5.1       Советская номенклатура –  

                         классическая модель элиты

                    мобилизационного типа

Уже в классической элитологии было сформулировано положение о неизбежности дихотомии “элита —  массы” в социалистическом обществе. Так, Р. Михельс констатировал, что и бесклассовое коллективистское общество, безусловно, нуждается в элите, в качестве которой призвана выступить бюрократия: “Удовлетворительно управлять общественным богатством можно, только создав широкий слой чиновничества (164, 1991, № 3. С. 43). Это положение получило дальнейшее развитие в работах современных западных политологов и экономистов. Внесший заметный вклад в разработку теории современной демократии Й. Шумпетер писал, что в современных условиях трудно представить себе какую-либо форму организации социалистического общества, не связанную с созданием громоздкого и всеобъемлющего бюрократического аппарата. “Любая иная мыслимая модель несет в себе угрозу неэффективности и распада...бюрократия —  это вовсе не препятствие для демократии, а ее необходимое дополнение. Она неизбежно сопровождает современное экономическое развитие и станет еще более существенным его компонентом в социалистическом государстве” (310. С. 276).

Однако если в политической науке достигнут консенсус относительно неизбежности дихотомии “элита —  массы” в экономически эгалитарном обществе, то характер этой дихотомии остается предметом острых дискуссий. Доминирующим в исследовательской литературе последних десятилетий является представленный именами Р. Арона, З. Бжезинского, С. Хантингтона, К. Фридриха, Дж. Бернхема, М. Джиласа, Х. Арендт, Б. Рицци, М. Восленского и значительным числом других исследователей подход, согласно которому социальная структура советского общества, являвшегося по сути тоталитарным, представлена двумя враждебными классами —  всевластной номенклатурой и бесправными, лишенными собственности массами. При этом конкретные характеристики правящего класса разнятся в концепциях различных исследователей: З. Бжезинский, М. Джилас и М. Восленский представляют его в качестве номенклатурной бюрократии;  Дж. Бернхема —  как класс менеджеров. Однако, на наш взгляд, эта позиция чрезмерно идеологизирована и скорее метафорична, чем эвристична. Основной недостаток этого подхода обусловлен принципиальной неприменимостью классовой теории к анализу обществ советского типа в связи с тем, что в них по существу отсутствует ключевой признак класса —  владение собственностью. Могущественная номенклатура, обладая широкими (на протяжении ряда этапов советской истории —  практически неограниченными) полномочиями по распоряжению государственной собственностью, не являлась ее полноценным субъектом, ибо не обладала правом владения этой собственностью. Право распоряжения, сколь бы широко оно ни практиковалось, все же не переходило в право владения.

На наш взгляд, применительно к анализу специфики дихотомии “элита —  массы” в условиях советской политической системы сохраняет свой эвристический потенциал сформулированное в первой главе книги положение о производном характере принципов элитообразования по отношению к доминирующему в обществе типу развития. Исследование социальной конфигурации советского общества обнажает поразительное сходство ее системообразующих принципов с аналогичными параметрами предшествовавших советской политических систем —  политических организаций Московского государства и Российской империи. Их общими системообразующими принципами являются политико-центричный характер социальной организации, всеобщий характер обязанностей граждан перед государством, а также тот факт, что в основание социальной дифференциации положено различие обязанностей различных социальных групп перед государством: одни из них несут службу (служилые классы Московского государства, бюрократия Российской империи, номенклатура в советской системе); другие доставляют материальные средства обществу и государству  (остальные категории населения, представляющие аналог податных сословий Московского государства и Российской империи). Всеобщность обязанностей перед государством, являющаяся признаком “служилого государства”, превращает все социальные категории в служилые в широком смысле этого понятия. Анализ номенклатурной практики элитообразования советского периода показывает, что конкретные параметры ее функционирования (жесткая регламентация карьерного продвижения, последовательность иерархических ступеней лет и т.п.) восходят к принципам петровской Табели о рангах. Таким образом, вместо «Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима... третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея” (Там же С. 118). Поэтому советское государство предстает  трансформаций «идеи Иоанна Грозного, новая форма старой гипертрофии государства в русской истории...русский коммунизм более  традиционен, чем обыкновенно думают, и есть трансформация и деформация старой русской мессианской идеи ” ( 21а. С. 152).  Г. Федотов, характеризуя период становления советской системы, писал о том, что  “...новый режим в России многими чертами переносит нас прямо“в XVIII век” (274, т. 2. С. 96).

Подобное сходство позволяет выдвинуть гипотезу о генетической и структурно-функциональной близости названных систем. Это означает, что по ряду ключевых параметров советская система элитообразования является модификацией той, что сложилась ранее в Московском государстве и Российской империи. В подобной системе социально-политической организации в качестве элиты выступает высший эшелон служилого класса советского общества —  партийно-хозяйственная номенклатура. Сопоставляя системы элитообразования Московского государства, Российской империи и СССР, можно констатировать, что советская система социальной стратификации и элитообразования есть классический, “химически чистый” вариант сложившейся в условиях мобилизационного типа развития модели элитообразования. Это обусловлено установлением действительно временного, условного, жестко увязанного с несением службы характера привилегий, выступающих в качестве вознаграждения за службу. Временный характер привилегий обеспечен посредством исключительного использования денег в качестве средства вознаграждения за выполнение управленческих функций. Преимущество советской системы “перед царским дарением “шубы с плеча” состояло в том, что советскую “шубу” в любой момент можно было забрать обратно: она оставалась формально общей, государственной и многократно передаривалась партийным царем” (56. С. 74).

Согласно сложившемуся в политологической литературе последнего времени критерию конкретные очертания элитного слоя обозначены принадлежностью к составу ЦК РКП(б) —  ВКП(б) —  КПСС, в который входили высшие руководители центральных, отраслевых и региональных органов власти.

Основанием внутриэлитной дифференциации выступает объем и масштаб властных полномочий; в рамках “податных” слоев советского образца основанием дифференциации являлись уровень образования и квалификации, содержание труда и различие в доходах. Принципиально важно подчеркнуть, что уровень образования и квалификации —  один из важнейших критериев дифференциации в советском обществе —  являлся, по сути, меритократическим. Широкое применение этого основания, обеспечившее беспрецедентный уровень социальной мобильности советского общества на ранних стадиях его развития, позволило советскому обществу осуществить индустриальную модернизацию в условиях дефицита времени и базовых ресурсов(см.сноску 1) .

На наш взгляд, преемственность советской системы элитообразования по отношению к предшествовавшим ей обусловлена тем, что в условиях советской системы сохранилась необходимость мобилизационного типа развития, реализация которого востребовала свойственную этому типу развития “служебную” модель элитообразования. Аргументация этого тезиса требует обоснования объективного характера необходимости мобилизационного развития.

Уже начальные этапы формирования советской политической системы отмечены печатью обстоятельств, неизбежно вызывающих к жизни необходимость использования мобилизационных мер и механизмов. Напомним хрестоматийно известное: утрата к 1920 г. в результате мировой и гражданской войн четверти национального богатства, беспрецедентная разруха, катастрофическое падение производства (выпуск промышленной продукции составлял лишь седьмую часть довоенной — см.: 29, т. 1. С. 153), территориальные потери, дефицит практически всех базовых ресурсов, внешнеполитическая изоляция, колоссальные демографические потери: по экспертным оценкам, человеческие потери в 1917—1922 гг. составили 23—26 млн. человек (!) (189. С. 602); население Москвы по сравнению с дореволюционным уменьшилось в два раза, Петрограда —  почти в три раза (104, № 9. С. 173). Таким образом, сложилась классическая ситуация осажденного лагеря, что, кстати, отмечается многими исследователями: “Советскую Россию можно было уподобить острову, на который со всех сторон обрушивались волны, грозя совсем затопить его”. (29, т. 1. С. 89).

Поэтому не удивительно, что уже первые шаги вошедших впоследствии в состав СССР республик, отмечены печатью жесткой мобилизационной организации: решения ЦК партии уже в мае 1919 г. констатировали необходимость строжайшей централизации в распоряжении всеми силами и ресурсами, что неизбежно предполагало введение единой армии и единого командования, централизованной финансовой и транспортной систем и т.п. (179. С. 100-104).

С нашей точки зрения, специфика процессов элитообразования в раннесоветский период обусловлена характером и условиями решения ключевой задачи страны —  осуществления индустриальной модернизации, реализация которой происходила в условиях дефицита практически всех значимых для развития ресурсов. Это обусловило в качестве приоритетного принципа элитообразования требование максимальной эффективности элиты в качестве субъекта модернизации.

Первым этапом формирования мобилизационной модели стала политика военного коммунизма. Принципиально важно отметить, что ведущий теоретик военного коммунизма Л. Троцкий был хорошо знаком с работой П. Милюкова “Очерки по истории русской культуры” и признавал правоту ряда выводов этой работы (в частности, Троцкий разделял представления Милюкова о роли военно-национального государства как факторе форсированного развития, о приоритетности военно-фискальных потребностей как доминирующем импульсе развития России, о взаимосвязи финансового состояния государства и типа его политической системы (267. С. 84-87). Независимо от того, насколько сознательным было следование Троцкого в разработке концепции военного коммунизма идеям Милюкова о роли военно-национального государства, логика его рассуждений несет несомненный отпечаток работы Милюкова: “Военный коммунизм был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости” (269. С. 21). Именно в этой атмосфере родилась ключевая идея концепции военного коммунизма —  идея милитаризации труда, суть которой —  в необходимости применения военных методов в качестве мобилизационного механизма в связи с тем, что рабочая сила представляла единственный капитал в условиях системной разрухи и катастрофической нехватки средств и ресурсов. Именно такой была аргументация Троцкого на IХ съезде партии весной 1920 г. Неизбежным следующим шагом была реабилитация мер принуждения и насилия : в написанной в том же 1920 г. работе “Терроризм и коммунизм” Троцкий утверждал, что использование репрессий для достижения экономических целей является необходимым инструментом пролетарской диктатуры.

Очевидно, что практическая реализация концепции мобилизационной модели означала, что жесткие методы экономического управления неизбежно на том или ином этапе должны были быть дополнены жесткостью политических мер, что нашло отражение в усилении монополии власти не только по отношению к другим партиям (принятая в 1922 г. резолюция XII партконференции предусматривала жесткие меры, вплоть до репрессий, по отношению к небольшевистским партиям; однако ошибочно видеть в этом априорную установку: только на протяжении 1918—1919 гг. вопрос об отношениях с другими партиями обсуждался 70 раз (248*. С. 102), но и в области внутрипартийных отношений, характерной чертой которых с этого времени становятся централизация и милитаризация (ужесточение норм внутрипартийных отношений было отражено в принятом в 1919 г. новом Уставе партии). В этом же году была проведена первая чистка, уменьшившая численность внеармейских парторганизаций вдвое.

Следует отметить, что помимо востребованности мобилизационных механизмов, обусловивших становление в условиях России 20-х гг. жесткого политического режима, формирование последнего было обусловлено еще одним фактором, характерным не только для России и не только для большевиков.

Анализ политической практики возглавляемой В. Лениным партии после ее прихода к власти в полной мере подтвердил правомерность сформулированных на основе изучения опыта германской и итальянской социалистических партий выводов Р. Михельса о неизбежности развития олигархических тенденций в лоне пришедших к власти левых партий: власть —  это организация; в условиях организации демократия исчезает, а олигархический партийный бюрократизм является неизбежным продуктом принципа построения организации как таковой (164, 1990, № 1. С. 58-59).

Кроме того, философия и практика большевизма во многом стали последовательным продолжением фанатизма русской дореволюционной леворадикальной интеллигенции. И столь же инструментально, как она, большевики относились к стране и ее населению, рассматривая его в качестве сырого материала, что дало основание Горькому констатировать: Ленин обращается с людьми, как металлург с рудой. Новая политическая элита, в большинстве своем сформированная из внеэлитных (преимущественно разночинная интеллигенция и маргинальные слои) по отношению к управленческой элите царской России социальных категорий, придя к власти, обнаружила поразительную жестокость не только по отношению к прежней элите, но и к своим материнским социальным группам.

Однако справедливость требует отметить, что жесткость сложившейся после 1917 г. политической системы несмотря на “негативную преемственность” дореволюционных традиций левого движения, все же не была априорным принципом большевиков, а во многом явилась реакцией на сложившуюся ситуацию осажденного лагеря и тотальной внешнеполитической изоляции: пришедшие к власти революционеры вынуждены были под давлением обстоятельств отказаться от многих романтических иллюзий и надежд. Отказом от первоначальных теоретических представлений стало и формирование правящего слоя по номенклатурному принципу. Известно, что доктрина Маркса и Ленина, выступившая в качестве теоретического обоснования социального конструирования в ходе социалистической революции, была построена на принципиально иных основаниях, чем те, что были реализованы на практике в СССР: выборность и сменяcемость высших руководителей, партмаксимум (зарплата не выше зарплаты квалифицированного рабочего), отмирание государства, наконец.

Между тем советская реальность весьма существенно отличалась от этих представлений: уже формирование первого советского правительства, состав которого был фактически “проштампован”“II Всероссийским съездом Советов, было отмечено отходом от принципа выборности. В дальнейшем в аппарате ЦК РКП(б) была создана специальная структура, осуществлявшая “подбор и расстановку кадров” — Оргинструкторский и Учетно-распределительный отделы, объединенные в 1923 г. в Орграспредотдел, ставший важнейшей структурой аппарата ЦК партии и традиционно возглавлявшийся влиятельными лицами в составе высшего руководства (в разное время этим отделом заведовали В. Молотов, Л. Каганович, Г. Маленков). И если Оргбюро и комиссии ЦК, готовившие проекты решений ЦК по кадровым вопросам, выступали в качестве механизма ротации высшего эшелона управления, то Орграспредотдел стал механизмом ротации управленцев среднего уровня. Практика номенклатурного назначенчества в противовес выборности была легитимирована на XII съезде РКП(б) в 1923 г. в виде специальной резолюции “По организационному вопросу”, конституировавшей этот принцип в качестве приоритетного при замещении вакансий во всех отраслях управления. В развитие решений съезда в течение 1923 г. был принят ряд постановлений (211), ставших по существу нормативными документами номенклатурной практики рекрутирования и ротации управленческого аппарата высшего и среднего уровней (подробнее см.: 110. С. 26-27).

Однако несмотря на жесткие параметры сложившейся в первые годы советского правления политической системы, номенклатура “первого призыва” была весьма неэффективной. Характерными чертами функционирования новой политической элиты в первые послереволюционные годы стали приобретшая колоссальный масштаб бюрократизация быстро разраставшегося партийного и государственного аппаратов (о масштабах его разрастания свидетельствует тот факт, что за неполный 1921 г. только партийный бюджет поглотил сумму, равную объему кредита, предложенного в этот период Советской России Германией (189. С. 546); неуклонное подминание центральными партийными органами госструктур и постепенная подмена аппаратом ЦК местных партийных органов.

Тотальная бюрократизация государственного и партийного аппаратов была обусловлена как национализацией экономики (что потребовало значительного увеличения управленческого штпта), так и катастрофическим дефицитом элементарных благ, доступ к которым обеспечивали сопутствующие чиновному статусу паек (официально) и возможность взяток (неофициально). Качество управленческой элиты в начале 1920-х гг. было таково, что дало основание Ленину констатировать : “Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху” (131. С. 383). В этом контексте следует упомянуть и гонку за привилегиями, в которую включилось большинство новой элиты. Один из ближайших соратников Троцкого А. Иоффе, наблюдая нравы новой элиты, уже в 1920 г. констатировал : “Сверху донизу и снизу доверху —  одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше —  к автомобилю, вагону, совнаркомовской столовой, квартире в Кремле или “Национале”; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, —  к престижу, громкому положению и известному имени” (цит. по: 41, т. 1. С. 379-380). А в условиях нэпа к 1927 г. масштабы коррупции приобрели такой размах, что известный экономист Ю. Ларин, перечисляя “12 способов нелегальной деятельности частных капиталистов”, выделял самое главное —  наличие “соучастников” и “агентов” в государственном аппарате (128, т. 2).

Неэффективность правящего в 1920 — начале 1930-х гг. слоя была обусловлена целым рядом причин. Среди важнейших из них —  множественные расколы внутри правящего слоя и существенная разница между характером правящей элиты и основной массы населения. Ведущими мотивами внутриэлитных расколов были концептуальные разногласия по поводу технологии индустриальной модернизации и личная конкуренция —  борьба за власть. По нашему мнению, сведение причин внутриэлитного противостояния к борьбе за личную власть значительно упрощает ситуацию и снижает возможности содержательного анализа процессов элитообразоования. Внутриэлитное противостояние было отмечено чрезвычайно сложным переплетением мотивов. Различные этапы внутриэлитной борьбы характеризовались меняющейся конфигурацией мотивов, однако, несмотря на различия в причинах, внутриэлитные разногласия выступали значимым фактором снижения эффективности управления. Устранение внутренней конфликтности элитного слоя представляло собой шаг к созданию элиты мобилизационного типа как эффективного инструмента модернизации в условиях дефицита ресурсов.

Существенная разница социально-психологического облика правящей партийной верхушки и внеэлитных слоев населения, а также правящей элиты и основной массы членов партии (которые были каплей в море крестьянского населения) была обусловлена монополизацией важнейших государственных постов “старой гвардией” —  партийцами дореволюционных призывов. Если основную массу членов партии составляли выходцы из рабочих и крестьян, вступившие в партию уже после Октября 1917 г., то костяк партийной элиты составляла “старая гвардия”, вошедшая в состав партии до Октябрьской революции. В 1919 г. лишь 8 процентов численности партии составляли вступившие до февраля 1917 г. и 80 процентов — принятые в ряды партии после Октября (64. С. 276-282).

Чистка 1921-1922 гг., в результате которой было исключено около четверти членов партии, не изменила это соотношение: тонкий руководящий слой большевиков с дореволюционным стажем (около 10 тыс. человек —  см. 29, т. 1. С. 207) оставался небольшим островком в огромном море вступивших после Октября 1917 г. Но именно эта категория занимала большинство важнейших государственных постов в начале 1920-х гг., хотя составляла 2,7 % состава партии в 1922 г. (последняя включала в этот период 376 тыс. человек —  264. С. 27). Ленин полагал, что подобные параметры соотношения высшего управленческого эшелона и остальной партии могут стать питательной средой тенденции обособления правящего слоя от основной массы партийцев, предотвратить которую были призваны предложенные им меры в знаменитом “Письме к съезду” в 1922 г. (расширение состава ЦК партии до ста человек за счет рекрутирования выходцев из внеэлитных слоев населения —  рабочих и крестьян). Однако в связи с болезнью Ленина его предложения не были реализованы в полном объеме.

Не изменило состав правящей элиты и значительное увеличение численности рядов партии в ходе ленинского призыва 1924 г., хотя в этот период состав партии изменился на треть: численность возросла на 240 тыс. и составила более 700 тыс. чел., так что к 1926—27 гг. партия насчитывала более 1 млн. чел. Однако численность партийцев с дореволюционным стажем составляла один процент. Между тем состав ЦК и в 1927 г. на 93 процента состоял из представителей старой гвардии —  большевиков с подпольным стажем (29, т. 1. С. 292). Это дало основание Л. Шапиро констатировать, что организационная структура управления после революции в кадровом отношении практически не отличалась от дореволюционной подпольной структуры (344. С. 236-237).

Подобные параметры правящей элиты свидетельствовали о преимущественно закрытом характере элитного рекрутирования и низких темпах элитной ротации, что было важным фактором снижения эффективности управления в условиях мобилизационного развития. Поэтому политика “выдвижения”, призванная сократить разрыв между партийной элитой и основной массой партийцев (а значит, обеспечить открытый характер элитного рекрутирования), стала существенным компонентом мер по обеспечению эффективности элиты. Учитывая, что подавляющее большинство управленческого аппарата высшего и среднего уровней были членами партии, политика “выдвижения” означала меры по обеспечению интенсивной вертикальной мобильности, открытого характера процесса рекрутирования элиты и высокие темпы ротации элитного слоя. Трагический пик этой политики пришелся на конец 1930-х гг.

На наш взгляд, на процесс эволюции советской политической элиты существенный отпечаток наложили концептуальные разногласия внутри правящего слоя по поводу технологии индустриальной модернизации: задача выживания и развития в ситуации дефицита ресурсов стала ключевой задачей государства, а вопрос об источниках средств, темпах и способах индустриальной модернизации как условии выживания и развития стал центральным вопросом внутриэлитной борьбы, начиная с первой организованной фракции (“левые коммунисты” весной 1918 г.). По существу жесткий внутриэлитный раскол, которым отмечены 1920-е и начало 1930-х гг., в его содержательной интерпретации был отражением столкновения различных концепций развития советского общества, а жесткая внутриэлитная борьба  во многом была противостоянием различных представлений о путях, методах, темпах и источниках модернизации. В ходе развернувшейся в середине 1920-х гг. теоретической дискуссии сложились основные концептуальные подходы к осуществлению модернизации страны.

Начало 1920-х гг. было отмечено убежденностью абсолютного большинства высшего эшелона власти в том, что иностранные кредиты и инвестиции являются необходимым условием подъема экономики и ее индустриальной модернизации. Однако надеждам на зарубежную финансовую поддержку не суждено было осуществиться. Это обусловило остроту вопроса об источниках средств для модернизации и интенсифицировало поиск концептуальных подходов к осуществлению модернизации в условиях дефицита ресурсов. О существе основных подходов в ходе теоретической дискуссии первой половины 1920-х гг. дает представление сопоставление позиций Е. Преображенского, отражавшего точку зрения троцкистской оппозиции, и Н. Бухарина, позиции которого в тот период разделяло большинство членов  ЦК.

Преображенский в работе “Новая экономика” (1926), явившейся контррепликой на книгу Бухарина “К вопросу о закономерностях переходного периода”, полагал, что в условиях дефицита необходимых для индустриального роста ресурсов (прежде всего финансовых), а также в связи с этической неприемлемостью для социалистического государства колониального типа использования ресурсов и невозможностью дальнейшего ограничения потребления, и без того чрезвычайно скудного, неизбежным и правомерным является изъятие прибавочного продукта для нужд индустриализации не только из сферы социалистического сектора, но и из иных секторов экономики, имея в виду прежде всего сельское хозяйство —  преимущественно индивидуальное. Более того, предлагавшаяся Преображенским тактика изъятия ресурсов из деревни предполагала практически полное изъятие прибавочного продукта, что в перспективе означало фактическое вытеснение альтернативных социалистическому секторов экономики. В этой связи Преображенский употреблял такие понятия, как “экспроприация” и “эксплуатация”, и сравнивал процесс перекачки средств из деревни (которая в этом случае выполняла роль внутренней колонии) в город с процессом перекачки средств из колоний в метрополии. Перефразируя известный термин Маркса, Преображенский определил отчуждение прибавочного продукта несоциалистического сектора экономики в целях форсированной модернизации промышленности как “первоначальное социалистическое накопление”. При этом Преображенский считал, что чем более отсталой на старте является начавшая индустриализацию страна, тем более неизбежный и тем более интенсивный характер носит необходимость эксплуатации одного сектора экономики другим, рассматривая эту закономерность в качестве “основного закона социалистического накопления”.

Позиция Бухарина, с которой в первой половине 1920-х гг. было солидарно большинство высшего эшелона власти, была более взвешенной: не отрицая необходимость перераспределения ресурсов в пользу социалистической промышленности, он вместе с тем полагал, что тактически это перераспределение не должно означать полное вытеснение несоциалистического сектора из экономики, и высказывался в пользу многоукладности экономики, мотивируя это тем, что жесткая по отношению к деревне налоговая и ценовая политика — и в перспективе деградация индивидуальных хозяйств —  сократят их возможности в качестве источника финансирования индустриальной модернизации, в то время как расширенное воспроизводство частного крестьянского хозяйства (знаменитый лозунг “обогащайтесь!” родился именно в ходе этой полемики) будет способствовать расширению возможностей финансирования индустриальной модернизации, которая будет тем более успешной, чем более продуктивным будет накопление в крестьянском секторе. Принципиальным в позиции Бухарина было отрицание форсировки: крылатой стала фраза о необходимости “черепашьего шага” социалистического строительства.

Очевидно, что предлагавшаяся Бухариным тактика была заведомо более предпочтительной не только в связи с ее бульшей по сравнению с концепцией Преображенского экономической эффективностью, но и в связи с очевидными социальными издержками плана Преображенского, ставящими под угрозу политическую стабильность в обществе в связи с неизбежными потрясениями в деревне. Однако эта тактика была рассчитана на наличие другого ресурса —  временного; между тем последующие за дискуссией события продемонстрировали его отсутствие. В 1923—27-х гг. и большинство членов ЦК, и Сталин выступали за безусловную поддержку позиции Бухарина (хотя в той или иной мере в ходе дискуссии обеими сторонами признавалась необходимость частичного изъятия продукта деревни в умеренных и щадящих формах). Однако ситуация внутреннего и внешнего кризиса 1927-28-х гг. вынудила руководство в лице Сталина на практике реализовать модель форсированной модернизации, что неоднократно подчеркивалось оппозицией —  и правой, и левой. В “Преданной революции” Троцкий писал, что тактика коллективизации и индустриализации заимствована у левой оппозиции, а Бухарин называл Сталина неотроцкистом.

Важно констатировать, что переход “генеральной линии” к концепции форсированной модернизации был вынужденным и крайне болезненным. Даже Троцкий, цитируя выступление Сталина в апреле 1927 г. о том, что приступить к строительству Днепрогэса в тот период значило то же, что для мужика покупать граммофон вместо коровы, признавал, что переход к политике форсированной коллективизации был неохотным и медленным (269. С. 34), что ускорение темпа индустриализации происходило “эмпирически, под толчками извне, с грубой ломкой всех расчетов и с чрезвычайным повышением накладных расходов” (269. С. 28).

Был ли переход к форсированной модернизации продиктован глубиной кризиса, представляя собой наиболее эффективный выход из ситуации, или он был продуктом грубого произвола? Важность ответа на этот вопрос обусловлена тем, что именно в рамках сформировавшейся в период с конца 1920-х до конца 1930-х гг. политической системы окончательно сложилась модель элитообразования, просуществовавшая до 1991 г. Если формирование жесткой политической системы мобилизационного типа в 1920—30-е гг. было объективно обусловлено, то следует признать, что доминировавшая в СССР номенклатурно-бюрократическая модель процесса элитообразования, по существу, как было показано выше, имманентная мобилизационному развитию, является неизбежным следствием избранной модели развития.

В этом случае иерархически организованная, с жестко вертикальным подчинением верховной власти, строго централизованная и даже милитаризованная элита, формирование которой происходит по принципу “привилегии за службу” и способом  ротации которой является чистка, предстает в качестве неотъемлемого элемента модели.

Как было отмечено выше, ключевой проблемой модернизации 1920—30-х гг. была проблема источников финансирования. В условиях отсутствия внешних источников финансирования модернизация могла быть осуществлена только за счет внутренних ресурсов. Поскольку фонд накопления в промышленности был исключительно низким, рассчитывать оставалось только на финансирование индустриализации за счет увеличения товарного производства в деревне, прежде всего за счет увеличения производства товарного хлеба. Однако к 1927 г. производство крайне необходимого товарного хлеба существенно упало: по сравнению с 1909—13 гг. среднегодовая товарная продукция зерновых в 1923—27 гг.. уменьшилась почти в два раза (143. С. 185).

Среди важнейших причин кризиса хлебозаготовок эксперты называли низкие заготовительные цены на зерно, “ножницы” цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, нехватку промышленных товаров, что дестимулировало рост товарных продаж зерна крестьянами. Однако известный отечественный статистик В.  Немчинов (на данные которого опирался Сталин в принятии решений о форсированной коллективизации) показал, что главная причина зернового кризиса 1927—28 гг. коренилась не в “ножницах” цен и не в нехватке промышленных товаров, а в структуре сложившегося после 1917 г. сельского хозяйства, в рамках которого были ликвидированы крупные помещичьи хозяйства и значительно снизился удельный вес кулацких хозяйств, выступавших основными производителями товарного хлеба. Поэтому форсированная коллективизация индивидуальных крестьянских хозяйств предстала в качестве условия изыскания инвестиций для индустриализации.

В этой связи следует отметить, что радикальное изменение структуры сельского хозяйства в пользу индивидуальных крестьянских хозяйств после 1917 г. означало реализацию столыпинской мечты о фермерском сельском хозяйстве в России. Однако следует также отметить, что после 1917 г. столыпинский проект был реализован в значительно более благоприятных условиях: после 1917 г. раздел поместий устранил бывший крестьянским кошмаром земельный голод; между тем столыпинская реформа, как известно, не предусматривала ликвидацию помещичьего землевладения. Кризис 1927—28 гг. стал еще одним доказательством того, что столыпинский курс на фермерское сельское хозяйство даже в значительно более благоприятных условиях, покончивших с нехваткой земли, был не только не способен стать источником накопления необходимых для осуществления индустриализации средств, но и был не в состоянии прокормить население страны.

Другим способствовавшим радикальному повороту политики в 1928—29-х гг. фактором стала внешняя угроза, обретшая в 1927 г. конкретные очертания (дипломатические неудачи советской внешней политики —  разрыв дипотношений с правительством английских консерваторов, убийство советского посла в Польше Войкова совпали с провалом политики Коминтерна в Китае).

К перечисленным обстоятельствам следует добавить, что начиная с середины 1930-х гг. константой политического и экономического развития СССР была надвигавшаяся угроза гитлеровской агрессии, ставшая фактором серьезного усиления востребованности мобилизационных механизмов в экономике и политике СССР. Одним из этих механизмов стала коллективизация сельского хозяйства. Необходимость последней была подтверждена в годы войны: так, нарком и министр финансов СССР в 1938—60 гг. А. Зверев характеризовал значение крупных коллективных хозяйств как один из важнейших факторов победы в войне (84. С. 110). В признании реальности внешней угрозы были солидарны и большинство ЦК и оппозиция  (см. сноску 2).

Итак, если роль экстремальных обстоятельств как фактора необходимости форсированной модернизации очевидна, то остается вопрос о мере и о масштабах форсировки и, соответственно, о мере необходимого принуждения как в масштабах политической системы в целом, так и в процессе элитообразования: последнее явепрогэса в тот период значило то же, что дляляется производным первого. Ключ к ответу на этот вопрос заключается в констатации дефицита еще одного важнейшего ресурса любой модернизации —  временнуго.

Бухарин был, безусловно  прав, указывая, что форсирование коллективизации представляет угрозу политической стабильности государства, и требуя в этой связи прекращения чрезвычайных мер в деревне, восстановления рынков, материальной поддержки средних и мелких крестьянских хозяйств и т.п.

Однако реализация этих справедливых мер и осуществление модернизации “черепашьими шагами” (термин Бухарина) —  на протяжении целого исторического периода — требовали наличия одного из важнейших ресурсов разви_тия —  временнуго, который, однако, был столь же дефицитен, как и другие ресурсы. “Для программы Бухарина, основанной на эволюционных методах, умеренных целях и долговременных решениях, требовался длительный период без внутренних и внешних кризисов. Однако и те, и другие назревали”, — пишет С. Коэн (119. С.313), имея ввиду кризис хлебозаготовок и нарастание угрозы войны.

Формулу модернизации в условиях дефицита временнуго ресурса дал Сталин в феврале 1931 г. : “Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут” (249, т. 13. С. 38). События лета 1941 г. подтвердили обоснованность этого прогноза.

Следствием  “бега наперегонки со временем” в ходе наращивания обороноспособности экономики стала коррекция пятилетних планов: предполагавшиеся ЦК партии в противовес левой оппозиции темпы роста 4—9 процентов в год под влиянием кризиса были отвергнуты в пользу форсированных (прирост промышленной продукции в 1934 г. составил 19 процентов, в 1935 г. — 23 процента—; в 1936 г. — 29 процентов; в 1935 г. продукция сельского хозяйства увеличилась по сравнению с 1933 г. на 20 процентов (143. С. 314). Те же причины обусловили урезание потребления в пользу накопления (см. сноску 3).

Угроза внешнеполитической агрессии не только обусловливала дефицит времени для осуществления индустриальной модернизации, но и усугубляла проблему дефицита средств для модернизации, ибо предопределяла непомерно высокую долю оборонных расходов в бюджете страны. Воспоминания политиков о предвоенном времени свидетельствуют, что степень форсировки в наращивании обороноспособности страны в тот период была чрезвычайной (197. С. 109).

В годы, предшествовавшие гитлеровской агрессии, военные расходы СССР выросли с 25,6 % в 1939 г. до 43,4 % в 1941 г. (90, т. 1. С. 413). С 1 июля 1941 г. до 1 января 1946 г. только прямые военные расходы составили 52,2 процента всех доходов госбюджета за этот период, однако реально они существенно превышали эти значения, ибо приведенные данные отражают только прямые расходы по линии военных ведомств и не учитывают сумм, использованных на нужды обороны по другим статьям бюджета. В период Великой Отечественной войны непосредственно на военные нужды было использовано 57—58 процентов национального дохода, 65—68 процентов промышленной и около 25 процентов сельскохозяйственной продукции, в то время как на финансирование народного хозяйства в этот период было использовано около 20 процентов ресурсов государственного бюджета “(84. С. 198-199).

При этом, по свидетельству А. Зверева, в период Великой Отечественной войны  СССР только накапливал золотой запас, не продав ни одного грамма (!) (84. С. 229). Это означает, что как и в начале XVIII в., развитие осуществлялось посредством предельной мобилизации сил и средств при колоссальных военных расходах и отсутствии внешних заимствований.

Таким образом, анализ внешних и внутренних факторов позволяет констатировать повторение в 1920—40-х гг. известной по предшествующим этапам российской истории необходимости выживания и развития в ситуации “осажденной крепости” (угроза внешней агрессии в сочетании с дефицитом времени и дефицитом практически всех значимых для развития ресурсов). Единственно возможной моделью модернизации в этих условиях является мобилизационная модель, а ее политической формой —  жесткая милитаризованная политическая система.

Существенный разрыв между потребностями государства в выживании и развитии и находившимися в его распоряжении средствами неизбежно формировал противоречие между интересами государства и интересами хозяйственных субъектов. Превышение требований государства по отношению к возможностям его граждан обусловливало запредельный уровень эксплуатации, что, в свою очередь, предопределяло формирование жесткого политического режима, который выступал в качестве инструмента принуждения граждан для выполнения превышающих их возможности задач. В качестве объекта принуждения выступали как внеэлитные слои, так и элитные —  номенклатура. При этом положение последней было двойственным: являясь субъектом принуждения по отношению к внеэлитным слоям, номенклатура   в то же время выступала в качестве объекта принуждения со стороны верховной власти.

По отношению к внеэлитным слоям форсированная модернизация в условиях дефицита средств без внешних заимствований неизбежно осуществлялась ценой сверхэксплуатации человеческих ресурсов посредством внеэкономических мер принуждения. Потребность экономики в фактически бесплатном труде заключенных была одной из причин массовости репрессий. Не случайно возрастание масштаба репрессий совпало со значительным ростом удельного веса хозяйственных организаций НКВД в экономике (см.сноску 4) .

Что касается мер принуждения по отношению к правящей номенклатуре, следует констатировать, что именно кризис конца 1920-х гг. дал импульс формированию политической системы мобилизационного типа — с жестким милитаризованным режимом, монопольной структурой власти, всеобщностью обязанностей граждан перед государством, правящий класс которого рекрутирован по принципу “привилегии за службу” и жестко подчинен верховной власти, выступающей по отношению к правящему слою в качестве “верховного главнокомандующего” не только в буквальном смысле —  в период войны, но и в переносном —  в качестве субъекта рекрутирования и ротации номенклатуры посредством чисток.

Безусловно, фактором, наложившим драматический отпечаток на ход реализации мобилизационной модели развития, стали особенности личности Сталина. В политико-психологическом исследовании “Сталин. Путь к власти. 1879—1929. История и личность” известный американский политолог Р. Такер отмечает, что доминирующими чертами личности Сталина были жестокость и мстительность, постоянная потребность в самоутверждении, черно-белое восприятие действительности (и соответствующее восприятие окружающих в категориях друзья — враги), ощущение окружающей среди как имманентно враждебной (261, гл. 12).

Однако значение психологических особенностей Сталина было вторичным —  будь у руля государства личность иного склада, возможно, политический процесс был бы менее экстремистским. Но основные параметры курса (в случае его ориентации на задачи развития), вероятно, совпали бы с теми, что были реализованы на практике. В этой связи очевидно, что объяснение особенностей политического развития советского общества в 1930—50-е гг. посредством демонизации личности Сталина оставляет политологическое исследование на уровне паскалевского афоризма: если бы нос Клеопатры был короче, мир был бы иным.

Очевидно, что реализация концепции форсированной модернизации требовала соответствующей системы власти и рекрутирования элиты, способной реализовать этот курс. В области элитообразования смысл осуществленного Сталиным политического переворота заключался в создании системы рекрутирования элиты мобилизационного типа, выступающей элементом соответствующей политической системы. Первые разработки концепции политической системы подобного типа можно отнести к началу 1920-х гг. : в 1921 г. Сталиным была написана представлявшая конспект более обширной брошюры заметка “О политической стратегии и тактике”, опубликованная лишь в 1947 г. и вошедшая в собрание сочинений Сталина (249, т. 5).

Основные положения этой концепции на языке современной политологии: монопольная организация власти (однопартийная система); всеобъемлющее использование мобилизационных механизмов управления, при котором институты и структуры гражданского общества полностью поглощены государством и превращены в инструменты мобилизации (общественные организации —  комсомол, профсоюзы и т.п., система образования, СМИ и т.д. —  “приводные ремни” государства); приоритет аппарата власти над выборными органами; милитаризация государственного управления и его ключевого элемента —  политической элиты (“партии” в терминологии Сталина); строго иерархическая организация политической элиты с жесткой монолитной системой внутренней организации; особая роль качеств управленческой элиты и способности высшего эшелона управления создать эффективно работающий слой региональных и отраслевых руководителей (200—300 человек) и их оптимальное размещение на стратегически важных постах; высокая степень идеологизации политической элиты и политической системы в целом.

По сути, это характеристика политической системы мобилизационного типа; сходство усиливает метафора “приводных ремней”, которые, в отличие от автора термина —  Ленина, Сталин понимал в качестве инструмента приведения в действие всей социальной конструкции для выполнения поставленных ее руководящим эшелоном решений.

Анализ сталинских преобразований показывает, что ротация элитного слоя была приоритетной целью этих преобразований. (Г. Федотов констатировал, что в этом отношении эволюция сталинизма подтверждает опыт всех “великих” революций —  “главный смысл их состоит в смене правящего слоя; образование новой аристократии означает объективное завершение революции” (274, т. 2. С. 95).

Для того, чтобы понять характер созданной Сталиным системы элитной ротации, необходимо присмотреться к содержательному характеру осуществленного им переворота в терминах политической культуры. В этой связи следует констатировать, что реализация датированного 1921 г. наброска вышла далеко за намеченные рамки, и сталинский переворот 1929—39-х гг. по глубине и последствиям стал революцией. В признании масштаба сталинского переворота, как тождественного революционному, были солидарны столь разные авторы, как Л. Троцкий и Г. Федотов, С. Коэн и Р. Такер, хотя оценивали его значение с диаметрально противоположных позиций. При этом исследователи отмечали, что десятилетие сталинских преобразований, хотя и имело исторические предпосылки и корни в ленинском большевизме, тем не менее “не было его продолжением с предопределенным исходом, а стало революцией со своими характерными чертами и динамикой” (345. С. 52).

Несмотря на внешнее сходство курса сталинской политики на форсированную модернизацию с программой левой оппозиции,  по содержанию сталинская революция не была реализацией курса Троцкого, а во многом предстала контрреволюцией в противовес революции Ленина и Троцкого. Если Троцкий делал упор на разрушительный аспект задач революции (“В конечном счете, революция означает окончательный разрыв с азиатчиной, с семнадцатым веком, со Святой Русью, с иконами и тараканами” —  считал Троцкий), то содержание сталинской революции не только не было разрывом с прошлым, но по существу означало возвращение к традиционной исторической модели российских модернизаций: формы, которые приняла сталинская революция и природа нового советского строя, в значительной мере являются повторением важнейших черт революций сверху, “проявлявшихся в политической культуре старой России в процессе строительства царского государства с ХV по XVIII в. и наложивших свой отпечаток на развитие ее социально-политического строя” (345. С. 96).

Таким образом, в начале 1930-х гг. произошло возвратное историческое движение, причем даже не в эпоху империи, а в период Московского государства. И переезд правительства в марте 1918 г. в связи с угрозой захвата немцами Петрограда в Москву был неким символом этого движения из императорской России в московское государство: “Перенесение столицы назад в Москву есть акт символический” (274, т. 2. С.185-186).

Размышляя над ходом исторического движения российского общества, осуществившего модернизацию посредством реставрации политической модели эпохи Московского государства и ранней империи (идеологические формы которых столь разительно контрастировали с претензией на беспрецедентность социалистического пути), нельзя не отметить, что причины подобного повторения —  в реконструкции конфигурации факторов, определявших выбор модели развития в предшествовавшие периоды. 1920—30-е гг. отмечены сохранением значимости факторов, определявших развитие российского государства в XV-XVIII вв., —  территориальные потери, отставание от ушедших вперед соседей и дефицит значимых для модернизации ресурсов, прежде всего временного и финансового.

Развитие в условиях дефицита ресурсов и постоянной внешней опасности предопределило потребность государства во всеобщности службы его граждан. Таким образом, в ходе сталинской “революции сверху” произошла реконструкция модели “служилого государства”, в рамках которого в качестве элиты выступает высший эшелон служилого класса. Концентрированным выражcением этого порядка можно считать формулировку Г. Маленкова на XVIII партконференции в 1941 г. : “Все мы слуги государства”.

Основные параметры сталинской революции по ключевым признакам повторяют петровские преобразования  (см. сноску 5).  Это индустриальная модернизация как цель политической революции; милитаризованный характер социальной организации; существенное упрощение социальной структуры, осуществленное с целью обеспечения всеобщности обязанностей перед государством  (Петр I разверстал промежуточные состояния между основными классами общества с целью обеспечения всеобщности повинностей граждан перед государством; известно разделение социальной структуры советского общества на два класса и прослойку); конституирование высшего эшелона служилого класса (номенклатуры) в качестве политической элиты; подчиненное положение правящего слоя по отношению к верховной власти, выступающей субъектом рекрутирования и ротации элитного слоя; приоритет политической элиты над экономической; чистка в качестве механизма ротации элиты; массовое применение принудительного труда, включавшего масштабную миграцию в связи со строительством крупных объектов (Петербург, Онежский и Ладожский каналы, первые фабрики и заводы при Петре I, что дает основание исследователям говорить о “петровских лагерях принудительного труда”; Беломорско-Балтийский и Волго-Донской каналы, Днепрогэс, Норильский и Кузнецкий комбинаты и т.п. в 1930-е гг.); контрольная и репрессивная роль органов политической полиции по отношению к обществу и элите (Преображенский и тайный Приказы, фискалат и прокуратура при Петре I; ОГПУ —   НКВД в качестве политической полиции; ЦКК—РКИ и пришедшие им на смену в 1934 г. Комиссия советского контроля и Комиссия партийного контроля; в 1940 г. был создан Наркомат государственного контроля во главе с Л. Мехлисом), экстремизм методов модернизации: мобилизационная модель Петра I строилась по принципу “любой ценой”; аналогична философия сталинской революции: “Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять...большевики” (249, т. 11. С. 58); отсюда —  заведомо невыполнимые параметры пятилетних планов: Сталин хорошо усвоил урок Петра I —  требуй невозможного, чтобы получить максимум возможного; роль церкви в качестве элемента государственного механизма (именно начиная с Петра I священники были обязаны доносить о политических преступлениях, даже при условии нарушения тайны исповеди; аналогичной была ситуация при Сталине); ориентация на собственные национально-государственные интересы (отказ от идеи мировой революции в пользу строительства социализма в одной стране).

В контексте нашего исследования важным итогом сталинской революции стало установление тарифно-квалификационной сетки со значительным разрывом в оплате труда между разрядами, которая стала аналогом петровской Табели о рангах и знаменовала введение практики меритократического критерия в процесс рекрутирования профессиональных элит. “Знатные люди” 1930—50-х гг. —  это элита в интерпретации В. Парето (напомним, что в концепции В. Парето элита —  это лица, имеющие наивысшие индексы в профессиональной деятельности) (339*).

В контексте подобных изменений становятся понятными вердикт Г. Федотова относительно сталинских преобразований: “Революция в России умерла”; это “настоящая контрреволюция, проводимая сверху” (274, т. 2. С. 85,83). К позиции Г. Федотова близка оценка Н. Бердяева: “революция сверху”  Сталина есть контрреволюция. В 1937 г. Бердяев писал: “Революционер порвал с гражданским порядком и цивилизованным миром, с моралью этого мира... Он знает лишь одну науку - разрушение...Сейчас ( в 1937 г. - О.Г.) коммунисты представляют государство, заняты строительством, а не разрушением и потому очень меняются, перестают быть революционерами по своему типу” (21а.С. 52-53).

  Аналогичен приговор Троцкого сталинской “революции сверху” —  “Термидор”, “преданная революция”. В оценке сталинского переворота как контрреволюции были солидарны ставшие невозвращенцами в конце 1930-х гг. ответственные работники НКВД  А. Орлов, В. Кривицкий, И. Рейсс, А. Бармин, располагавшие доступом к секретной информации и раньше других осознавшие не только характер переворота, но и его последствия для элитного слоя (182, 120). Именно как контрреволюцию оценивает сталинский переворот Р. Такер (345. С. 91).

Представляется обоснованной точка зрения тех современников событий и исследователей (см., напр., 345. С. 95), которые выделяют две фазы сталинской революции:на первом этапе произошло закрепощение рабочего класса и крестьянства все более централизовавшимся бюрократизировавшимся сталинским государством (иначе говоря, был реконструирован аналог податных сословий Московского государства); в течение второго этапа аналогичная судьба постигла партию и интеллигенцию, которые стали служилым классом (причем служилый статус приобрел еще более осязаемые черты с введением в 1930—40-х гг. сталинской тарификационной сетки). При этом в ходе второго этапа этой революции —  кровавой чистки 1936—39 гг. —  на место уничтоженной большевистской партии пришла новая партия. Именно в этот период была создана новая политическая элита —  партия сталинского образца. В. Кривицкий, один из высокопоставленных сотрудников ОГПУ —  НКВД 1920—30-х гг. впоследствии писал, что новая партия отделена от старой “колючей проволокой” (120. С. 47).

Следует отметить, что на первом этапе “революции сверху” Сталина поддержали секретари крупнейших республиканских и областных организаций —  П. Постышев, А. Андреев, С. Косиор, И. Кабаков, Хатаевич, Б. Шеболдаев, Ф. Голощекин, Р. Эйхе, И. Варейкис, М. Разумов и многие другие. Причем эта поддержка диктовалась признанием обоснованности линии Сталина. В течение второго периода сталинской революции произошла элитная ротация высшего и среднего эшелонов управления, жертвой которой пали те, кто осуществлял реализацию задач первого этапа.

При этом именно политическая элита стала главной мишенью кровавого террора конца 1930-х гг., а характер “большого террора” напоминает опричнину. Напомним, что С. Платонов доказал —  хотя жертвой террора Ивана Грозного пало все общество, его приоритетным адресатом было боярство. Так и репрессии 1930—40-х гг. затронули прежде всего правящую номенклатуру (хотя в той или иной мере от них пострадали все социальные группы). В. Кривицкий вспоминал, что если в первые годы советской власти в тюремных очередях с передачами для арестованных родственников стояли жены офицеров и купцов, сменившиеся спустя несколько лет родными арестованных инженеров и профессоров, то в 1937 г. атмосфера террора охватила именно высшие сферы советского правительства и в тюремных очередях стояли близкие сотрудников НКВД (120. С. 350, 197). Другой руководящий работник НКВД, в 1938 г. отказавшийся вернуться в СССР, А. Орлов писал впоследствии, что начиная с 1934 г. старые большевики приходили к убеждению, что чистка 1935 г., организованная под предлогом замены партбилетов, направлена против “старой гвардии”. (182. С. 46-50).

Тот факт, что удар был нанесен именно по ядру большевистской партии —  старой ленинской гвардии —  подтверждается множеством исторических свидетельств: “Уничтожены были прежде всего старые большевики ленинского поколения”, —  вспоминал Н. Хрущев (287. С. 238). Высокопоставленный сотрудник НКВД в 1930—50-е гг. П. Судоплатов вспоминал, что его жена, также кадровый сотрудник НКВД, в конце 1930-х гг. была обеспокоена быстрым продвижением мужа по службе, предпочитая высоким постам незаметную должность —  это было более безопасно (259. С. 78). Руководитель Украины в 1960-е гг. “П. Шелест признает, что когда в 1937 г. после демобилизации из рядов Красной Армии ему, как имевшему опыт комсомольской и хозяйственной работы, предложили руководящую работу в Харьковском горкоме партии, он предпочел работу на заводе как “более постоянное и уверенное дело” (301. С. 62).

По свидетельству Е. Гинзбург,  принадлежность к коммунистической партии являлась отягощающим обстоятельством, и к 1937 г. мысль об этом “уже прочно внедрилась в сознание всех” (47. С. 59). Поэтому соседка Гинзбург по тюремной камере юная аспирантка Ира настойчиво твердила о своей беспартийности, дававшей ей, по ее мнению, колоссальное преимущество сравнительно с членами партии (47. С. 59).

Воспоминания современников подтверждаются историческими исследованиями. Так, известный западный политолог Т. Ригби писал, что в конце 1930-х гг. насилие, которое партия применяла против общества, обернулось против нее самой. “С 1933 по 1938 гг. партия была прочищена сверху донизу и к 1941 г. наводнена новобранцами преимущественно из рядов новой интеллигенции” (341. С. 197). Анализируя динамику изменения состава партии в 1930-х гг., Т. Ригби констатировал: “Когда рассматриваешь период с 1933 по 1938 гг., создается впечатление, что на каждой стадии чисток их острие все более нацеливалось на ключевые посты: в то время как чистка 1933—1934 гг. коснулась в основном рядовых коммунистов, оставив аппарат в неприкосновенности, а “проверка” и обмен партийных документов в 1935 г. особенно затронули функционеров в низах, “ежовщина” была направлена прежде всего против руководящих кадров” (341. С. 213). Коллега Ригби “Л. Дж. Черчуорд отмечал, что при решении кадровых вопросов члены партии находились в более жестких условиях, чем остальное население (326).

Аналогичного мнения придерживается С. Коэн: “Самый сильный удар был нанесен по партии. Из 2,8 млн. членов и кандидатов в члены, насчитывающихся в партии в 1934 г., был арестован по меньшей мере 1 млн., и две трети из этого числа были расстреляны. Было уничтожено старое партийное руководство сверху донизу. Исчезли целые местные, областные и республиканские комитеты” (119. С. 407). По существу, после убийства Троцкого в Мексике в 1940 г. из ближайшего окружения Ленина в живых остался один Сталин.

Как отмечалось выше, исследования Р. Медведева подтверждают тот факт, что приоритетной жертвой репрессий второй половины 1930-х гг. стал именно правящий элитный слой: “Не секрет, что в 40-е годы многие боялись выдвижения на высшие государственные посты. Это казалось просто опасным. Конечно ... от террора в годы Сталина не был застрахован никто, и как раз верхи партийно-государственного аппарата подвергались в те времена особенно жестоким чисткам” (142. С. 89). В другой работе Р. Медведев, конкретизируя эту констатацию, писал, что характер “большого террора” конца 30-х гг., направленного, главным образом, против самой партии, “был очевиден даже для большинства беспартийных, которые в те годы спали по ночам гораздо спокойнее, чем коммунисты. Особенно пострадали старейшие члены партии, что видно и по составу партийных съездов. На XVI и XVII съездах партии было около 80 процентов делегатов, вступивших в партию до 1920 _г. На XVIII съезде таких людей было только 19 процентов” (143. С. 400).

О характере репрессий говорит то обстоятельство, что в результате большой чистки конца 1930-х гг. в той или иной степени  пострадали практически все члены и кандидаты в члены Политбюро, избранного после XVII съезда: Г. Орджоникидзе застрелился, Я. Рудзутак, П. Постышев, В. Чубарь, С. Косиор, Р. Эйхе были расстреляны (причем Эйхе и Косиор были расстреляны даже без формального выведения из состава Политбюро (!)); что касается остальных членов Политбюро, то были репрессированы не только их родственники или ближайшие сотрудники, но и сами они постоянно находились под угрозой репрессий. В конце 1930-х гг. Молотов оставался единственным, кроме Сталина, членом Политбюро, кто с полным правом мог назвать себя старым большевиком, так как оставил определенный след в предреволюционной истории партии (144. С. 21).

Каковы были непосредственные причины масштабных чисток конца 1930-х гг. и каковы мотивы осуществленной Сталиным элитной ротации?

Следует отметить. что доклад Н. Хрущева на ХХ съезде партии положил начало интерпретации большого террора как обусловленного исключительно личными качествами Сталина —  жестокостью, произволом, нетерпимостью к иному мнению и п. т. Иначе говоря: если бы нос Клеопатры был короче, мир был бы иным. Между тем известный мыслитель и поэт Д. Самойлов пишет: “Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года, что он один мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю, куда хотел, и единолично сотворить чудовищный феномен 37-го года” (230. С. 444).

Как было показано выше на примере предшествовавших российских модернизаций, центральной “несущей конструкцией” служилого государства и ключевым условием его эффективности является создание новой эффективной политической элиты по принципу “привилегии за службу” —  нового управленческого слоя, всецело обязанного своим положением и привилегиями службе и безраздельно подчиняющегося верховной власти. По существу, успех верховной власти в обуздании “боярства” и создании лояльного, эффективного, но вместе с тем гомогенного и внутренне деконсолидированного образования, определял успех модернизации в целом, ибо только такой политический класс мог стать инструментом мобилизации общества на решение превосходящих его возможности задач. Иными словами, создание подобного управленческого слоя определяло успех модернизации в целом. Именно в таком ракурсе, по нашему убеждению, следует рассматривать широкий комплекс предпринятых в 1930—40-х гг. мер, кардинально изменивших состав политической элиты, сложившейся в начале 1920-х гг. под влиянием событий периода революции 1917 г. и гражданской войны.

Как указывалось выше, абсолютное большинство центральной и региональной политической элиты составляла “старая гвардия”. Ее доминантной характеристикой в 1920-х —  начале 30-х гг. были множественные расколы  внутри высшего эшелона. В условиях, когда главной задачей государства была задача выживания, ликвидация этих расколов и меры по чистке аппарата стали жизненно необходимыми. Шагом в этом направлении стал Х съезд партии (1921 г.). Решения съезда и их последствия хорошо известны: либерализация экономического курса сопровождалась ужесточением политического режима: как известно, именно на Х съезде были принята знаменитая резолюция “О единстве партии” (запрещающая организованные фракции в составе партии и дающая право ЦК и ЦКК исключать из состава партии выборных руководителей любого уровня двумя третями голосов ЦК). Продолжением этого курса стали широкомасштабные чистки конца 1930-х гг. В начале 1930-х гг. после удаления А. Рыкова и С. Сырцова из Политбюро в 1930 г. (последнее по времени выступление против сталинской концепции модернизации в его составе) в высшем эшелоне власти остались только сторонники генеральной линии. Однако несмотря на это, с точки зрения внутренней структуры политическая элита не была внутренне сплоченной, а представляла собой сообщество клиентел.

 В. Молотов вспоминал, что уже при Ленине “фактически за спиной члена Политбюро была своя группа сторонников” (293. С. 200). Непререкаемый авторитет Ленина как-то скреплял хрупкое единство высшего управленческого эшелона. Однако после смерти Ленина раскол резко усилился, и правящая номенклатура предстала раздираемой внутренними противоречиями. Эволюция партии происходила в условиях острейшей борьбы в высшем эшелоне элиты, знаменовавшем жесткий и глубокий внутриэлитный раскол. Если доминировавшим мотивом внутриэлитной борьбы в Политбюро в 1920-е гг. было столкновение концепций модернизации и борьба за власть, то в связи с политическим устранением лидеров оппозиции из состава Политбюро в начале 1930-х гг. на первый план противостояния в составе высшего органа власти вышли столкновения клиентел и борьба ведомственных интересов. Подобная внутренняя структура политической элиты существенно снижала эффективность политического управления. В первой главе настоящей работы отмечалось, что осуществление модернизации в условиях мобилизационной модели неизбежно сопровождается не только ужесточением политического режима, но и усилением антикорпоративистской политики верховной власти. Поэтому доминирующей установкой политики верховной власти, направленной на обеспечение максимальной эффективности элиты, стала борьба верховной власти против клиентел и групп влияния в целях обеспечения эффективности элиты. Антикорпоративистская стратегия верховной власти диктовалась необходимостью усмирения ведомственных (читай —  корпоративных) интересов в пользу государства; борьба против клиентел и групп интересов во многом предопределила чистки правящей номенклатуры в 1930-е гг. Что представляла собой эта политика?

          Необходимо отметить наличие в исследовательской литературе двух точек зрения на внутреннюю структуру правящей элиты советского общества. Одна из них (представленная именами З. Бжезинского, С. Хантингтона, К. Фридриха, М. Джиласа, М. Восленского, Т. Ригби и др.), интерпретирующая советское общество в качестве социума тоталитарного типа, представляет его господствующий класс как монолитную, гомогенную структуру, в рамках которой отсутствует какое-либо подобие корпоративистских образований. Т. Ригби отмечал, что политические институты советского общества призваны не допускать выражения специфических интересов групп населения в отличие от западной политической системы, ориентированной на выражение интересов различных социальных групп (341. С. 21, 40). Именно эта точка зрения в течение последних десятилетий была наиболее влиятельной.

Другая исследовательская позиция, избравшая в качестве материала для анализа прежде всего позднесоветский период истории, исходит из представления о советском правящем слое как совокупности разнообразных групп влияния. С позиций этого подхода политический процесс в советском обществе представляет собой “взаимодействие интересов” (338. С. XIII). Л. Дж. Черчуорд отмечал, что несмотря на высокую степень организационной сплоченности политического руководства СССР, отрицать внутриэлитную конкуренцию в рамках номенклатуры неправомерно, и использование для анализа советской политики теории групп интересов позволяет более реалистично представить советскую систему (326).

Нам представляется эвристически неэффективной монополия той или иной исследовательской стратегии в изучении внутренней структуры советской правящей элиты прежде всего в связи с той чрезвычайно сложной эволюцией, которую претерпела в коммунистический период внутренняя структура советской номенклатуры —  от сообщества клиентел после смерти Ленина до монолитного образования в период зрелого сталинизма, и далее от этого монолитного образования к сообществу групп интересов, задыхающемуся в материнской номенклатурной оболочке накануне крушения советской системы в 1991 г. Между этими двумя полюсами —  сложнейшие перипетии корпоративизма и жесткой антикорпоративистской политики верховной власти, борьба групп влияния и клиентел за определенные содержательные цели и за власть как таковую.

В 1930-е гг., когда на смену столкновениям по поводу концепции модернизации пришли борьба верховной власти против клиентел и конфликты ведомственных интересов (групп интересов), общая установка верховной власти в лице Сталина заключалась в жесточайшем подавлении любых проявлений корпоративности (при поощрении персональной конкуренции приближенных к нему высших иерархов, рассматривая взаимную личную неприязнь в рамках “ближнего круга” в качестве инструмента профилактики корпоративизма и сохранения собственной власти).

К концу 1930-х гг. значительная часть ЦК образца 1934 г. превратилась в сообщество “удельных князей” и “ведомственных генералов”: вокруг московских вождей складывались своеобразные клиентелы из руководителей местных партийных организаций, государственных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве кого-либо из вождей (подробнее см.: 283. С. 95). В этом контексте исследователи называют имена наркомов Г. Ягоды, Н. Ежова. Л. Берия, С. Орджоникидзе, Я. Яковлева, А. Розенгольца, зам. наркома обороны М. Тухачевского, руководителя комсомола А. Косарева, глав крупнейших региональных партийных организаций П. Постышева, С. Косиора, Б. Шеболдаева, И. Варейкиса, И. Кабакова, Хатаевича, К. Икрамова, Я. Рудзутака, М. Разумова, Р. Эйхе и др.

В качестве примера можно сослаться на сюжет воспоминаний Е. Гинзбург “Крутой маршрут”, посвященный личности первого секретаря Татарского (впоследствии —  Восточно-Сибирского) обкома партии, члена партии с 1912 г. М. Разумова. “При несомненной преданности партии, при больших организаторских данных он был очень склонен к культу собственной личности”, — пишет Е. Гинзбург. Познакомившись с Разумовым в 1929 г., она была поражена тем, как он “овельможивался” буквально на ее глазах. Еще в 1930 г. он занимал всего одну комнату, “а проголодавшись, резал перочинным ножичком на бумажке колбасу”. В 1931 г. он уже возвел на базе обкомовской дачи специальный отдельный коттедж для себя, а когда в 1933 г. за успехи в коллективизации Татария была награждена орденом Ленина, “портреты Разумова уже носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков - от овса до чечевицы” (47. С. 38).

При этом характерно, что процесс “овельможивания” сопровождался активным формированием патрон-клиентных отношений —  вокруг Разумова по принципу личной преданности сложилась команда людей, готовых всюду следовать за патроном и рассчитывавших на ответную поддержку и защиту. Получив в 1933 г. назначение в Восточно-Сибирский обком, Разумов, по свидетельству Е. Гинзбург, “увез с собой целый хвост казанцев. Звал он и нас с Аксеновым (муж Гинзбург, предгорсовета Казани в тот период —  О. Г.) и был очень обижен нашим отказом”. Узнав об исключении Е. Гинзбург из партии, он торжествующим тоном говорил: “Ну что, убедились, каково жить без своего секретаря? Были бы у меня —  разве я допустил бы, чтобы с вами так разделались?” (47. С. 58). Однако позже Разумов разделил участь большинства делегатов XVII съезда партии.

В этом же контексте анализа процессов формирования вождей местного значения и складывания вокруг них клиентел исследователи упоминают фигуру П. Постышева (281. С. 93-115). Известный партийный деятель П. Постышев, член партии с 1904 г., активный участник первой русской революции и гражданской войны, в 1930-е гг. стал членом Оргбюро, секретарем ЦК ВКП(б), в 1934 г. на XVII съезде избран кандидатом в члены Политбюро. Будучи направлен во второй половине 1930-х гг. на Украину в качестве второго секретаря ЦК партии республики, Постышев фактически стал первым лицом на Украине, создав многочисленную группу сторонников, именовавших себя верными постышевцами и способствовавших созданию в республике культа патрона, приписывая последнему достижения огромной республики.

Складывавшиеся вокруг местных вождей группы приобретали типичные черты клиентел. Один из признаков — обретение членами семей вождей непропорционального их формальному статусу влияния на принятие политических решений. Примером может служить деятельность жены Постышева Т. Постоловской, активно участвовавшей в решении кадровых вопросов в республике и способствовавшей созданию культа мужа, что в конечном счете стало одной из причин политического падения Постышева.

Патрон-клиентные отношения были столь сильны, что сопровождающая их конкуренция проявлялась даже в таких далеких от политики сферах, как спорт. Известный футболист Н. Старостин вспоминал, что на соперничестве опекаемого Л. Берия "Динамо" (Берия был почетным председателем "Динамо", а один из его ближайших сотрудников С. Мильштейн — одним из руководителей спортобщества) и патронируемого в 1930-е гг. генсеком ЦК ВЛКСМ А. Косаревым "Спартака" отражались ведомственные противоречия "шефов" (250. С. 222-225). Одним из наиболее заметных проявлений клиентелизма стала опека и защита патронами своих "вассалов" в ходе массовых репрессий. Так, в "подшефных" Берия как члена ГКО наркоматах (топливные отрасли, производство ряда видов вооружений) репрессии были менее массовыми. По свидетельству В. Новикова (в годы войны — заместителя наркома вооружения) репрессии в промышленности в меньшей степени коснулись оборонных отраслей, патронировавшихся Берия, нежели других наркоматов (172. С. 228). Берия ревниво относился к посягательствам не только на подшефные ведомства, но и на подшефные территории, прежде всего Закавказье. На Пленуме 2—7 июля 1953 г., посвященном "делу Берия", М. Суслов признавал, что инструкторы ЦК КПСС боялись ездить с проверками в Азербайджан (251, № 1. С. 203).

Процесс "овельможивания" зашел столь далеко, что и уровень жизни центральной и региональной партийной элиты стал резко отличаться от остального населения (так, в 1936 г. Украинское Политбюро приняло решение просить Москву обеспечить поездку Постоловской для лечения на два месяца в сопровождении врача в Карлсбад, что резко контрастировало с лозунгами официальной пропаганды, призывавшей население ко все новым жертвам во имя экономии валюты для целей индустриализации). Е. Гинзбург вспоминала о жене предсовнаркома Татарии члена ЦК партии и ЦИК СССР К. Абрамова, за считанные годы превратившейся из малограмотной Биби-Зямал из глухой татарской деревни в чванливую губернскую помпадуршу, все время которой заполняли туалеты, правительственные приемы и шикарные курорты (47. С. 57-58).

Массовое складывание групп сподвижников вокруг партийных вождей дало основание Сталину на печально известном февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) констатировать, что члены партийного генералитета — вожди центрального и регионального уровней — окружены плотным кольцом лично преданных им сотрудников, которые при перемещении вождя неизменно следовали за ним и находились как бы в двойном подчинении — и высшему руководству, и непосредственному патрону. В терминах современной политологии это означало формирование патрон-клиентных отношений. Отсюда — жесткость верховной власти в отношении "вельмож-бюрократов".

На февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме объектами показательной критики Сталина стали руководители парторганизаций Казахстана и Ярославской области Мирзоян и Вайнов. Суть обвинений заключалась в том, что работавший ранее в Азербайджане и на Урале Мирзоян, получив назначение в Казахстан, перевел за собой и поставил на ключевые посты более тридцати "своих людей" из Азербайджана и с Урала. Вайнов перевел в Ярославль из Донбасса, где он раньше работал, свыше десятка "своих людей" и расставил их на ответственные посты.

"Свой секретарь" был в каждой области. Не случайно О. Хлевнюк использует для их характеристики термин "удельные князья" (281. С. 79), а подконтрольные территории называет "вотчинами" (283.

С. 263). Таким образом, в условиях советской политической системы почти буквально была воспроизведена модель патрон-клиентных отношений удельного периода.

Анализ речи Сталина на февральско-мартовском (1937 г). Пленуме ЦК ВКП(б), по существу давшем установку на массовую ротацию правящего слоя посредством репрессий, подтверждает это. Если на XVII съезде Сталин лишь наряду с "честными болтунами" и "неисправимыми бюрократами" причислял к числу виновников экономических и политических трудностей "людей с известными заслугами в прошлом, людей, ставших вельможами, людей, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков" (цит. по: 39. С. 208), то на Пленуме 1937 г. именно эта категория "партийных вельмож" — "генералитет партии" — стала главным адресатом жесткой критики Сталина. Этот высший управленческий эшелон общества в центре и регионах (руководители ЦК, главы крупнейших министертв и ведомств, секретари ключевых республиканских и областных парторганизаций) в абсолютном большинстве состоял из представителей "старой гвардии" с дореволюционным партстажем. С точки зрения Сталина, эти люди не могли стать инструментом мобилизации по нескольким причинам.

Они были типичными "боярами" в том смысле, что рассматривали свое дореволюционное прошлое в качестве символического капитала, владение которым дает право на ренту в виде заслуженного отдыха, почета, права на культ и возможность отличного от остального населения уровня жизни.

Они стали типичными "боярами" и в том смысле, что рассматривали Сталина в лучшем случае лишь как первого среди равных, волею судеб занявшего первый пост в государстве. Для многих из них, блестящей плеяды прославленных вождей — трибунов Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других,— отношение к Сталину выражалось знаменитой формулой Троцкого: "Сталин есть самая выдающаяся посредственность партии." Свое участие в управлении страной они рассматривали как высшее предназначение независимо от степени эффективности в этом качестве и не желали быть "инструментом" в чьих бы то ни было руках. Характеризуя старых революционеров, Молотов вспоминал, что они привыкли ни с чем особенно не считаться, "ни под чьей командой не ходили, а равнялись на идейного руководителя" (293. С. 215).

Тот факт, что соображения создания предельно эффективной элиты были целью большого террора конца 1930-х гг., подтверждают и впечатления посетившего Москву в 1937 г. Л. Фейхтвангера. Размышляя над причинами репрессий, Л. Фейхтвангер писал: "Молодая история Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства. Между тем хороший боец не всегда является хорошим работником...Однако естественно, что каждый,  у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и также естественно, что к строительству были в первую очередь привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала историей; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых постов, и понятно, что многие из них теперь стали противниками режима" (275. С. 189). Известный революционер и историк Б. Николаевский в опубликованном в Париже на рубеже 1936—37 гг.. "Письме старого большевика" признавал: для Сталина неприемлемы "самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров... Мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом...ничего прочного построить нельзя". Отсюда, по мысли Николаевского, вывод Сталина: "...если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой...с новой психологией, устремленной на положительное строительство" (104, №8. С. 139).

Это объясняет, почему в репрессиях 1937—38-х гг. участь "бояр" постигла "старую гвардию", рассматривавшую в качестве источника пожизненной ренты символический капитал — революционное прошлое. При этом модель борьбы верховной власти с новым "боярством" была выстроена Сталиным по известному из предшествовавшей российской истории политическому лекалу: подобно тому, как Иван Грозный в борьбе со всесильными боярами-кормленщиками стремился опереться на внеэлитные слои, созывая с этой целью Земские соборы, Сталин также попытался опереться на "маленького человека" в борьбе с партийными вождями: не случайно для развенчания культа  Постышева (что было лишь частным поучительными примером для остальных) на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) и дискредитации его жены были использованы обращения пострадавшей от притеснений Постоловской рядового члена партии некоей Николаенко. Причем обращения Николаенко были охарактеризованы в речи Сталина на февральско-мартовском Пленуме именно как позиция обыкновенного маленького рядового человека, на мнение которого должна ориентироваться власть и голос которого не должен быть заглушен местными вождями (176. С. 54-55).

Именно как стремление опереться на внеэлитные круги рассматривала репрессии сама "старая гвардия". Б. Николаевский в том же "Письме старого большевика" писал, что с начала 1935 г. "реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты", между тем как "старые большевики" все больше рассматриваются как "нежелательный элемент"; зато "на советского обывателя сыплются всевозможные льготы и послабления" (цит. по: 104, № 8. С. 139).

Клиентелы были не единственной субэлитной структурой в рамках советской правящей элиты. Другой разновидностью корпораций внутри номенклатуры были группы интересов (группы влияния). Образование субэлитных образований в структуре правящего слоя в советский период обусловлено имманентностью корпоративистских интенций внутри элиты. Однако группы интересов в условиях советской политической системы имеют специфику, существенным образом отличающую их от групп интересов в условиях демократической политической модели. Эта специфика обусловлена принципиальным различием отношений между государством и институтами гражданского общества, сложившимися в условиях западной и советской политических систем. Группы интересов в советском обществе возникли не как контрагенты государства в лоне гражданского общества, а сформировались в недрах самих государственных структур в качестве элемента государственного аппарата.

Характерная для демократической политической модели дихотомия "государство — группы интересов" в советской политической модели трансформировалась в противостояние институтов, выражающих общегосударственные интересы, с одной стороны, и учреждений, артикулирующих ведомственные интересы, с другой. В характере этого противостояния нашло выражение основное противоречие мобилизационного типа развития — противоречие между интересами государства и конкретных субъектов хозяйствования. Верховная власть, руководство ЦК, Совет Народных Комиссаров (позднее Совет Министров), Госплан и Минфин выступали в качестве выражающих интересы государства субъектов, а руководители наркоматов (позднее министерств) выражали интересы конкретных хозяйственных субъектов.

С точки зрения психологических особенностей, Сталин был адекватной фигурой для первого лица "служилого государства", так как интересы государства были всепоглощающей доминантой его личности. Любопытные свидетельства тому находим в книге С. Аллилуевой. Она вспоминала, что отец, рассматривая ее одежду, всю жизнь задавал ей с недовольным лицом вопрос: "Это у тебя заграничное?" — и расцветал, когда я отвечала, что нет, наше отечественное" (6. С. 44).

Современные исследования не подтвердили распространенное в литературе мнение о том, что в Политбюро в 1930-е гг. происходило противоборство умеренной и радикальной концепций политического курса. Анализ архивных материалов деятельности Политбюро в 1930-е гг. (285; 283. С. 8, 79-98; 282. С. 117) показал, что доминирующей коллизией многочисленных конфликтов в Политбюро (между Орджоникидзе и Куйбышевым, между Орджоникидзе и Молотовым, между Куйбышевым и Андреевым, Орджоникидзе и Сталиным и т.п.) были не политические разногласия, а различия ведомственных интересов членов Политбюро. Последние касались распределения ресурсов, назначения и смещения руководящих работников, проведения ведомственных проверок и т.п. Если весь период 1920-х гг. отмечен резким противостоянием различных концепций модернизации, то поражение к 1930-му г. левой и правой оппозиции, а также изгнание из состава Политбюро А. Рыкова и С. Сырцова, последних серьезных оппонентов "большого скачка", практически свело на нет обсуждение в Политбюро генеральной линии — споры велись, в основном, о способе реализации сталинской концепции модернизации. Анализ происходивших в рамках высшего эшелона власти конфликтов показывает, что они были преломлением основного противоречия мобилизационного типа развития— противоречия между потребностями и задачами государства и возможностями экономических субъектов. В качестве субъектов, выражающих интересы государства, выступали Совнарком, Госплан и Минфин, тогда как интересы хозяйственных субъектов представляли ведомства. В качестве предметов споров были: распределение оборудования, каппиталовложений и других ресурсов, назначение и смещение руководящих работников, проведение различных ведомственных проверок и т.п. (см. сноску 6).

Главной коллизией противостояния государства и ведомств выступали объем капиталовложений и темпы роста производства: если руководство СНК, Госплана и Наркомфина выступало за минимальные объемы капиталовложений при максимальных темпах производства, то ведомства настаивали на наращивании капиталовложений и ограничении темпов роста производства. В ходе этих согласовании Политбюро и Сталин, как правило, выступали в роли арбитра, который хотя и обладал решающим голосом, но должен был считаться с позициями конфликтующих сторон.

Весомость претензий той или иной инстанции определялась как степенью экономической приоритетности отстаиваемой ведомством позиции, так и политическим "весом" его руководителя. В этой связи очевидно, что в более благоприятном положении находились ведомства и регионы, во главе которых стояли члены Политбюро (Киров как руководитель Ленинграда, Куйбышев как глава Госплана, Ворошилов как нарком обороны, Каганович как нарком топливной промышленности и путей сообщения, Орджоникидзе как нарком тяжелой промышленности, Косиор и Постышев (позже Хрущев) как руководители Украины и т.д.).

При этом позиции членов Политбюро определялись не их приверженностью умеренной или радикальной линии (наличие которых в высшем эшелоне власти 1930-х гг. не нашло документального подтверждения — (283. С. 8), а их ведомственными интересами. Наиболее характерна в этой связи эволюция позиций Орджоникидзе. На посту председателя ЦКК—РКИ (по сути, карательного органа) Орджоникидзе являлся одним из главных защитников наращивания планов. Однако будучи назначенным на пост председателя ВСНХ и столкнувшись с разрушительными последствиями политики сверхиндустриализации, он отстаивал более сбалансированный вариант развития. В последующем, в бытность наркомом тяжелой промышленности, Орджоникидзе защищал права директоров заводов и решительно отстаивал наращивание капиталовложений и снижение темпов роста производства (подробнее см.: 68. С. 199, 203).

Во многом близостью ведомственных позиций, а не мнимой приверженностью "умеренной" или "радикальной" политической стратегии, определялись и личные отношения членов Политбюро. Так, известно, что дружеские отношения связывали наркомов Кагановича и Орджоникидзе, председателя СНК Молотова и председателя Госплана Куйбышева (в то время как Орджоникидзе и Куйбышева в литературе традиционно считали приверженцами умеренной линии, тогда как Кагановича и Молотова — сторонниками жестко радикального курса). И наоборот: между Кагановичем и Берия, известных своей обоюдной приверженностью жестким методам руководства, существовала устойчивая неприязнь (286, С. 249; 23. С. 56-57).

Взаимодействие СНК, Госплана и Наркомфина (позднее — Минфина) с ведомствами во многом зависело от экономической ситуации: накал противостояния во многом определялся экономической конъюнктурой. Особенно острыми были столкновения в периоды кризисов — в годы голода 1932—1933 гг. и 1946—1947 гг.

В течение всего советского периода, включая даже пики сверх-индустриализации (годы предвоенных пятилеток), в экономике действовали две тенденции: усиление командно-административных начал управления, сопровождавшееся ужесточением централизованного контроля и ростом репрессий, и поиск более гибкой структуры управления, при которой централизованное планирование сочеталось бы с использованием экономических рычагов и методов экономического стимулирования. Соответственно, усиление командно-административных начал сопровождалось возрастанием нажима СНК, Наркомфина (позднее — Минфина) и Госплана на ведомства, позиции которых несколько укреплялись в периоды усиления значимости экономических начал управления. Практически ни одна книга мемуаров политиков (или осведомленных современников) той поры не обходится без упоминания жестких столкновений ведомственного характера в высших эшелонах власти (294. С. 61-62; 287. С. 223; 259. С. 240; 18. С. 65; 8. С 94-95; и др.).

Поскольку хронический дефицит ресурсов определял перманентный характер внутриэлитных конфликтов по поводу ресурсов, это ставило в эпицентр этих конфликтов Госплан и Наркомат (впоследствии — министерство) финансов, выполнявших функцию согласования интересов различных групп влияния (18. С. 23; 84. С. 170).

                                                                                        *    *    *     

Формально разновидностью ведомственных конфликтов можно считать противостояние "партия — органы госбезопасности". Однако, на наш взгляд, эта коллизия вышла за рамки ведомственных конфликтов, и ее следует рассматривать в качестве аспекта центрального внутриэлитного противоречия мобилизационной модели элитообразования — противоречия между верховной властью и правящим слоем, в рамках которого репрессивный аппарат выполняет функцию инструмента принуждения как по отношению к внеэлитным слоям, так и по отношению к управленческому эшелону. При этом именно последний выступал объектом особо пристального внимания органов политической полиции (НКВД — МГБ — КГБ), что естественным образом стимулировало множественные конфликты между высшим эшелоном политического руководства в лице высших партийных иерархов и репрессивным аппаратом. Представление о степени остроты напряжения в 1930—50-е гг. между партией и политической полицией дает сопоставление взаимных обвинений в книге воспоминаний сына Л. Берия Серго Берия, воспоминаний Н. Хрущева и текста стенограммы Пленума ЦК КПСС 2—7 июля 1953 г., рассматривавшего "дело Берия". Обличение партии как подлинного виновника репрессий, главным занятием которого была безответственная демагогия, в книге С. Берия (23. С. 15, 53, 82, 83-84, 105, 161, 203, 256, 326, 330, 350, 354, 422 и др. — всех не перечислить) звучит так же настойчиво, как аналогичные обвинения в  адрес НКВД — МГБ в качестве главного организатора репрессий переполняют страницы мемуаров Хрущева (287).

Между тем в состав пресловутых "троек" входили нарком или начальник соответствующего управления НКВД, секретарь соответствующего партийного комитета и прокурор соответствующего уровня. Так что с формальной точки зрения можно говорить о паритете ответственности, однако подлинная суть ситуации заключается в ожесточенной конкуренции партии и органов безопасности в рамках единой номенклатурной элиты.

Участники Пленума 2—7 июля 1953 г. (см. 251) были солидарны в том, что целью Берия и при жизни Сталина (и тем более после его кончины) был тотальный контроль над партией. Члены высшего политического руководства знали, что каждый их шаг отслеживался Берия, их телефонные разговоры прослушивались, о каждом передвижении членов Политбюро Берия немедленно узнавал через охрану (251 ,№ 1. С. 143, 164, 173). Особые полномочия Берия приобрел, став в 1945 г. маршалом и членом Политбюро. Лексика Берия в общении с министрами и секретарями обкомов была соответствующей его презрению к этим людям: "выгоню", "арестую", "сотру в лагерную пыль", "сгною в тюрьме" и т.п. Министр среднего машиностроения В. Малышев вспоминал на Пленуме 2—7 июля 1953 г.: "Мы, министры, знали, что идешь в кабинет Берия министром, а кем выйдешь обратно — не знаешь, может быть, министром, а может быть, в тюрьму попадешь" (251, № 1. С. 204-205). По свидетельству Молотова, Берия имел досье на всех членов Политбюро, включая Сталина, и его физически боялись даже члены Политбюро, не говоря о прочих (293. С. 339, 436).

Однако органы политической полиции не были монополистом контроля: характерной чертой политической системы мобилизационного типа являлся перекрестный контроль над правящей средой, осуществлявшийся конкурирующими контрольными ведомствами. В их числе — НКВД (впоследствии МГБ и КГБ), Наркомат госконтроля, КПК при ЦК ВКП(б), личная канцелярия генсека (так называемый особый сектор во главе с Поскребышевым, который не подчинялся ни Ягоде, ни Ежову, ни Берия). Если НКВД "держал под колпаком" всех членов политического руководства (при аресте у Берия изъяли папку, в которой содержались компрометирующие материалы на руководителей партии и правительства — см.: 168. С. 406), то и сам Берия не оставался вне контроля: по свидетельству С. Берия, с приходом в 1946 г. в МГБ В. Абакумова (выдвиженца конкурирующей группы во главе с А. Ждановым), одной из задач которого был сбор компромата на Берия и Маленкова, дом Берия был поставлен на прослушивание (23. С. 256).Таким образом, "советская система была создана...на параллелизме проверок...Проверяли друг через друга..." (23. С. 269). Подлинным хозяином этой системы параллельных проверок было лицо, персонифицировавшее верховную власть. С. Аллилуева и В. Молотов были убеждены, что спаивание Сталиным коллег по Политбюро во время ночных ужинов также было способом контроля: "чтобы убедиться, верна ли старая русская поговорка: "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" (7. С. 334).

Внутризлитное противостояние "партия — органы госбезопасности" происходило с переменным успехом: 1937—38 гг. ознаменовались усилением позиций НКВД, что нашло отражение также в существенном улучшении материального положения сотрудников этого ведомства по сравнению с партийными органами (была значительно повышена зарплата, для сотрудников НКВД были построены ведомственные дачи, клубы и т.д.). Если еще в начале 1936 г. зарплата главы республиканского НКВД составляла 1, 2 тыс. рубл. в месяц (при среднемесячной зарплате рабочего в 250 рубл.), то с 1937 г. зарплата республиканского наркома выросла до 3, 5 тыс. рубл. в месяц (281. С. 165).

Меры по некоторому обузданию произвола НКВД и обеспечению контроля над его деятельностью со стороны партии в конце 1938 г. сопровождались повышением с 1 ноября 1938 г. зарплаты секретарям парторганизаций всех уровней. Так, оклад первых секретарей обкомов, крайкомов и нацкомпартий составил 1,4 — 2 тыс. рубл. в зависимости от размеров организации, вторых и третьих секретарей — 1,1— 1, 7 тыс. рубл. (281. С. 228).

Внутриэлитное противостояние "партия — органы госбезопасности" получило новое развитие в послевоенный период. Усиление группы Жданова в 1946 г. ознаменовалось мерами по обузданию произвола Берия: секретарем ЦК, курировавшим органы безопасности, стал выдвиженец Жданова А. Кузнецов, а главой МГБ стал другой выдвиженец Жданова — Абакумов. Смерть Жданова и физическое уничтожение его соратников (руками их коллеги и друга Абакумова) в ходе "ленинградского" дела способствовали усилению позиций Берия. Рубеж 1952—1953 гг. был ознаменован новой попыткой поставить органы безопасности под контроль партии: 4 декабря 1952 г. было принято Постановление ЦК КПСС "О положении в МГБ", направленное на то, чтобы поставить репрессивный аппарат под контроль партии. Смерть Сталина привела Берия к неограниченной власти, но лишь затем, чтобы в июне 1953 г. он был навсегда устранен с политической арены.

Противоречие "партия — органы безопасности" оставалось одним из важнейших внутризлитных противоречий в советский период; неразрешенность этого противоречия стала одной из причин крушения советской политической системы.

                                *    *     *

Очевидно, что форсирование модернизации в условиях дефицита ресурсов неизбежно влекло за собой ужесточение требований государства по отношению к хозяйственным субъектам, а значит, баланс интересов центральных органов и ведомств нарушался в пользу первых, что неминуемо означало установление жесткого нажима верховной власти на группы интересов и репрессии против "ведомственных генералов" с целью формирования предельно эффективной, а значит — гомогенной и послушной элиты. Поэтому антикорпоративистские мотивы были важной компонентой осуществленной Сталиным элитной ротации.

Однако антикорпоративистская установка была не единственным мотивом элитной ротации конца 1930-х гг. Репрессии имели и другие мотивы. Среди них — стремление омолодить управленческий аппарат с целью повышения его эффективности. Поскольку абсолютное большинство руководящего слоя составляла "старая гвардия", очевидно, что это были немолодые люди, прошедшие чрезвычайно тяжелые жизненные и политические "университеты" — неоднократные аресты, тюрьмы, ссылки, некоторые (как Рудзутак) — каторгу, участие в гражданской войне. Не удивительно, что многим из них по состоянию здоровья было непросто выдерживать нагрузки. Частое нездоровье А. Смирнова, Я. Рудзутака, В. Чубаря, вынужденно проводивших много времени в отпусках по болезни, стало одной из причин устранения их из высших эшелонов власти.

Кроме того, многие из заслуженных деятелей партии вполне обоснованно рассматривали свое революционное прошлое как право на заслуженный почет и как основание жить в отличных от большинства населения условиях (специальное постановление Политбюро в 1938 г. касалось строительства огромных дач-дворцов в 15—20 комнат рядом руководящих работников (Ягода, Карахан, Межлаук, Розенгольц, Рудзутак, Антипов и др.), а ряд высших руководителей наркомата обороны позволяли себе вызывать на дачи военные оркестры для частных концертов (259. С. 102).

Заслуги перед государством как основание для привилегий не только по-человечески понятно, но и обоснованно. Однако развитие в условиях мобилизационной модели требует постоянного напряжения, собранности, физического здоровья, и что касается обычной человеческой логики, то здесь — увы — ей нет места: перманентная мобилизация стирает многие законы и нормы человеческой логики и морали. Поэтому мобилизационная модель — тип развития, чреватый колоссальными политическими и этическими издержками, к числу которых относятся и безжалостное уничтожение изношенного "человеческого материала".

К числу мотивов элитной ротации следует отнести и невысокий уровень образования сложившейся в течение 1920-х гг. политической элиты. В подготовленной специально к февральско-мартовскому (1937 г.) Пленуму записке зав. отделом кадров ЦК ВКП(б) Г. Маленков констатировал, что среди секретарей обкомов высшее образование имели 15,7 процента, а низшее — 70,4 процента; еще более удручающими были эти показатели для городского (9,7 и 60,6 процентов соответственно) и районного (12,1 и 80,3 процента соответственно) звена (281. С. 78). На смену им пришли "выдвиженцы", только что получившие высшее образование, причем многие из них — без отрыва от производства или совмещая учебу со значительными "общественными нагрузками" (Н. Хрущев, А. Зверев, Г. Маленков, Н. Патоличев).

С нашей точки зрения, перечисленные выше мотивы — борьбу с клиентелами и ведомственными группами интересов, меры по повышению уровня образования и омоложению правящего слоя и ограничению его привилегий — можно свести к одному знаменателю — обеспечению максимальной эффективности правящего слоя в качестве инструмента модернизации. В конечном счете эту цель преследовала элитная ротация конца 1930-х гг. в ее содержательной интерпретации. Реализацией этой цели стала установка Сталина на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК партии: он призвал к радикальному обновлению ее состава за счет нового пополнения "выдвиженцев".

Материалы Центрального партийного архива подтверждают тот факт, что чистки не были продуктом чистого произвола, а преследовали осмысленную цель. В одном из документов Сталин писал, что "литература, партия, армия, — это все организмы, у которых некоторые клетки надо обновлять, не дожидаясь, пока отомрут старые. Если мы будем ждать, пока старые отомрут и только тогда будем обновлять, мы пропадем, уверяю вас" (цит. по: 226. С. 58). Это высказывание подтверждает, что перманентная чистка элиты рассматривалась Сталиным как условие эффективности последней в условиях мобилизационного развития.

Таким образом, причины масштабной элитной ротации конца 1930-х гг. характерны для мобилизационного развития и продиктованы необходимостью форсированной модернизации в условиях дефицита ресурсов. Тот факт, что пик массовых репрессий в элитной среде пришелся на конец 1930-х гг., обусловлен надвигавшейся военной агрессией. Осложнение ситуации во второй половине 1930-х гг. повлекло за собой ужесточение чисток: по мере приближения войны они превратились в полномасштабный кровавый террор. Одним из импульсов усиления террора стало осмысление неудач испанского опыта — неудач, обусловленных не в последнюю очередь внутренними расколами республиканского лагеря. По свидетельству П. Судоплатова, в 1936—1939 гг. в Испании шла не одна, а две войны, "обе не на жизнь, а на смерть". В одной войне республиканцы при поддержке СССР противостояли националистическим силам Франко, поддерживаемым Гитлером. Вторая война шла внутри республиканского лагеря, различные фракции которого ориентировались на Сталина и Троцкого (259. С. 38). Аналогичной была ситуация в целом в компартиях, входящих в Коминтерн: ситуация в большинстве из них зеркально отражала раскол в высшем советском руководстве, и различные партийные фланги ориентировались на Сталина или его оппонентов. Подобная ситуация в глазах Сталина была аргументом в пользу жестких мер по консолидации общества.

Специфика перманентной чистки как механизма элитной ротации предопределяла репрессии по отношению к "вычищаемым", ибо они становились потенциальными противниками режима, а масштаб "вычищаемых" обусловливал масштаб репрессий. В подготовленной к февральско-мартовскому (1937 г.) Пленуму ЦК ВКП(б) записке Маленков констатировал, что к началу 1937 г. в стране насчитывалось более 1, 5 млн. бывших членов и кандидатов в члены партии, причем в некоторых парторганизациях соотношение стоящих на учете и исключенных нередко было близким по численности (281. С. 80).

Это предопределяло массовость репрессий. Именно необходимостью мобилизации общества аргументировали Молотов и Каганович целесообразность чисток конца 1930-х гг. в качестве условия политической консолидации общества: они рассматривали репрессированных как "пятую колонну". "Если бы мы не уничтожили эту пятую колонну, мы бы войны не выиграли" (294.С.36).  "1937 год был необходим…Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны  не было пятой колонны "(293.С.390,426).  

Политическое, а затем и физическое уничтожение крупнейших лидеров партии – Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина – автоматически влекло за собою цепную реакцию репрессий по отношению к их сторонникам, родственникам, друзьям: большой террор имел целью разрушение элитных кланов подобно тому, как Иван Грозный уничтожая крупных вотчинников, ликвидировал и их вассалов, и лично зависимых от них людей, , и подчиненные им боевые дружины. При том следование модели были осознанным, о чем свидетельствует сталинский комментарий концепции фильма "Иван Грозный". Сталин считал, что ошибка Ивана Грозного состояла в том, что он "не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени... Нужно было быть еще решительнее" (137. С. 86).

Таким образом, если в ходе опричнины были ликвидированы экономические основы могущества боярства, то в ходе кровавого террора 1930-х гг. было уничтожено как обладающее символическим капиталом, в качестве которого выступало советское "боярство" — "старая гвардия" — участие в революционном движении начала века. Кроме того, участь "старой гвардии" была предрешена тем, что она рассматривала первое лицо государства лишь как первого среди равных — в этом же, как указывалось выше, коренился конфликт между великим князем-царем и боярами-вотчинниками.

На место новой знати — превратившихся в закрытую касту и отказавшихся подчиняться "бояр" — Сталин рекрутировал новый служилый класс, всем обязанный службе: "Новый правящий слой, который сформировался в России, связан исключительно с государством и службой". Не случайно Л. Федотов называл новый служилый класс "новым дворянством" (274, т. 2. С. 97). В этой связи объяснимо то упорство, с которым, по свидетельству С. Аллилуевой, Сталин прививал своим детям мысль о временном характере привилегий руководства: "Дачи, квартиры, машины, — все это тебе не принадлежит, не считай это своим" (6. С. 159).

На XVIII съезде партии говорилось о том, что в течение предшествовавших съезду пяти лет на руководящие должности было выдвинуто более полумиллиона молодых работников (320. С. 30). Из числа членов ЦК ВКП(б), избранного на XVIII съезде в марте 1939 г., лишь 20 процентов входили в состав ЦК, избранного в 1934 г. на XVII съезде. Таким образом, место "старой гвардии" "заняла новая партия с иным составом и иным духовным обликом. Лишь 3 процента делегатов XVII съезда (1934 г.), состоявшегося до чистки, вновь появились на следующем съезде в 1939 г. 75 процентов членов партии в 1939 г. вступили в нее после 1929 г., то есть уже при Сталине, и лишь 3 процента состояли в ней до 1917 г." (119. С. 407). В связи с массовостью элитной ротации весьма характерно, что накануне репрессий — осенью 1936 г. — после четырехлетнего моратория был вновь разрешен прием в партию. Еще более примечательно, что XVIII съезд отменил социальные ограничения при приеме в партию — теперь нормы стали едиными для выходцев их всех социальных категорий (последнее особенно возмущало Троцкого — (269. С. 232). При этом характерна мотививировка этого шага: А. Жданов заявил, что критерием при приеме в партию должно быть не социальное происхождение, а личная доблесть, что новый порядок позволит обеспечить "отбор в партию действительно лучших людей из рабочего класса, колхозного крестьянства и интеллигенции" (320. С. 517). Переводя на язык современной политологии это означает практику меритократического рекрутирования в состав элиты.

О том, что Сталин искан опору в меритократии, писал и Г. Федотов: "Подлинная опора Сталина — это тот класс, который он сам назвал "знатными людьми". Это те, кто сделал карьеру, кто своим талантом, энергией или бессовестностью поднялся на гребень революционной войны. Партийный билет и прошлые заслуги значат теперь немного; личная годность в сочетании с политической благонадежностью — все. В этот новый правящий слой входят сливки партийцев, испытанных своей беспартийностью, командиры Красной армии, лучшие инженеры, техники, ученые и художники страны. Стахановское движение ставит своей целью вовлечь в эту новую аристократию верхи рабочей и крестьянской массы, расслоить ее, соблазнить наиболее энергичных и сильных высокими окладами и поставить их на недосягаемую высоту над их товарищами. Сталин ощупью, инстинктивно повторяет ставку Столыпина на сильных. Но так как не частное, а государственное хозяйство является ареной новой конкуренции, то Сталин создает новый служилый класс, или классы, над тяглым народом, повторяя еще более отдаленный опыт Москвского государства. Жизненный опыт показал ему слабую сторону крепостного социализма — отсутствие личных, эгоистических стимулов к труду. Сталин ищет социалистических стимулов конкуренции, соответствующих буржуазной прибыли. Он находит их в чудовищно дифференцированной шкале вознаграждения, в бытовом неравенстве, в личном честолюбии, в орденах и знаках отличия, — наконец, в элементах новой сословности. Слово "знатные люди" само по себе уже целая сословная программа" (274, т. 2. С. 94-95).

Наиболее существенными были кадровые изменения в высшем слое партийного руководства: среди 333 секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик, работавших в начале 1939 г., 293 были выдвинуты после XVII съезда, причем, главным образом, в 1937—38 гг. Аналогичные изменения затронули и государственный и хозяйственный аппараты. Из 70 наркомов СССР, РСФСР, руководителей комитетов при СНК СССР и РСФСР и начальников главных управлений, работавших в начале 1939 г., 29 человек получили высокие назначения в 1937—38 гг. В целом из 32 899 руководителей, входивших в номенклатуру ЦК ВКП(б) в начале 1939 г., 15 485 были выдвинуты в 1937—38 г. (281. С. 232-233). В 1939 г. 80 — 93 процента руководящих постов в партии занимали лица, вступившие в партию после 1924 г. (320. С. 529). В этой связи понятна внесенная XVIII съездом поправка в Устав партии, существенно понизившая партстаж для секретарей парторганизаций различного уровня. Предпринятые шаги представляли собой настоящую кадровую революцию.

Очевидно, что большинство новых назначенцев были молодыми людьми. Из 32 899 человек, входивших в номенклатуру ЦК ВКП(б) в начале 1939 г., более 60 процентов были в возрасте до 40 лет (281. С. 234). По существу, именно в этот период выдвинулось поколение А. Косыгина, Д. Устинова, Н. Патоличева, Л. Брежнева, А. Громыко, составившее костяк Политбюро в 1970-е годы.

Выдвижение молодежи дало основание Г. Федотову написать в 1938 г. : "Все новейшие революции создают один и тот же психологический тип: военно-спортивный, волевой и антиинтеллектуальный, технически ориентированный, строящий иерархию ценностей на примате власти"(274.т. 2. С. 170).

Реализацией этого типа элиты стали "железные накромы". Они были очень молоды: Д. Устинов был назначен наркомом вооружения в 1941 г. в возрасте 33 лет, Н. Байбаков — наркомом нефтяной промышленности в 33 года (1944 г.), А. Косыгин в1939 г. в неполные 35 лет стал наркомом текстильной промышленности, а годом позже (1940)— зампредом Совнаркома; 33-летние В. Молотов и Л. Каганович были секретарями ЦК ВКП(б), А. Микоян в 33 года был наркомом и кандидатом в члены Политбюро; Г. Маленков в 33 года заведовал одним из важнейших отделов ЦК ВКП(б) — отделом руководящих кадров, адмирал флота Н. Кузнецов был назначен наркомом ВМФ в 35 лет; В. Меркулов стал заместителем наркома в 34 года; В. Абакумов возглавил органы военной контрразведки (СМЕРШ) в 34 года; А. Зверев стал наркомом финансов в 37 лет; а Н. Патоличев — первым секретарем Ярославского обкома в 30 лет (1939 г.), членом ЦК ВКП(б) — в 32 года (1941 г.), а секретарем ЦК — в 37 лет (1946 г.).

Не случайно одним из важнейших предъявляемых к наркому требований было физическое здоровье (Н. Байбаков вспоминал, что при назначении его руководителем нефтяной промышленности Сталин сформулировал требования к наркому. Главное — это "бычьи нервы", оптимизм и физическое здоровье — (18. С. 50).

Итогом сталинской кадровой революции стало формирование нового служилого класса, адекватного задачам модернизации в условиях дефицита ресурсов — безусловно лояльного верховной власти и безупречного с точки зрения исполнительской дисциплины.

Положение нового правящего класса мало чем отличалось от положения крепостных. Номенклатурная колода "тасовалась" по усмотрению верховной власти почти так же, как некогда продавались помещиком его крепостные: мнение самих назначаемых о соответствии тому или иному посту крайне редко принималось во внимание вышестоящими инстанциями (обо всех своих назначениях в составе правительства Н. Байбаков узнавал уже после принятия решения, и его мнением о собственных возможностях никто не интересовался: так было и в 1944 г., когда Сталин назначил его наркомом нефтяной промышленности; так было и в 1955 г., когда Хрущев назначил его председателем Госплана;  так было и в 1965 г., когда Брежнев, вернув Байбакова из хрущевской опалы последнего периода правления, вновь назначил его председателем Госплана — (18. С. 47, 62, 98). Степень зависимости правящего слоя от верховной власти была максимальной. Н. Булганин, один из высших номенклатурных иерархов, признавался Хрущеву: "Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь домой или тебя повезут кое-куда" (287. С.260; см.также: 175.С.64).

Представление о мерах по обеспечению эффективности элиты дают, в частности. воспоминания Байбакова. В 1942 г.. в бытность Байбакова заместителем наркома нефтяной промышленности, он получил приказ Сталина отбыть на Северный Кавказ (над которым нависла угроза оккупации; при этом овладение нефтью Северного Кавказа и Закавказья было условием военного успеха Германии, не располагавшей собственными значительными запасами нефти) с тем, чтобы взорвать нефтепромыслы в случае отступления советских войск. Примечательна постановка задачи Сталиным — она формулировалась так: "Нужно сделать все, чтобы ни одна капля нефти не досталась немцам...Поэтому я вас предупреждаю, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем. Но если вы уничтожите промыслы, а немец не придет и мы останемся без горючего, мы вас тоже расстреляем" (18. С. 33). Н. Патоличев, работавший первым секретарем ряда обкомов и секретарем ЦК КПСС, в своих воспоминаниях, посвященных 1920—40-м гг. приводит немало аналогичных ситуаций (197).

Входившие в состав политической элиты лица не могли позволить себе распоряжаться своим временем по своему усмотрению; "выходных и отпусков практически не было" (18. С. 19, 27). Даже болезнь не освобождала от обязанностей: Берия командировал тяжелобольного наркома Байбакова с температурой сорок в Уфу, где произошла авария на нефтеперерабатывающем заводе (18. С. 54). А. Зверев вспоминал, что не был в отпуске более десяти лет, и это было нормой среди наркомов (84. С. 181).

В качестве примера того, каким представлял Сталин идеал нового служилого дворянства, может служить фигура С. Кирова. Аргументированные исследования опровергают версию о том, что Киров был соперником Сталина и возглавлял либеральное крыло в Политбюро  (см. сноску 7) . Киров не только не был сколько-нибудь серьезным оппонентом или противником Сталина (не случайно Троцкий характеризовал Кирова как "серую посредственность", "среднего болвана", каких много у Сталина, а Молотов считал Кирова "обычным пропагандистом); он не только не играл значительной роли в деятельности Политбюро, но даже часто отсутствовал на его заседаниях, что было связано с необходимостью присутствия в Ленинграде. Более того, именно Сталину Киров обязан выдвижением в высший эшелон власти, причем почти каждое повышение Кирова осуществлялось Сталиным вопреки желанию самого Кирова. Именно Сталин в 1926 г. настоял на переводе Кирова из Азербайджана на должность первого лица в Ленинград вопреки сопротивлению самого Кирова (см.: 228. С. 96, 98). Именно Сталин способствовал укреплению позиций Кирова в Ленинграде. Со слов самого Кирова М. Росляков писал, что именно Сталин категорически настаивал в период работы XVII съезда ВКП(б) на избрании Кирова секретарем ЦК ВКП(б) с освобождением его от работы в Ленинграде, и только в связи с энергичными возражениями Кирова был принят компромиссный вариант: Киров был избран секретарем ЦК партии без освобождения от обязанностей секретаря Ленинградского обкома (228. С. 28-29). Излишне говорить, что будь у Кирова амбициозные планы, он вряд ли отказался бы от перевода в Москву. Сам Киров высмеял группу делегатов XVII съезда, предложивших выдвижение его кандидатуры на высший партийный пост, считая себя непригодным для этой роли (293.С. 308).

Кроме того, Киров был одним из столпов сталинского культа. Именно Кирову принадлежит фраза, казавшаяся чрезмерной даже ближайшему окружению Сталина: "Ни одного вопроса у нас нет, автором которого был бы не Сталин" (293. С. 263). Речи Кирова изобиловали оборотами типа "великий стратег освобождения трудящихся", "кормчий нашей великой стройки", "лучший продолжатель дела Ленина" и т.п. (96). О том, что Киров был одним из преданнейших Сталину людей, пишет С. Берия (23. С. 32).

Первенство авторства версии о причастности Сталина к убийству Кирова принадлежит Троцкому; эту версию подхватил Хрущев на XX съезде КПСС, а затем повторил ее на XXII съезде. Между тем именно к XXII съезду КПСС закончила работу специальная комиссия под руководством Н. Шверника, в состав которой вошли П. Поспелов, О. Шатуновская и др. В справке, подписанной всеми членами комиссии, представлен вывод: "Николаев был террористом-одиночкой, и Сталин использовал убийство Кирова для физической изоляции и уничтожения как лидеров зиновьевской оппозиции, так и бывших их сторонников" (цит. по: 95. С. 100). Однако заключение комиссии до сих пор не опубликовано. Проведенное уже в конце 1980-х гг. органами КГБ и прокуратуры новое расследование подтвердило бытовые мотивы убийства Кирова (см.: "Правда" от 4.11.1990 г.). То, что Киров пал от рук убийцы-одиночки, подтверждают С. Берия (23. С. 18) и П. Судоплатов (259. С. 61). Другое дело, что Сталин на все сто процентов использовал убийство Кирова в целях осуществления масштабной чистки, хотя, опасаясь разглашения сугубо личных мотивов теракта, установил негласный надзор за вдовой Кирова до самой ее смерти (259. С. 64). Кроме того, многочисленные воспоминания современников свидетельствуют о личной привязанности Сталина к Кирову (6. С. 111; 294. С. 71; 293. С. 312, 322; 18. С. 196).

Одна биографическая деталь Кирова делает его фигурой символической для "нового дворянства." Речь идет о том, что весьма не случайно и после разгрома различных уклонов и оппозиций в высшем эшелоне власти оставалось немало лиц, прошлое которых давало основания для их политической компрометации, а значит, делало их особенно послушными. К их числу относились и Киров (занимавший в предреволюционный период либеральные позиции, близкие к кадетам, и работавший редактором кадетской газеты во Владикавказе), и Андреев, в начале 1920-х гг. — активный сторонник Троцкого. К числу бывших меньшевиков принадлежали известный деятель сталинской гвардии Л. Мехлис — главный редактор "Правды" в 1930-х гг. и министр госконтроля в 1940-х; министр финансов в середине 1930-х гг. Г. Гринько; нарком земледелия во второй половине 1930-х М.Чернов; один из руководителей "Правды" Н. Попов; небезызвестный А. Вышинский (35); зампред ВСНХ, позднее председатель Госплана В. Межлаук, перешедший к большевикам из партии кадетов. В этом же контексте можно упомянуть Л. Берия, которому еще в 1937 г. министр здравоохранения Г. Каминский на Пленуме ЦК партии бросил обвинение в сотрудничестве с мусаватистской разведкой (причем Берия не предпринимал попыток опровергнуть обвинение), и А. Микояна — единственного оставшегося в живых из расстрелянных в 1918 г. в Красноводске англичанами бакинских комиссаров (по свидетельству самого Микояна, ссылка на необычные обстоятельства его чудесного спасения не раз использовалась Сталиным в качестве инструмента для шантажа Микояна и давления на него в критической ситуации (144. С 183).

Возможность компрометации обусловливала особую пластичность и управляемость подобного плана лиц, что весьма ценилось Сталиным — недаром М. Рютин в своей "Платформе" назвал некоторых из перечисленных лиц "столпами сталинского режима".

Таким образом, эти шаги проясняют смысл "большого террора": его целью было радикальное изменение состава руководства высшего и среднего уровней посредством ликвидации "старой гвардии". Анализ динамики изменения состава партийной элиты показывает существенное изменение и ее социального облика. В 1924 г. 92 процента властного слоя состояло из профессиональных революционеров, вступивших в партию до 1917 г., рекрутированных преимущественно из рядов разночинной интеллигенции. К 1939 г. 94 процента ЦК образца 1924 г. были "вычищены" из состава правящей элиты и заменены вступившими в партию по "ленинскому призыву", что означало и изменение социального облика партии: существенно возросло число выходцев из крестьян, тогда как удельный вес выходцев из среды интеллигенции уменьшился вдвое.

К 1966 г. с точки зрения социального происхождения правящая элита окончательно "окрестьянилась": ЦК КПСС на 70,5 процентов состоял из детей крестьян и неквалифицированных рабочих; на 13 процентов — работников низкоквалифицированного и на 8 процентов — квалифицированного умственного труда. Эта тенденция сохранялась практически до перестройки (110. С. 32). В этой связи представляется правомерной констатация Р. Такера, который, характеризуя социальные итоги террора 1930-х гг., писал: "В отличие от старых большевиков, подпольщиков-партийцев дореволюционной закалки, новые члены партии (вступившие после "ленинского призыва" — О. Г.) не были отчуждены от традиционных форм русской культуры; некоторые из них вступали в партию из карьеристских соображений, продиктованных условиями нового политического строя. Они привнесли в партию привычные для них формы мышления и психологию, идущие от воспитания еще в небольшевистской среде" (345. С. 59-60). Поэтому Такер справедливо отмечает, что адекватная интерпретация политической борьбы внутри политического руководства в 1920—30-е гг. невозможна вне культурологического контекста: противоборствующие тенденции целесообразно рассматривать в качестве "различных течений ленинского большевизма как политической культуры" (345. С. 59).

Таким образом, в строителе советской России выступил "московский человек, вытеснивший человека императорской России". Г. Федотов писал, что народные массы, из которых продуцируется в советской школе новый человек, "до самого последнего времени жили в московском быте и сознании...Вековая привычка к повиновению, слабое развитие личного сознания, потребности к свободе и легкость жизни в коллективе, "в службе и тягле" — вот что роднит советского человека со старой Москвой...Сталин и сознательно строит свою власть на преемстве русских царей и атаманов" (274., т. 2. С. 185-186)

Это дало основание евразийцу П. Сувчинскому следующим образом охарактеризовать истоки устойчивости советского режима: "Большевизм держится именно тем, что тот насос, который вытягивает на поверхность активно-государственной культуры, из народной толщи — необходимые силы и энергию и который за последнюю эпоху держался на поверхностных высосанных слоях, — опущен большевиками, сознательно или бессознательно — гораздо глубже, в полнокровные недра тучной земли. И, может быть, невольно, и без сознательного желания поддержать и помочь, приток этих сил — настолько жизнесилен, что легко и щедро питает тот государственный организм, который его втянул в жизнь и обнаружил" (258. С. 126).

На наш взгляд, подобный характер элитной ротации обусловлен тем, что технология модернизации 1930—50-х гг. повторяла предшествовавшие российские модернизации, основным инструментом которых было предельно интенсивное использование человеческих ресурсов в условиях отсутствия иных видов капитала. На смену интеллектуалам из оппозиции пришли парни из крестьянских семей. Биографии Кагановича, Н. Хрущева, А. Зверева, Н. Патоличева, П. Шелеста — выходцев из беднейших слоев, поднявшихся до уровня членов ЦК правящей партии, типичны для своего времени.

        Воздействие Великой Отечественной войны на  советскую политическую систему было чрезвычайно сильным  и укрепляющим: война, существенно интенсифицировав потребность в мобилизации, милитаризовала все звенья и механизмы политической системы, превратив страну в военный лагерь в буквальном смысле этого слова. Поскольку эффективность мобилизационной системы стала одним из факторов победы в войне, эта система вышла из войны значительно окрепшей.

Однако эта система автоматически теряла свои сильные стороны — способность к предельной мобилизации ресурсов посредством монополизации власти в чрезвычайной ситуации — в случае неэффективности центра этой системы — верховной власти — вследствие абсолютной зависимости этой системы от качества управления из единого центра. В послевоенный период фактором снижения эффективности управления стали возраст и снижение работоспособности Сталина в результате перегрузок военного времени.  

Нарушение характерной для мобилизационной модели внутриэлитной диспозиции в результате некоторого ослабления позиций верховной власти в послевоенный период проявилось в усилении тенденции к образованию субэлитных структур в рамках единой номенклатурной элиты. Послевоенный период отмечен образованием двух основных враждебных группировок: группы А. Жданова и связки Л. Берия — Г. Маленков — Н. Хрущев. Несмотря на имевшие место содержательные разногласия, эти образования, несомненно, имели черты клиентел и находились в состоянии ожесточенной конкуренции. Итогом этой конкуренции стало физическое уничтожение значительного числа сторонников и выдвиженцев Жданова (фальсификация так называемого "ленинградского" дела, в ходе которого только в Ленинграде и области пострадало свыше двух тысяч руководителей — см.: 177. С. 131) после смерти лидера этой группы Жданова в 1948 г. В борьбе с конкурентами Берия сумел использовать антикорпоративистскую установку Сталина, имевшую целью максимальную деконсолидацию правящего слоя, и убедить Сталина в том, что "ленинградцы" — аналог — "зиновьевцев" (обвинение в "особом" шефстве секретаря ЦК ВКП(б) А. Кузнецова, курировавшего административные органы, над Ленинградом, фигурировало в перечне предъявленных ему обвинений —см.: 177. С. 128).

Нам представляется, что "ленинградское дело" и другие, подобные ему, чистки элитного слоя стали проявлением сложившейся еще в предвоенный период установки Сталина на перманентную чистку как способ элитной ротации и блокирование малейших попыток внутри-элитной консолидации, на поддержание гомогенности внутренней структуры элиты, когда каждый руководитель представляет собой "несвязанный атом". Н. Хрущев вспоминал: "Он (Сталин — О.В.) любил стравливать нас" (287. С. 232). Именно в этом контексте ленинградцы могли показаться Сталину опасными: в среде вышедших из Ленинграда руководителей существовало несомненное внутреннее притяжение— его питали общность пережитого в период блокады, революционные традиции города, которыми они по праву гордились, личные симпатии и взаимное доверие.

В еще большей мере антикорпоративистская мотивация проявилась в "мингрельском" деле, смысл которого заключался в разрушении клиентел Берия в Закавказье. Сложившаяся в 1930—40-х гг. система отношений Берия с руководством закавказских республик (М. Багиров в Азербайджане, Г. Арутинов в Армении, К. Чарквиани в Грузии) носила несомненный характер патрон-клиентных отношений: закавказские руководители избежали чисток, занимали прочные позиции в своих республиках с конца 1930-х гг., имели устойчивую репутацию в Москве благодаря патронажу Берия, с которым их связывала общая работа в Закавказье в 1920—30-х гг. и поддержка которого помогала закавказским руководителям решать проблемы своих республик в Москве и отражать критику центральных ведомств, включая могущественное министерство государственного контроля Л. Мехлиса.

Однако помимо антикорпоративной мотивации "ленинградское дело" стало проявлением серьезного кризиса созданной Сталиным системы власти, ибо важнейшим условием успешного функционирования последней являлась эффективность верховной власти, выступающей монопольным субъектом элитной ротации. "Ленинградское дело" показало, что возраст и состояние здоровья подорвали способность Сталина быть единственным игроком на этом поле. Все встречавшиеся со Сталиным в послевоенный период единодушно отмечали чрезвычайную степень переутомления и происшедшие в связи с этим перемены, прежде всего превратившуюся в манию подозрительность (см. сноску 8) , которые стали причиной снижения эффективности верховной власти. Прошедшие огонь, воды и медные трубы прежних чисток "старые кадры", прежде всего Берия, не стали покорно дожидаться своей очереди на заклание. "Ленинградское дело" стало итогом изощренной интриги Берия, который с помощью Маленкова сумел устранить молодых и компетентных конкурентов, подобрав убедительную для Сталина аргументацию (уверив Сталина в том, что амбиции ленинградцев простираются так далеко, что затрагивают и позиции верховной власти).

После "ленинградского дела" Сталин фактически потерял возможность всеобъемлющего контроля над аппаратом партии и репрессивных органов, что, вероятно, ускорило его финал. В этой связи А. Авторханов пишет: "Если бы Сталину удалось уничтожить Политбюро 1952 г., он, вероятно, жил бы подольше" (3. С. 54).

Анализ особенностей мобилизационной модели элитообразования в ее классическом варианте целесообразно дополнить характеристикой свойственного этой модели типа политического лидерства. В условиях советской политической культуры характерный для мобилизационного развития тип политического лидерства проявился предельно ярко. В политической системе МТР формируется тип лидерства, в основе которого — способность к мобилизации населения, что требует от лидера способности предельной личной концентрации и мобилизации сторонников. Главные качества лидеров в этих условиях — железная воля, предельная собранность и готовность подчинения руководству, высокая работоспособность, физическая выносливость, способность добиваться цели любой ценой — недаром родились выражения "железные наркомы", "железные секретари" и псевдонимы "Молотов", "Сталин" и т.п.

Именно эти качества не всегда проявляли лидеры оппозиции, что стало одной из главных причин их поражения. Об отсутствии у Троцкого способности к мобилизации сторонников вспоминал Луначарский: "Троцкому не хватало способности создать не то что партию, но даже маленькую группу. У него практически не было сторонников: ему мешала исключительная очерченность его собственной личности." (цит. по: 143. С. 96). Ярчайшие лидеры-трибуны — Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин — оказались не в состоянии держать удар в критической ситуации. В период острейшей внутрипартийной борьбы 1923—24 гг. Троцкого занимали не коллизии борьбы со Сталиным, а публицистика по таким проблемам, как семейная этика, конфликт между фрейдистской и павловской школами в психологии, вопросы чистоты речи и т.п. (143. С. 93). Весьма характерно, что так же, как Троцкий в 1924 г., вел себя в критический момент М. Бухарин: осенью 1928 г., когда разгрому подверглись его ученики и друзья — молодые редакторы "Правды" и "Большевика" Слепков, Марецкий, Цейтлин, Зайцев, Астров, — Бухарин оставался в отпуске, и, как пишет Коэн, "не только не оказывал открытого сопротивления, но...не сделал ни одного символического жеста, чтобы придать им воодушевления" (119. С. 362). Зиновьев в критические моменты был подвержен панике. Свердлов, по свидетельству Троцкого, говорил: "Зиновьев — это паника", а сам Троцкий писал, что в благоприятные моменты Зиновьев "очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал" (цит. по: 143. С. 114). Еще один видный деятель "старой гвардии" — Каменев, по свидетельству современников, незаурядный теоретик, был весьма посредственным администратором.

Характер доминирующего в условиях "служебной" модели рекрутирования элиты типа политического лидерства определяется тем обстоятельством, что, несмотря на приоритет политических факторов в системе факторов развития, политика в условиях мобилизационной модели в значительной мере растворена в административном управлении, а выработка внутри- и внешнеполитического курса является монополией верховной власти, поэтому политическая элита выполняет не только собственно политические функции, но и экономико-хозяйственные, быть может, экономико-хозяйственные прежде всего. Партия как доминирующий компонент политической системы по существу одновременно выступала в качестве государственного экономико-хозяйственного механизма; в центре внимания партийного руководства постоянно были хозяйственные проблемы. Подобный характер функций обусловил соответствующий характер образования правящего слоя. Значительная часть руководящего слоя имела техническое (28,3 процента), военное (25 процентов) и партийное (15 процентов) образование(110. С. 33) при практически полном отсутствии в составе правящей элиты экономистов и юристов, востребованных в условиях экономико-центричного развития. В условиях мобилизационного режима лидер не только и не столько политик (ибо выработка политического курса есть прерогатива верховной власти), но администратор, а постановления ЦК правящей партии — документы прежде всего государственные и даже хозяйственные.

Анализ периодической печати и стенограмм заседаний партийных органов различного уровня показывает: секретариат ЦК КПСС обсуждал неглубокую пахоту и нехватку кормов для скота в Рязанской области; Украинское Политбюро — производство ламп "летучая мышь"; делегаты партийного съезда Азербайджана — снабжение запчастями; а делегаты грузинского партийного съезда — выращивание винограда. Один из секретарей райкома Киргизии откровенно говорил: "У меня на первом месте хлеб, на втором — табак, на третьем — животноводство, на четвертом — пропаганда" (226. С. 155). Среди лозунгов партийных комитетов различного уровня первенство неизменно удерживали призывы типа: "ежедневно сообщайте количество тары для МТС", "отберите баранов-производителей для обеспечения случной кампании", "используйте заморозки для накопления льда" и т.п. (226. С. 143).

И хотя изучение архивных материалов (226. С. 149) показывает, что высшее политическое руководство осознавало необходимость изменения образования правящей элиты (именно с этой целью в послевоенный период была создана система высших партийных школ, а для подготовки высшего управленческого эшелона — Академия общественных наук при ЦК КПСС), численное преимущество специалистов с техническим, сельскохозяйственным и партийным образованием в составе руководящего слоя сохранилось практически до перестройки: так, при Н. Хрущеве 46,2 процента руководителей имели техническое образование, 15 процентов—сельскохозяйственное, 11 процентов—военное, 8,7 процентов — партийное. Аналогичные пропорции характерны для брежневской когорты руководителей (110. С. 33). Известный партийный работник П." Шелест вспоминал, что в бытность первым секретарем Киевского обкома партии в начале 1960-х гг. он посвящал 75—80 процентов рабочего времени проблемам сельского хозяйства (301. С. 128). Таким образом, мышление правящей элиты было ориентировано главным образом на решение хозяйственных проблем (поэтому, забегая вперед, несложно прогнозировать поражение этой элиты в "холодной войне", главными инструментами которой стало психологическое, организационное, информационное воздействие в режиме современных технологий).

"Хозяйственная" ориентация мышления объясняет тот факт, что в личностном плане политические деятели, сформировавшиеся в условиях мобилизационного развития, зачастую неярки, порой даже бесцветны. В этой связи уместно напомнить констатацию В. Ключевского: из страшной Смуты начала XVII в. (преодоление которой потребовало колоссальной мобилизации сил) Московское государство "выходило без героев; его выводили из беды добрые, но посредственные люди" (100, кн. 2. С. 179), имея в виду личностную маловыразительность и юного царя Михаила Романова, и кн. Дм. Пожарского.

Политическая система мобилизационного типа "выдавливает" яркие личности. По мнению ряда исследователей, Троцкий обоснованно называл творца этой системы — Сталина — "самой выдающейся посредственностью партии". И. Дойчер писал о Сталине, как о "безликой личности", а Э. Карр полагал, что Сталин — это самый "безликий среди великих исторических деятелей прошлого" (328; 324. С. 177). Однако нам представляется более обоснованной позиция Дж. Боффа, который, комментируя характеристику Сталина как безликого исторического персонажа, данную Э. Карром, пишет: "Безликой была, скорее, его (Сталина — О. Г.) манера выступать в первой трудной фазе восхождения к абсолютной власти" (29, т. 1. С. 259).

Однако в любом случае трудно отрицать весьма невыразительный облик подавляющего числа сталинских протеже. Так, никакими особыми талантами не обладал Ворошилов: ни политической гибкостью, ни теоретическими знаниями, ни работоспособностью, ни аппаратной интригой, но Р. Медведев отмечает, что может быть, именно из-за отсутствия каких-либо выдающихся способностей Ворошилов дольше других сохранял свое место в высшем эшелоне партии и государства (144. С. 178). Единственной характерной чертой Ворошилова было абсолютное подчинение Сталину. Столь же невыразителен Г. Маленков: "О Маленкове трудно написать даже самый краткий очерк. В сущности это был человек без биографии, деятель особых отделов и тайных кабинетов. Он не имел ни своего лица, ни собственного стиля. Он был орудием Сталина, и его громадная власть означала всего лишь продолжение власти Сталина" (144. С. 221). Однако такие лица, как Молотов, Каганович, столь же невыразительные в личностном плане, в глазах Сталина обладали несомненными преимуществами: колоссальной работоспобностью и абсолютной подчиненностью  воле вождя.

Хозяйственно ориентированный характер функций обусловил соответствующий тип политического лидерства — тип администратора-практика. Не случайно упоминание в различных контекстах рефрена: "Мы, практики" (249, т. 1. С. 116). В. Молотов писал в журнале "Большевик": "подавляющее большинство из нас — не теоретики, а практики" (Большевик. — 1931. — № 3. — С. 20). И спустя почти сорок лет после статьи в "Большевике" Молотов повторял, "Мы, практики" (293. С. 348). Именно качества руководителей-практиков — Молотова и Хрущева отмечал М. Джилас (66. С. 56, 87, 89). Подобный облик сталинской гвардии дал основание Г. Федотову констатировать, что Россией правят не большевики, а новые люди, пришедшие к власти после разгрома Сталиным революционеров. "Если бы теории были столь важны для действия, то, конечно, им никогда бы не сидеть в Кремле; первое место принадлежало бы пророкам подполья: всем этим Троцким, Каменевым, Бухариным" (274, т. 2. С. 87-88).

Даже при взаимной неприязни некоторых членов высшего политического руководства они признавали деловые качества друг друга как руководителей-практиков: поздний Хрущев при всем неприятии Кагановича не раз в воспоминаниях подчеркивал его организаторские способности и невероятную работоспособность (287. С. 11, 20). Организаторские способности Кагановича отмечал и Молотов (293. С.318-319). И несмотря на негативное отношение к Хрущеву и Берия, Молотов все же отмечал их организаторские и административные качества. Так, он говорил о Хрущеве: "Практик неплохой, руководитель энергичный" (293. С. 341, 361). Собственно на этом поприще когорте "практиков" и проиграли деятели оппозиции — блестящие ораторы, но слабые организаторы.

Характерными чертами этого лобового, директивного стиля лидерства были жесткость (переходившая в жестокость), и способность добиваться цели любой ценой; доминирование методов жесткого управления. В этом отношении показательна фигура Кагановича, который предстает в воспоминаниях современников грубым, жестким, безжалостным и даже беспощадным, прибегающим исключительно к силовым методам управления руководителем: ему ничего не стоило обругать или даже ударить подчиненного,  либо не разобравшись, в чем дело, снять с работы. Нередко после очередного телефонного разговора Каганович бросал трубку так, что разбивал телефонный аппарат или толстое стекло на столе. Иногда дело доходило до угроз репрессий за невыполнение его указаний; и свои угрозы Каганович нередко исполнял (18. С. 17-18; 197. С.75, 69-70, 97-98). Сдержанный, спокойный и терпимый по отношению к коллегам и подчиненным А. Андреев (197. С. 69-70) или гибкий А. Микоян были исключениями на этом фоне.

Фигура А. Микояна в контексте характеристики политического лидерства мобилизационного типа заслуживает особого внимания как исключение в когорте "железных наркомов". Микоян демонстрировал уникальный пример политической гибкости и способность пройти "между струями дождя". Несколько эпизодов дают представление об этом. Созданную по поручению февральско-мартовского (1937 г.) Пленума ЦК ВКП(б) комиссию по рассмотрению дела Бухарина и Рыкова было поручено возглавить Микояну. Опубликованный в 1989 г. протокол заседания комиссии знакомит с предложениями всех ее участников (при этом самой либеральной выглядит позиция Сталина: в отличие от И. Якира и А. Косарева, предлагавших расстрелять Бухарина и Рыкова без суда, или предложений Н. Шверника и П. Постышева — предать суду, Сталин предложил не предавать Бухарина и Рыкова суду, а направить их дело на доследование), кроме позиции А. Микояна. Несмотря на то, что Микоян был председателем комиссии, он не высказал своего мнения и оно не отражено в протоколе (145. С. 93). В критический момент борьбы большинства высшего руководства против Берия в 1953 г. в приватном разговоре с Хрущевым Микоян уклонился от согласия на смещение Берия, и на следующий день он был единственным из членов Президиума ЦК КПСС, кто воздержался при голосовании против Берия, мотивируя свое решение тем, что "Берия не безнадежный человек и с ним можно ... работать в условиях коллективного руководства" (287. С. 278, 281; 142. С. 66). О том, что Микоян занял в этой ситуации выжидательную позицию, вспоминал и Молотов (293. С. 343). В 1964 г. Микоян был единственным в составе высшего политического руководства, кто не участвовал в предварительных переговорах о смещении Хрущева и был единственным, кто на знаменитом заседании Президиума ЦК КПСС предложил сохранить Хрущеву один из его постов — должность руководителя правительства. Однако и в этот момент проявилась гибкость Микояна: Микоян не забыл подстраховаться — разбираясь по заданию Хрущева с сигналом В. Галюкова, предупредившего о готовящемся против Хрущева заговоре, он предложил сыну Н. Хрущева письменно зафиксировать лояльность Микояна по отношению к Брежневу, Подгорному и Шелепину — главным заговорщикам — и хранил это заявление в своем архиве (288. С. 256). Именно Микоян был автором знаменитой фразы на 70-летии Сталина:

"Сталин — это Ленин сегодня". И именно Микоян поддержал Хрущева в его радикально антисталинистких мерах (293. С. 467). Но Микоян — уникальный пример гибкости политика, а не политики.

                                                                                                    * * *

Что касается отношений в системе "элита — массы", то в сталинский период тип этих отношений буквально повторил характерную для предшествовавших версий мобилизационного развития модель: верховная власть против аристократии в лице правящей номенклатуры при опоре на внеэлитные слои. "Сталин и есть красный царь, каким не был Ленин" (274, т. 2. С. 90-91). С. Берия пишет, что победа Сталина в противостоянии с Троцким не в последнюю очередь была обусловлена тем, что Сталин опирался в этой борьбе на "чернь", к которой издевательски относился Троцкий; Троцкий никогда не утруждал себя общением с чернью (23. С. 348). Представление об отношении к внеэлитным слоям большевистской верхушки "первого призыва" дают впечатления В. Кривицкого, датированные началом 1930-х гг. Он вспоминал, что в крайне тяжелой экономической ситуации, сопряженной для широких слоев населения с ужасающей нищетой и голодом, особенно в деревне, большевистские верхи, весьма обеспеченные, выработали в себе защитное свойство не замечать человеческих страданий: "Мы идем к социализму трудными дорогами. Многим приходится посторониться. Нам надо хорошо питаться и отдыхать от своих трудов, пользуясь удобствами, все еще недоступными для других, потому что мы строители Прекрасного будущего... Мы должны быть всегда в форме, чтобы продолжать наш нелегкий путь. В свое время забота о всех несчастных, встречающихся на нашем пути, будет проявлена. А пока — прочь с дороги! Не мозольте нам глаза своими бедами!" (120. С. 9). В этой связи объяснима реакция внеэлитных слоев на "большую чистку" конца 1930-х гг. А. Ларина -Бухарина с болью вспоминала шумное одобрение в среде "простого народа" расстрела группы военных (Тухачевского и др.) в июне 1937 г. (129. С.28-30). И осуждая чудовищность преступлений Сталина против "старой гвардии", А. Ларина с горечью констатировала "колоссальный авторитет" Сталина в стране (129. С. 271).

Вовлечение в орбиту политической жизни новых слоев населения — в подавляющем большинстве представлявших выходцев из деревни — способствовало воспроизведению патерналистского и даже патриархального типов политической культуры: сложилось подданническое отношение внеэлитных слоев к верховной власти, которая рассматривалась в качестве источника высшей справедливости, но с которой население практически не соприкасалось. В этой связи культ личности предстает не только инструментом удовлетворения личного тщеславия, но и точно рассчитанным ходом верховной власти в противостоянии с правящим слоем в лице номенклатуры.

Причем, судя по ряду свидетельств, сам объект этого культа относился к нему весьма прохладно (во всяком случае в начальный период культа). В этой связи примечательно замечание такого проницательного наблюдателя, как Л. Фейхтвангер, о том, что Сталина раздражали многочисленные проявления его почитания (275). И если это впечатление можно отнести за счет стремления Сталина снять налет азиатчины перед лицом европейского гостя, то воспоминания дочери, близко наблюдавшей отца, о раздражении, охватывавшем Сталина в моменты бурных проявлений почитания, представляются заслуживающими доверия: "Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплещущей ему и орущей "Ура", — у него перекашивалось лицо от раздражения... "Разинут рты и орут, как болваны!" — говорил он со злостью" (6. С. 152-153). "Когда мне приходится...читать и слышать, что мой отец при жизни сам себя считал чуть ли не богом, — мне кажется странным, что это могут утверждать люди, близко знавшие его" (6. С. 155). Представляется, что возрождение автократии было не побочным продуктом сталинской революции, а скорее результатом целенаправленной политики. В частном разговоре Сталин в ответ на реплику Кирова о значении ЦК и Политбюро обронил следующую фразу: "Да, это верно — партия, ЦК, Политбюро. Но учтите,... веками народ в России был под царем. Русский народ — царист. Русский народ, русские мужики привыкли, чтобы во главе был кто-то один" (161. С. 81).

Однако, как известно, власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Молотов вспоминал, что сначала Сталин боролся со своим культом, а потом культ ему понравился: "Он был очень сдержанным в первые годы, а потом ... зазнался" (293. С. 299, 242, 261).

Если с верховной властью население сталкивалось редко, то с "боярами" — номенклатурой — общение было повседневным и по большей части рождающим негативные эмоции. Анализ сохранившихся в архивах жалоб и обращений граждан показал, что рядовые работники не подвергали сомнению справедливость существующего режима и видели виновных своих повседневных тягот и лишений чаще всего в местном начальстве — партийном и хозяйственном (39. С. 208), что, естественно, рождало враждебное отношение к последнему (это поразительно напоминает ненависть населения к боярам-кормленщикам, известную из истории XV — XVI вв.). Между тем причина этой враждебности — не в том, что в обществе действовал механизм особой "негативной селекции", рекрутировавший в ряды номенклатуры особо жестоких карьеристов, а в том, что главной задачей номенклатуры была мобилизация населения на решение задач, опережающих реальные возможности рядовых исполнителей. Кроме того, в связи с отсутствием возможности материального стимулирования в условиях дефицита необходимых средств и ресурсов нередко это сопровождалось применением мер принуждения и насилия. Отсюда — негативное отношение населения к номенклатуре — новому "боярству", защиту от которого люди искали в апелляциях к царю — генсеку, тем более, что последний не упускал случая подчеркнуть особую роль "маленького человека", "простого труженика", позиция и мнение которого не должны быть заглушены партийным "боярством". Так, например, в речи 4 мая 1935 г. он в резких тонах осудил "неслыханно бесчеловечное отношение обюрократившихся кадров" к простым людям, труженикам, "этому самому драгоценному капиталу" (цит. по: 39. С. 208). В этой связи объяснимы распространенные в широких слоях населения либо одобрение репрессий против партийных "бояр", либо интерпретацию репрессий как творимых "нечестными" приспешниками втайне от Сталина. Даже министр производства боеприпасов Б. Ванников, арестованный накануне войны по клеветническому доносу и освобожденный в начале войны по личному приказу Сталина, был убежден, что в его бедах виноват не Сталин, а его гнусное окружение; вождь же, напротив, во всем разобрался и восстановил справедливость (213. С. 190). Отсюда — нескончаемый поток обращений за помощью и защитой "лично к товарищу Сталину".

Дополнительным и сильным аргументом в пользу подобного представления в глазах широких слоев населения было осознание внеэлитными слоями населения того факта, что принадлежность к правящей среде отнюдь не гарантировала безопасности. Напротив, вовлечение в орбиту кровавых репрессий высших лиц государства и их родственников, причем в формах публичного осуждения (открытые процессы второй половины 1930-х гг.) для внеэлитных слоев было веским аргументом в пользу справедливости сталинского правления —одинаково сурового в отношении "простых людей" и "бояр". Советский "президент" М. Калинин в ответ на просьбы родственников осужденных о помощи отвечал, что не может помочь даже бывшей жене, отбывающей наказание в лагере (129. С. 225). Следует отдать должное и изощренности сталинского умения возлагать ответственность за свои преступления на конкретных исполнителей.

Таким образом, в треугольнике "верховная власть — правящая среда — внеэлитные слои" в эпоху Сталина была воспроизведена модель Ивана Грозного — причем воспроизведена сознательно и с теми же целями: предельной мбилизации элиты и всего общества для решения задач развития в условиях дефицита ресурсов. Правление Ивана Грозного было взято за образец с учетом ошибок Петра 1, чрезмерный акцент делавшего на внешней стороне дела (бороды, кафтаны), что обусловливало непопулярность царя в народе и существенно ослабляло позиции верховной власти в ее противостоянии с правящей средой.

Модель отношений "элита—массы" соответствует традиционалистской матрице политической культуры. Это не удивительно, если учесть, что советское общество на значительном протяжении своей истории оставалось обществом традиционалистского типа, что в сочетании с использованием средств массовой коммуникации позволило сформировать феномен, сопутствующий сакрализации харизматической власти в классических традиционалистских обществах Востока.

1.   В контексте нашего исследования примечательна констатация исследователей социальной стратификации советского общества О. Шкаратана и В. Радаева: в советском обществе привилегии не были исключительной прерогативой элитных слоев, а представляли собой базовый способ распределения благ фактически для всех членов общества, хотя и в различных масштабах и различного характера и качества (219. С. 204). С нашей точки зрения, суть регулируемых государством различий в привилегиях заключалась в различной значимости выполняемых функций с точки зрения государственных потребностей. Подобный тип распределения, как правило, является следствием дефицита базовых ресурсов и характерен именно для обществ мобилизационного типа. В этой связи следует отметить, что привелегии номенклатуры были результатом не только ее приоритетной диспозиции в системе распределения, но и проявлением характерного для всего общества распределительного механизма (хотя применительно к номенклатуре механизма значительного более щедрого).

2.   Биограф Бухарина С. Коэн, безусловный сторонник эволюционизма бухаринского типа, вынужден  констатировать, что во многих отношениях опасность угрозы войны была узловым моментом фиаско линии Бухарина и причиной того, что лозунг партии “Догнать и перегнать!” стал “неотложным и грозным велением времени” (119. С. 324). Мнение авторитетных западных исследователей И. Дойчера, Э. Карра и Р. Дэвиса близко позиции С. Коэна: меры по форсированной коллективизации носили вынужденный характер и были обусловлены тяжестью обстоятельств – катастрофическим кризисом хлебозаготовок, поставившим под угрозу снабжение населения городов и рабочих промышленных объектов, и внешней угрозой.

3.  Троцкий констатировал, что капиталовложения поглощают СССР около 25-30 % национального дохода(269. С.19). Аналогичные данные приводил министр финансов СССР А.Г.Зверев: норма накопления в годы довоенных пятилетоксоставляла 26-29 процентов национального  дохода, что не менее, чем в три раза превышало аналогичные показатели развитых стран того времени (84. С.238), а ежегодные темпы прироста производства в 1928-40 годах были беспрецедентны: 16,8% (18. С.47)

4.    Если народнохозяйственный план 1937 г. предусматривал освоениие хозяйственными структурами НКВД лишь 6 процентов всего объема капитального строительства, то в 1940 г. организациями НКВД было выполнено около 13 процентов всего объема капитальных работ по народному хозяйству(284. С.82), а в течение 1941-1944 гг. строительными организациями НКВД было выполнено почти 15 процентов, или седьмая часть всех выполненных в этот период работ по народному хозяйству в целом (подробнее см.: 167. С. 234-236; 168. С. 396-398). Доля НКВД в капиталовложениях в плане на 1941 г. составляла 20 процентов; ГУЛАГ обеспечивал от 20 до 50 процентов (в зависимости от территорий) заготовок и вывоза леса, 40 процентов добычи хромитовой руды (8. С. 108), а по ряду отраслей (золотодобыча, производство никеля, молибдена, кобальта, вольфрама, олова) удельный вес НКВД был еще более высоким, нередко превышая 50 процентов. Причем нередко строительные организации НКВД выполняли самые тяжелые работы(строительство Норильского комбината, Беломоро-Балтийского, Волго-Балтийского, Северо-Двинского водных путей и т.д.). Так, наркомат тяжелой промышленности фактически отказался от освоения богатейшего никеле-кобальтового месторождения под Норильском в связи с исключительно тяжелыми природно-климатическими условиями строительства. Нарком тяжелой промышленности Г.Орджоникидзе предложил передать строительство Норильского комбината в ОГПУ, создав для этого специальный лагерь(281. С.87). Тяжелый физический, и при этом бесплатный труд заключенных в условиях дефицита средств и времени выступал в качестве компенсаторного механизма, призванного восполнить дефицит ресурсов, выполняя функцию инструмента экономии средств.

5.      Не случайно Сталин с почтением относился    к   Петру I (249, т. 11 С. 246-248) и пркекрасно знал русскую историю. (23. С.327)

6.     Аналогичную природу имели и конфликты региональных руководителей с центральными органами управления: доминирующим мотивом этих конфликтов были распределение ресурсов, фондов, кадров. Позиция руководителей регионов, также заинтересованных в увеличении капиталовложений, была близка к ведомственной. Поскольку доминантой внутриполитической стратегии Сталина было стремление укрепить единство новой империи, то попытки образования региональных клиентел карались особенно жестко, вследствие,  чего после "большого террора" конца 1930-х гг. возможности внутрирегиональной коагуляции практически сошли на нет. Это объясняет тот факт,  что в послесталинский период степень влияния отраслевых корпораций была несколько выше,  чем влияние регионов. Исключение составляет хрущевский период, когда реорганизация системы управления, в ходе которой отраслевой принцип был заменен региональным (создание совнархозов) усилило позиции региональных руководителей по сравнению с центральным аппаратом: ведомственные тенденции были несколько потеснены местническими.

7.        См.: 95. С. 78-80; 162. С. 121; 271; 331. Американский историк А. Улам полагает, что это — "сформулированные позже и не опирающиеся на факты предположения" (271. С. 387). Улам считает маловероятным стремление Сталина создать прецедент успешного покушения на высокопоставленного чиновника, поскольку это могло поощрить покушение на него самого (271 .С. 385). Другой известный западный исследователь Дж. А. Гетти также полагает, что Киров не был значительной политической фигурой (331. С. 90—140)

8.      См. напр. воспоминания П. Судоплатова, встречавшегося со Сталиным в феврале 1953 г.: "То, что я увидел, меня поразило. Я увидел уставшего старика. Сталин очень изменился" (259. С. 389). См. также: 6. С. 149; 294. С. 151; 293. С. 271,279,297,324,474; 197. С. 281; 213. С. 191; 66. С.109