Японию. Китай остается крупнейшим держателем государственных валютных запасов (его накопления превышают 940 млрд долл.); на втором месте – Япония, запасы которой оцениваются в 871,9 млрд долл. Россия заняла третье место – ее золотовалютные резервы составляют 265,6 млрд долл (см. ссылку 9). Стабфонд РФ, согласно прогнозам Минфина РФ, к 2009 г. превысит размеры федерального бюджета (см. ссылку 10).

Однако этот потенциал не используется на цели структурной модернизации экономики. Как отмечалось выше, сводить роль субъекта модернизации только к роли государства неправомерно, но очевидно, что эффективная модернизация вне государственной политики развития вряд ли возможна. Об этом свидетельствует опыт экономического развития развитых стран; активная государственная политика востребована в России не столько потому, что она традиционно востребована в России, а потому, что сегодня роль российского государства существенно ниже, чем в развитых странах. В Японии существует программа госсзаймов и инвестиций, в США – федеральная контрактная корпорация, фонды будущих поколений. В России подобные экономические институты отсутствуют [229а].

В контексте упомянутых тенденций неудивительно отставание России по целому ряду ключевых для развития параметров. В Индексе конкурентоспособности роста РФ занимает 70-е место;  в Индексе технологического развития – 68-е; в Индексе человеческого развития – 57-е; в Индексе экономической свободы – на 112-м месте [223а. Ч. II. С. 84]. Согласно данным Всемирного экономического форума (ВЭФ) «Мировые информационные технологии 2005–2006», страна занимает 72-е место в списке 115 государств, обследованных с точки зрения готовности и способности внедрять новые информационные технологии. Три года назад РФ занимала в этом списке 55-е место, а еще годом раньше – 52-е. Весьма симптоматично в этом контексте, что в качестве значимых причин отставания страны в этой сфере в 2001–2005 гг. эксперты называют реорганизацию системы образования и административную реформу (см. ссылку 11).

Выдвижение национальных проектов корректирует вектор государственной политики. Однако объем финансирования проектов (116 млрд. рублей (впрочем, Минфин РФ ориентируется на объем в 72 млрд рублей (http://www1.minfin.ru/off_inf/1763.htm), определяет именно коррекцию ситуации, а не ее радикальное изменение. Таким образом, отставание РФ в сфере интеллектуализации экономики сохраняется; специалисты констатируют, что, несмотря на благоприятную конъюнктуру мировых цен на энергоносители, в России наблюдается рост без развития [см.: 229а].

Это дает основание для вывода о том, что сложившаяся ситуация характеризуется неоптимальным соотношением общегосударственных и партикулярных интересов в деятельности современной бюрократии. Нередко последняя использует рычаги государства преимущественно для достижения патрикулярных целей и неэффективна как агент государства. Произошедшее за последние годы возвышение бюрократии не тождественно укреплению позиций государства, а представляет собой усиление политических позиций аффилированной с государством группы элиты. Несмотря на усиление группового влияния в течение последних лет, бюрократия не смогла решить ключевую задачу, стоящую перед ней как агентом государства – осуществить структурную модернизацию экономики с акцентом на высокотехнологические отрасли.

Впрочем, попытки освоить парадигму развития предпринимались… После дефолта 1998 г. ценой значительных усилий в России был создан Банк развития. В этот банк учредителям удалось внести некоторые финансовые средства (хотя подобные банки должны быть высококапитализированы). Однако судьба этого института оказалась незавидной. Место председателя было куплено одной из олигархических структур, и банк стал обычным универсальным коммерческим банком. Основной его операцией стала следующая: средства, которые он получил бесплатно из бюджета в уставной капитал (деньги налогоплательщиков), стали вкладываться через соответствующие дружеские банки в государственные облигации, т.е.давались обратно в долг правительству, но уже под рыночные проценты [см.: 229а].

Комментируя эту ситуацию, приходится с сожалением признать правоту известного анекдота: «Цель правительства – повышение благосостояния людей. Список людей прилагается в журнале “Forbes”»…

Может быть, решение поставленных руководством России задач(удвоение ВВП к 2010 г. и т.п.) невозможно в принципе? Анализ показывает, что это не так, поскольку даже в рамках постсоветского пространства, развитие государств которого проходило в исключительно сложных условиях сочетания глубоких политических, экономических и социальных реформ, можно найти пример успеха. В этом качестве может рассматриваться развитие Казахстана в течение последних лет.

По темпам роста ВВП, объемов промышленного производства, средней зарплаты, производительности труда, качества жизни и покупательной способности населения страна занимает ведущее место в Центрально-Азиатском регионе и на постсоветском пространстве. В рамках «Стратегического плана развития Республики Казахстан до 2010 г.» [209а] избрана конкурентоспособная модель экономики и взят курс на индустриально-инновационное развитие страны. Поставленная руководством страны задача удвоения ВВП страны к 2010 г. по сравнению с 2000 г. выполняется с опережением графика; по прогнозам этот рубеж может быть достигнут уже к 2008 г. При этом рост ВВП рассматривается не в качестве абстрактного понятия – с ним связываются рост уровня доходов граждан страны, возможность государства в расширении социальных программ в здравоохранении, образовании, социальном обеспечении. Поэтому в качестве критерия успеха рассматривается доход на душу населения. Если десять лет назад ВВП на душу населения составлял чуть более 700 долларов, в 2004 г. – 2 500 долларов; в 2005 г. - более  3 000 долларов. Конечно, этот уровень чрезвычайно низок по сравнению с развитыми странами мира, однако положительная динамика очевидна.

Но самым главным, с нашей точки зрения, является ориентация руководства Казахстана на развитие индустриально-инновационных стратегий: в программных документах указывается, что дальнейшее развитие на период до 2010–2015 гг. предполагает, наряду с развитием ключевых отраслей промышленности (металлургии, нефтепереботки, нефтехимии и др.), формирование и развитие «точек» прорыва в целях создания принципиально новой экономики – экономики знаний [209а].

В качестве инструмента повышения конкурентоспособности страны рассматривается «повышение качества человеческого потенциала посредством значимых инвестиций в человеческий капитал». С этой целью реализуется Программа дальнейшего углубления социальных реформ в Республике Казахстан на 2005–2007 гг.

В программных документах [209а] страны указывается, что поскольку переход на инновационный путь развития предполагает востребованность специалистов, способных за относительно короткий срок сформировать эффективную систему управления инновациями, особое значение имеет развитие системы образования. В рамках реализации Программы дальнейшего углубления социальных реформ доля расходов государственного бюджета на образование возрастет к 2008 г. до 4,1% ВВП (в 2000 г. этот показатель составлял 3,3% ВВП, в 2005 – 3,9% ВВП).

В последние годы увеличено финансирование здравоохранения (в 3 раза за последние пять лет). В рамках Государственной программы реформирования и развития здравоохранения Республики Казахстан на 2005-2010 годы расходы на здравоохранение предполагается увеличить с 2,5% к ВВП в 2006 г. до 2,7% – в 2007 г. и 3,0% –в 2008 г.

Сохраняющийся экономический рост в Казахстане позволяет руководству страны поддерживать социальную ориентацию политики путем увеличения расходов на развитие социальной защиты населения. Действующая в настоящее время система социального обеспечения в Казахстане характеризуется преобладанием государственного участия. Расходы на социальное обеспечение увеличены в 2000–2006 гг. в два раза и в 2006 г. составили 5,2% ВВП. В 2007 г. планируется их увеличение до 5,1% ВВП; в 2008 г. – до 5,2% ВВП. В рамках Программы дальнейшего углубления социальных реформ в Республике Казахстан на 2005–2007 гг. осуществляются меры по созданию финансово устойчивой, социально справедливой трехуровневой системы социального обеспечения с распределением ответственности между государством, работником и работодателем, соответствующей мировой практике стран с эффективной системой социальной защиты.

Таким образом, приведенные данные относительно социально-экономического развития Казахстана позволяют предположить, что поставленные руководством Российской Федерации аналогичные задачи могут быть достигнуты.

                                                                                                                    ***

Констатация неэффективности современной политической элиты в осуществлении модернизации страны побуждает к обсуждению вопроса о причинах этой неэффективности. Действительно, несмотря на значительные политические полномочия и огромные экономические ресурсы, доминирующие политические и бизнес-элиты страны стратегически бессубъектны: для них характерна утрата стратегической исторической и политической субъектности, а также индифферентизм к проблемам стратегии.

Именно ослабление функции стратегического целеполагания в наибольшей мере подвергает эрозии элитарный статус руководящих групп. Современная политическая элита России нередко выступает адресатом упреков в безнравственности (свидетельством чему являются периодически вспыхивающие войны компромата, в которые вовлечена часть влиятельных групп российского общества), что, по мнению ряда экспертов, лишает обоснованности ее претензии на элитарный статус. Однако, на наш взгляд, эрозия элитарного статуса в большей мере грозит с другой стороны. Современная элита рискует утратить свой высокий титул не только в связи с удручающим уровнем нравственности, но прежде всего в связи с тем, что руководящие группы современного российского общества во все меньшей степени выполняют свою ключевую функцию и все меньше соответствуют базовому системообразующему признаку элиты – выполнению миссии локомотива развития.

На наш взгляд, стратегическая бессубъектность российского политического класса является следствием целого ряда причин. В 1990-е гг. подобная характеристика была во многом определена приватизацией институтов государства и гражданского общества. Между тем реализация исторической и политической субъектности невозможна без наличия государственной оси идентификации. Между тем для политического класса единственно значимым стал корпоративный (точнее, квазикорпоративный) принцип идентификации, а для населения – региональный. В этой ситуации общегосударственный модус идентификации как инструмент артикуляции общезначимых целей и ценностей отсутствовал.

Высокая степень конфликтности внутриэлитного взаимодействия, которое порой больше напоминает межклановые разборки (а сам политический класс – клубок змей), является еще одной причиной того, что постсоветские элиты России не стали субъектом развития.

Однако важнейшие глубинные причины неэффективности постсоветской элиты в качестве субъекта развития во многом определены значительными политическими, психологическими и нравственными издержками практики форсированной модернизации на протяжении предшествовавших исторических периодов и возникшими в ходе этого развития деформациями. Сегодняшняя индифферентность элиты к проблемам стратегии есть оборотная сторона и результат гипертрофии эсхатологической устремленности глобального российского исторического проекта форсированной модернизации с его приматом ценности будущего и инструментальности настоящего. Перефразируя известную формулу Дж. Кеннеди, можно сказать, что в России слишком долго спрашивали: «Что ты можешь сделать для страны?» – поэтому сейчас большинство граждан, и, прежде всего, наиболее активные из них, интересуются тем, что страна может сделать для них. В этом – объяснение известного парадокса: если индустриальную модернизацию 1930–1950-х гг. осуществили выходцы из крестьянских семей, интеллигенты в первом поколении, то итогом политической деятельности блестящей плеяды интеллектуальных лидеров 1990-х (по числу ученых степеней и званий управленческий слой России 1990-х гг. не имел аналогов в предшествовавшей истории страны) стал системный кризис. И отнюдь не вследствие управленческой несостоятельности этой генерации, как это нередко полагают: просто изначально развитие не входило в число задач реформ. Лозунгом процесса была дистрибуция. А сила дистрибуционного заряда (масштаб которого дает основание говорить о дистрибутивной пассионарности) определялась колоссальным потенциалом накопившегося неудовлетворения отечественной элиты в связи с психологическими последствиями перманентно воспроизводившегося противоречия между функциями владения и распоряжения, свойственного советской номенклатуре, преемницей которой стала сегодняшняя элита. О том, сколь травмировавшим было это противоречие для поколения позднесоветской номенклатуры, было сказано выше.

Кроме того, в контексте размышлений о перспективах дальнейшей переориентации ценностных ориентиров и политического класса, и массовых групп в пользу стратегии развития следует иметь в виду, что подобная переориентация – предмет не только  субъективных предпочтений, но во многом определяется объективными законами длинных волн колебаний массовых настроений между приверженностью общезначимым ценностям и частным интересам. В этой связи следует принять во внимание тот факт, что общественная жизнь подвержена циклическим изменениям. «Смена вех» хорошо прослеживается на материале американской истории. Известно, сколь разнятся характеристики американцев, данные А. Токвилем в первом и втором томах его знаменитой работы «Демократия в Америке», хотя между написанием томов прошло лишь пять лет (первый был написан в 1835 г., а второй – в 1840 г.). В первом томе Токвиль, оценивая американское общество, отмечал энергию, участливость, гражданскую активность и приверженность общественным интересам. Если бы американцы «были вынуждены заниматься лишь своими собственными делами, их жизнь наполовину потеряла бы смысл, казалась бы им пустой, и они чувствовали бы себя очень несчастными» [263. С. 191]. А во втором томе, вышедшем, как было отмечено, всего пятью годами позже, Токвильизображает американца слабым, послушным и бессильным, всецело поглощенным своими частными интересами: «Человека трудно заставить бросить свои дела и действовать в интересах будущего всего государства» [263. С. 377]. Известный американский историк А. Шлезингер-мл., сопоставляя столь разнящиеся характеристики, пришел к выводу, что общественная активность и частный интерес существуют в состоянии маятникового движения от частных забот (корыстолюбие) к общим интересам (патриотизм). «Американец бывает так поглощен частными заботами, как если бы он был абсолютно одинок в этом мире, а в следующую минуту, как будто забыв о них, он отдается общему делу. Иногда кажется, что им движет крайнее корыстолюбие, а иногда – беззаветный патриотизм». Эту мысль Токвиля  Шлезингер-мл. положил в основу своей концепции циклов американской истории, определяя цикл как непрерывное перемещение точки приложения усилий нации между целями общества и интересами частных лиц [307].

Концепция Артура М. Шлезингера стала развитием представленного именами Г. Адамса, А. Шлезингера-ст., А. Хиршмана, Г. Макклоски, Дж. Заллера плодотворного направления американской политико-исторической науки, связанного с изучением цикличности американской истории. Шлезингер-мл. постулирует автономность политических и психологических циклов общественной жизни, полагая, что истоки циклического развития лежат в глубине человеческого естества. Цитируя мысль Эмерсона о том, что политическая жизнь в значительной мере физиологична, Шлезингер констатировал, что общественное действие, рассчитанное на долгий период, истощает население эмоционально. «Способность нации к выполнению политических обязательств, требующих от нее высокого напряжения, ограничена. Природа требует передышки. Люди неспособны более заставлять себя продолжать героические усилия. Они жаждут погрузиться в свои личные житейские дела. Издерганные постоянными боевыми призывами, истощенные непрерывной общенациональной активностью, разочарованные полученными результатами, они стремятся к освобождению от взятых обетов, передышке для отдыха и восстановления сил. Так сходят на нет публичные акции, страсти, идеализм и реформы. Общественные реформы передаются на попечение невидимой руки рынка» [307. С. 48].  При этом Шлезингер приходит к выводу, что следование частным интересам на определенных этапах может быть средством решения и общественных проблем. В эти периоды политическая деятельность на классовой и групповой основе затухает, а политическая деятельность, формируемая факторами культурного характера – по этническому, религиозному, моральному признаку, по резонам социального статуса – выходит на первый план. Поэтому помимо отдыха период доминирования частных интересов – это время консолидации, в рамках которого усваиваются и узакониваются нововведения предшествующего периода, а также накапливаются предпосылки для будущего рывка. Причинами исчерпания периодов затишья обычно бывает накопление и обострение противоречий, до поры латентных: «Людям надоедают эгоистические мотивы и перспективы, они устают от погони за материальными благами в качестве наивысшей цели. Период отдыха от бремени общественных забот восполняет национальную энергию, подзаряжает батареи нации. Люди начинают искать в жизни смысл, не замыкаясь на себе самих. Они спрашивают, не что их страна может сделать для них, а что они могут сделать для своей страны. Они готовы к звуку боевой трубы» [307. С. 49]. Шлезингер проследил, как периоды общественного подъема (первые два десятилетия ХХ в., связанные с именами Т. Рузвельта и В. Вильсона; 1930-е гг. – Ф.Д. Рузвельт и его «новый курс»; Г. Трумэн и его «справедливый курс»; 1960-е гг. – Дж. Кеннеди и «новые горизонты»; Л. Джонсон и «великое общество») всякий раз сменялись ощутимыми спадами: подъем начала века сменился Великой депрессией; в 1950-е гг. – период президентства Д. Эйзенхауэра – обеспечил необходимую паузу после напряжения 1930-х и 1940-х гг., а подъем общественной активности в 1960-х гг. впоследствии сменился в конце 1970-х движением маятника общественных настроений в пользу частного интереса, получившего мощное воплощение в консервативной революции Р. Рейгана.

Что касается современных российских реалий, то важнейшей современной проблемой России в рассматриваемом аспекте является необходимость реабилитации ценности идеи развития в общественном сознании. Глубина проблемы заключается в том, что, несмотря на перманентную приверженность лучших философских умов России идеям глобальной эсхатологии, в реальной жизни идея развития не относилась к числу безусловных базовых ценностей как для массового, так и для элитарного сознания.

Это обусловлено тем, что для массовых групп осуществление модернизаций в стране неизменно сопровождалось сверхнапряжением и сверхэксплуатацией, а значит, насилием (призванным компенсировать скудность иных ресурсов развития – финансовых, материальных, временных и т.д.). Не случайно В. Ключевский писал о катастрофичном упадке физических и психологических сил населения в период, последовавшем после петровских реформ [100. Кн. 2. С. 579]. Настороженность политического класса по отношению к модернизационным проектам определялась тем, что осуществление модернизаций в России, как правило, сопровождалось масштабными чистками самого политического класса, призванными обеспечить максимальную эффективность управленческого аппарата в качестве агента модернизации. Самый яркий пример – репрессии 1930-х гг., в ходе которых на смену «старой гвардии» пришел «военно-спортивный класс» (Г. Федотов) – «железные наркомы» и «железные секретари», не очень искушенные в теории, зато готовые строить «новый мир» с помощью подручных средств, а иногда и без оных.

Истоки трудностей имплантации модернизационных проектов в России традиционно коренятся также в слабости внутренних импульсов развития в рамках мобилизационной модели, по которой развивалась страна, а также тем обстоятельством, что в качестве целей и ориентиров развития выступали задачи, опережавшие возможности населения. Но эти задачи диктовались не произволом власти, а определялись национальным заданием – «созданием Империи на скудном экономическом базисе» [274. Т. 2. С. 284] – необходимостью выживания социума в условиях конкуренции с более удачливыми геополитическими соперниками. Поэтому «кнутом», подстегивающим развитие, выступала власть, причем нередко вопреки собственным симпатиям. Как упоминалось выше, примером тому является судьба Александра II.

Ныне число общезначимых для всего социума ценностей минимально: существует значительный разрыв между целями и ценностями элитарного и массового сознания вследствие большой величины децильного коэффициента, маргинализации значительного числа массовых групп и фрагментации социальной ткани общества. Ценностные ориентации массового сознания во многом определяются приоритетами индивидуального выживания, но наиболее общей их характеристикой является предельный эклектизм, выражающийся бессмертной литературной формулой «Чего-то хочется, сам не знаю чего: то ли Конституции, то ли севрюжины с хреном». Что касается элиты, то для нее абсолютной ценностью является власть, преуспевание и успех во всем комплексе их параметров, прежде всего материальных.

Но, несмотря на глубину различий в ценностных предпочтениях, и элиты, и население в течение последнего десятилетия были участниками негласного негативного консенсуса относительно стагнации, ибо «каждому – по способностям»: кто воровал завод, кто – трубу, но все были при деле. Так Третий Рим оказался в третьем мире.

Что касается последствий этой ситуации, то равнодушие массовых групп к идее развития как ценности (обусловленное маргинализацией слоев, связанных с авангардными технологиями как в сфере ВПК, так и в рамках академической и отраслевой науки) – это полбеды, ибо позиция массовых групп сегодня мало что определяет, а массовое сознание пластично как никогда ранее.

Но индифферентизм элиты к идее развития поистине катастрофичен, ибо именно элитные группы не только призваны быть субъектом стратегического целеполагания, но и де-факто являются наиболее значимыми субъектами формирования ценностного поля общества.

Владимир Путин в отличие от своего предшественника сосредоточил в своих руках значительный объем властных полномочий, открывающий перед ним возможности реализации масштабных исторических проектов. Конечно, было бы ошибкой полагать, что «демократия беспорядка» Бориса Ельцина являлась синонимом безвластия. Однако власть Владимира Путина значительно больше. Поэтому стоящий перед ним исторический вызов заключается в необходимости выбора между двумя альтернативами: войти в историю как руководитель, осуществивший масштабную модернизацию страны, или остаться в памяти современников как победитель конкурса «Наследник» в номинации «Наследник Ельцина».

                                                                                                            * * *

Исследование особенностей процессов элитообразования в постсоветский период будет неполным без рассмотрения особенностей взаимодействия властных групп с массовыми слоями населения. Выше отмечалось, что первый постсоветский период ознаменован широкомасштабной революцией элит. Массовые слои населения действительно стали массовкой, в отношении которой было необязательным соблюдение даже внешних приличий, а институты, призванные артикулировать интересы общества (массовые общественные движения, политические партии, СМИ), во многом предстали инструментом реализации властных, а не общественных интересов.

В течение последних лет немало было сказано о крайней неэффективности постсоветского политического класса в качестве субъекта государственно-политического управления (что дало ряду исследователей (см. сноску 12) основание поставить под сомнение саму возможность употребления понятия «элита» применительно к характеристике постсоветского поколения политиков). Однако, несмотря на это, влияние властных групп российского общества было (и остается) столь значимым, что власть в России стала альфой и омегой политической реальности. Индифферентизм российского общества по отношению к политике 1990-х гг. был особенно очевиден на фоне острых внутриэлитных конфликтов той поры. В чем истоки этого равнодушия?

Думается, что среди обстоятельств, обусловивших фактическое устранение общества в диалоге с властью, можно назвать и характер современной исторической реальности (которую точнее определить как постисторическую), и особенности процессов современного социального познания; и усилия элит по отстранению массовых групп населения от реального участия в политике. Что касается особенностей современного социального развития, то вряд ли будет ошибкой признать, что фундаментальное изменение соотношения влияния населения и элит (в пользу последних) на политические процессы является его принципиальной особенностью. Это обусловлено целым рядом причин, среди которых следует прежде всего назвать объективные основания (в качестве которых выступают специфические особенности индустриального и постиндустриального развития), а также специфику политического развития в современной России.

Для характеристики особенностей постиндустриального развития в данном контексте уместно использовать идею различения способов рационального осмысления действительности, предложенную еще в 1930-е гг. известным немецким философом и социологом К. Манхеймом. Известно, что Манхейм различал функциональную и субстанциональную рациональность: первая означает способность строить осмысленную линию поведения в зависимости от конкретной цели, подразумевая достижение этой цели; вторая – это способность постичь существенное в самом предмете (в этом контексте можно упомянуть также различение Г.-В.-Ф. Гегелем рассудка и разума). Анализируя реалии индустриального общества, Манхейм констатировал, что в эпоху индустриализации функциональная рациональность возрастает, а субстанциональная падает. Возрастание функциональной рационализации оставляет человеку все меньше возможностей развивать способность к формированию «собственного суждения» и именно функциональная рационализация ведет к тому, чтобы «лишить рядового индивида способности мышления, понимания, ответственности и перенести эти способности на рационализацию ведущих индивидов» [136. С. 298].

Итогом этого процесса является сужение круга тех, кто способен к содержательному анализу социальных и политических процессов: индустриальное общество характеризуется не только концентрацией средств производства в руках немногих, но и сокращением тех позиций, «с которых ясно видны важные общественные связи. Одним словом, в современном обществе остается все меньше «командных высот”, и они становятся доступными все меньшему числу людей» [136. С. 298]. Этот процесс становится одним из факторов концентрации власти в руках элиты.

В условиях постиндустриального общества (в котором получил развитие и нашел массовое применение широкий спектр политических, социальных и информационных технологий, многократно расширивших возможности манипулирования массовым сознанием) способность рядового гражданина к системному восприятию мира упала еще значительнее. Важнейшим механизмом управления массовым сознанием стали системы массовой коммуникации. Эта тенденция носит глобальный характер и характерна отнюдь не только для современной России. Так, известный американский политолог С. Блюменталь, анализируя реалии американской политики в информационную эпоху, констатировал: «Традиционная партийная система... сменилась новой формой организации, в которой решающую роль играют консультанты средств массовой информации и организаторы опросов общественного мнения» [323. С. XIV].

Дополнительный штрих в эту картину вносит еще одна особенность познавательных процессов в эпоху постмодерна: в области социального познания постмодернизм ознаменовался девальвацией классических аксиом рациональности и аксиологических парадигм (отказ от признания фундаментальности причинно-следственных связей; фундаментальное сомнение в существовании конечных смыслов и абсолютных ценностей и т.д.). В этих условиях анализ как рациональная процедура в принципе затруднен, что актуализирует потребность в разработке новых методологических оснований гносеологии и задачу существенного обновления эвристического инструментария с целью обеспечить не только профессионалам, но и населению возможность адекватного понимания происходящего. Однако пока процесс идет в обратном направлении: социологические и политико-психологические исследования политического сознания российского общества свидетельствуют, что массовый уровень характеризуется размыванием механизма, способного быть инструментом адекватного отражения сущности политических отношений.

Эту тенденцию может усилить целый ряд шагов в рамках системы образования, способных снизить эвристическую и методологическую эффективность системы образования. Речь идет о таких шагах, как частичная замена сочинения диктантом в процессе преподавания литературы в средней школе; о стремлении ограничить преподавание в вузах философии (которая не есть просто один из предметов наряду с другими: это еще и методология мышления) и тому подобных мерах, которые преследуют благую цель облегчения учебных нагрузок, а в качестве реального результата имеют снижение эвристического потенциала обучающих программ. Как отмечалось выше, это не первая попытка поставить под сомнение целесообразность преподавания философии в высшей школе: предыдущая попытка была предпринята в 1850 г. Тогдашний министр просвещения кн. Ширинский-Шихматов считал, что «польза философии не доказана, а вред возможен», что дало ему основание закрыть кафедры истории философии и метафизики, а преподавание логики и психологии возложить на профессоров богословия. «Восстановление философии в правах» произошло уже в ходе реформ Александра II, но порой создается впечатление, что заветы министра позапрошлого века живут и побеждают в современной России.

Помимо вышеупомянутых значительное влияние политических элит в условиях современного российского общества обусловлено также следующими обстоятельствами. Известно, что влияние элиты на массовые слои не безгранично: в традиционалистском обществе оно ограничено сакральными ценностями массовых слоев; в обществе модернизированном – насущными экономическими интересами населения. В современном российском обществе оба эти ограничения неэффективны: традиционные «сакральные ценности» пребывают в полуразрушенном состоянии в связи с глубокой эрозией несущих конструкций традиционалистского сознания в процессе его радикального реформирования. Что касается интересов, то артикулирование экономических интересов традиционно является одним из наиболее слабо сформированных механизмов социальной регуляции в российском обществе. Закономерным результатом действия этих обстоятельств стало снижение эффективности тех механизмов массового сознания, которые призваны быть инструментом адекватного отражения реальности.

В связи с вышесказанным существенное падение уровня политического участия массовых слоев населения к исходу 1990-х гг. представляется вполне закономерным. Снижение политического участия внеэлитных групп было столь значительным, что этот факт вынуждена признать даже левая оппозиция. Массовые демократические движения во многом утратили потенциал активного политического субъекта, что во многом определило не только самодостаточность элитных групп, но также и неэффективность последних. В 1990-х гг. обрел очевидность известный тезис: власть развращает; абсолютная власть развращает абсолютно. Поэтому не случайно российский политический класс кануна нового тысячелетия напоминал свою далекую предшественницу. Известно, как в 1822 г. начинающего дипломата и будущего канцлера России А. Горчакова отчитал тогдашний статс-секретарь (т.е. министр) по иностранным делам К. Нессельроде за то, что тот первым в русской дипслужбе начал употреблять формулу «Государь и Россия»: «Мы знаем только Государя, нам нет дела до России»..

.Приход на властный Олимп Владимира Путина заметно изменил сложившуюся в предшествовавший период картину отношений элитных и массовых групп. Борьба с влиятельными группами российской элиты сопровождалась стремлением найти союзников в массовых группах населения (модель «народной монархии»). Наиболее наглядное воплощение это стремление получило в драматической ситуации, связанной с гибелью АПЛ «Курск», и в ходе принятия нового-старого гимна РФ. Знаменитый лексический оборот В. Путина «Мы с народом» стал вербальным выражением этого союза, представшего новой исторической версией предшествовавших. Так, например, известно, что борьба Сталина с «новым боярством» в лице «старой ленинской гвардии» была выстроена по известному из российской истории политическому лекалу: подобно тому, как Иван Грозный в борьбе со всесильными боярами-кормленщиками стремился опереться на массовые слои, созывая с этой целью Земские соборы, Сталин также попытался опереться на «маленького человека» в борьбе с партийными вождями.

Молодость, энергия и своеобразная харизма Владимира Путина в сочетании с антиолигархической риторикой резко контрастировали с обликом дряхлого и больного Ельцина и определили высокий уровень популярности Путина в течение первого срока. Однако личная популярность Путина не отменила негативного отношения граждан к власти в целом. При этом если при Ельцине конфликты власти и общества принимали острые формы, вплоть до вооруженного столкновения, как в 1993 г., то при Путине стабилизация общей социально-экономической ситуации обусловила снижение накала публичного противостояния власти и граждан. Однако отчуждение граждан от власти не ушло: оно приняло иные формы, чем во времена Ельцина.На смену активному протесту пришла апатия, что нашло отражение в значительном падении доли активно голосующих граждан и росте удельного веса голосующих за кандидата по фамилии «Против всех». Сочетание «голосования ногами» с высоким удельных весом голосов «против всех» стало спутником избирательных кампаний последних лет, что может быть расценено как свидетельство кризиса доверия населения по отношению к основным политическим институтам.

 Начало второго срока президентства Путина было отмечено элементами отказа лидера от социального контракта с массовыми группами населения. Инициированные Президентом социальные реформы (науки, культуры, здравоохранения, образования, ЖКХ) и монетизация льгот чреваты ущемлением экономических интересов именно массовых групп населения. Не случайным стал массовый протест против принятия Закона о монетизации льгот. Создалось впечатление, что вернулись ельцинские времена массовых протестов. Это не могло не сказаться на динамике популярности не только правительства, но и Президента: база его поддержки снизилась. Согласно данным Фонда «Общественное мнение», в 2000–2004 гг. уровень доверия к Президенту страны составлял 38–40%. В начале 2005 г., когда стали очевидны результаты нового этапа социальных реформ, уровень популярности лидера снизился до уровня 27–28%. Существенная коррекция первоначальных намерений в этой сфере (изменение положений Закона о монетизации льгот и т.п. меры) и выдвижение идеи национальных проектов позитивно сказались на рейтинге главы государства. В августе 2006 г. социологи зафиксировали возврат уровня доверия населения к Путину к показателям 2002–2004 гг.(см. сноску 13).    И хотя рейтинг Путина по-прежнему высок, отмечается изменение качества поддержки, о чем свидетельствуют результаты исследований политических психологов. Известно, что в арсенале методов политической психологии – такие методы, как ассоциации с литературными героями, цветом, звуками, запахами, животными и т.п. Изыскания политических психологов выявили негативную динамику восприятия образа Путина массовым сознанием. В частности, были выявлены две тенденции в восприятии образа Путина: а) нарастание ассоциации с серым цветом (т.е. возрастает неопределенность в понимании политики лидера); б) особенности ассоциаций с животными свидетельствуют о росте сомнений в том, что по масштабу своей личности Путин соответсвует масштабу стоящих перед страной задач [302].

1.    Конечно, сказанное об аналогиях с традиционной политической моделью вовсе не означает буквальной реконструкции существовавших ранее политических систем – это попросту невозможно. Речь идет о характеристике преобладающих тенденций. При этом суждение о реконструкции будет односторонним, если не сказать, что в тот же период действовали и прямо противоположные тенденции (судебная и административная реформы, принятие Жилищного, Земельного, Водного кодексов и т.п. шаги).

2.      Косвенное подтверждение возросшего влияния «верховной» власти на политический процесс дает сравнение эффективности Президента РФ и парламента в качестве субъектов законодательной инициативы. В 1996–1997 гг. Дума одобряла 35% внесенных президентом законопроектов, в 1999 г. этот показатель составил 60%, а после 2000 г. приблизился к 100%. Что же касается самой Думы, то законами становятся не более 20–30% ее законодательных инициатив [229а].

3.      В 2003 г. число российских участников рейтинга «Forbes» составляло 17 человек;в 2004 г. – 25; в 2005 г. – 27; в 2006 г. – 33.

4.       Неоднозначность отношений государства и бизнеса в публичном дискурсе получила выражение в одновременном циркулировании двух противоречащих друг другу формул. Первая формула принадлежит правым: «Если, по мнению русских классиков, Петр Великий был первым большевиком на троне, то Путин – это КГБист в Кремле, репрессирующий российский бизнес». Оппоненты из стана левой оппозиции возражают, предлагая свою трактовку: «Путин – это Абрамович, загримированный под горнолыжника, а правительство Касьянова было сообществом олигофрендов» (для справки: олигофренды – это друзья олигархов).

5.        Жесткое подчинение Президенту не отменяет глубоких различий между группами, противоречия между которыми столько глубоки, что, по оценке Д. Медведева в бытность главой Администрации Президента РФ, могут стать угрозой национальной безопасности РФ. В качестве единственного основания для элитного консенсуса Медведев видит императив сохранения страны, который одновременно является залогом сохранения самой элиты: «...Если мы не сумеем консолидировать элиты, Россия может исчезнуть как единое государство. С географических карт были смыты целые империи, когда их элиты лишились объединяющей идеи и вступили в смертельную схватку. Консолидация российской элиты возможна только на одной платформе – для сохранения эффективной государственности в пределах существующих границ… Ничего другого объединяющего в ближайшей исторической перспективе для России не предполагается» («Эксперт». 4.4.2005). О необходимости консолидации национальной элиты как важнейшем условии обеспечения конкурентоспособности страны говорил в своем известном выступлении перед активом «Единой России» в феврале 2006 г. и замглавы Администрации Президента РФ – см.: Сурков В. «Суверенитет – политический синоним конкурентоспособности». М., 2006.

 6.    В данном контексте государство рассматривается не просто в качестве определения системы организаций и учреждений, но как инструмент достижения общего блага.

7.     Эксперты отмечают: «В постиндустриальном обществе на первый план выходит человеческий капитал. Обеспечение его всем необходимым входит в исключительную функцию государства» // Бендина Н. Россия превращается в гибрид Венесуэлы с Бирмой (RBCDaily 12 мая 2005 г.).

8.     До конца XIX в. доля государства в ВВП практически не превышала 10%. Социальные расходы в течение пятидесяти лет, предшествовавших Первой мировой войне, составляли около 1,5% (0,6 % на образование; 0,3% на здравоохранение; 0,4% на пенсионное обеспечение). Картина начала меняться в межвоенный период и существенно изменилась после Второй мировой войны, когда начался резкий рост госбюджета практически во всех странах Запада. В Великобритании, Франции, Германии, Италии к 1960 г. госрасходы превысили 30% ВВП, в США – 27% ВВП. При этом главным фактором увеличения доли государства в ВВП был рост социальных расходов, достигших, например, в Германии 18% ВВП, в других крупнейших европейский странах 13%; в США – 7% ВВП [223a].

9.           Независимая газета. 8.8.2006.

10.         Независимая газета. 19.4.2006.

11.        Ваганов А. В технологическом тупике // Независимая газета. 14.4.2006.

12.        См., наприм.: Тощенко Ж. Как назвать тех, кто правит нами? // Независимая газета. 30.12.1998.

13.         Независимая газета    4.8.2006.