6.1 Приватизация государства в условиях
"демократии беспорядка" 1990-х гг.
Очевидно, что смысл модернизационного проекта 1990-х гг. в области элитообразования заключался в реализации предпосылок отказа от мобилизационной модели развития и перехода к инновационной модели, лежащей в основе развития западных демократий. С нашей точки зрения, трансформация модели развития неизбежно должна была повлечь изменения модели элитообразования.
Приватизация государства в условиях «демократии беспорядка» 1990-х гг. Очевидно, что смысл модернизационного проекта 1990-х гг. заключался в отказе от мобилизационной модели развития и переходе к инновационной модели, являющейся экономической матрицей западных демократий. С нашей точки зрения, трансформация модели развития неизбежно должна была повлечь изменение модели элитообразования. И действительно, одним из важных аспектов социально-экономических реформ 1990-х гг. стала трансформация традиционной для России модели рекрутирования элит: постепенная замена доминиро вавшего на протяжении значительного периода предшествовавшей российской истории «служебно-номенклатурного» принципа элитооб разования (конституирующего административно-политическую бюрократию в качестве политической элиты) принципом элитного плюрализма, согласно которому политическую элиту составляет высший эшелон репрезентирующих институты государства и гражданского общества структур. Отличительной чертой новой модели элитной организации стал ее дисперсный характер, предопределяющий множественность центров власти. Существенно возросла роль бизнес-элиты, обретшей право делегировать своих представителей во власть и оказывать влияние на принятие стратегических политических решений. Если элита в условиях мобилизационной модели развития представляет собой высший эшелон административно-политической бюрократии (по отношению к которой экономические группы имеют подчиненный характер), то с переходом к инновационному типу развития ей на смену должно было прийти правительство, сформированное усилиями ведущих политико-финансовых корпораций и кланов. Что касается процессов элитообразования, то этот прогноз во многом оправдался: термин «семибанкирщина» в России вошел в научный оборот, а государство устами Б. Немцова в его бытность первым вице-премьером правительства России определило характер сложившейся в 1990-х гг. социально-политической системы как «олигархический капитализм» [169].
1990-е гг. ХХ в. стали беспрецедентным периодом в российской истории с точки зрения влияния крупного капитала на политический процесс. Как отмечалось выше, в исторической России власть была отделена от собственности. Доминирование государственной собственности на протяжении значительных периодов российской истории (в данном случае имеется в виду не только огосударствление советской эпохи, но также такие формы земельных отношений, как мобилизация государством земель для поместного верстания, что фактически означало государственную собственность на землю) было не владением, но распоряжением вследствие специфики института государства как коллективного собственника.(см. сноску 1)
Таким образом, реформы 1990-х гг. знаменовали трансформацию модели элитообразования значительно более существенную, чем та, что произошла в 1917 г., когда традиционная для России «служилая матрица» лишь изменила внешнюю форму, оставив в неприкосновенности системообразующие принципы. По итогам трансформации 1990-х гг. можно говорить о полноценной «революции элит»: служилый класс обрел статус подлинной элиты. В известной мере повторилась коллизия конца XVIII. Тогда благодаря «Манифесту о вольности дворянской» Петра III и «Жалованной грамоте дворянству» Екатерины II дворянство освободилось от несения службы, сохранив привилегии (что впоследствии способствовало его уходу с политической сцены в качестве политической элиты и конституированию в этом качестве имперской бюрократии). На исходе ХХ в. существовавший в течение нескольких десятилетий в рамках советского «служилого» государства социальный контракт между властным классом (номенклатурой) и обществом был разорван. Номенклатура освободилась от обязательств перед обществом, конвертировав власть в собственность при сохранении и многократном умножении полученных ранее за службу привилегий. Бывшие советские «поместья» превратились в полноценные «вотчины».
Осуществление столь глубинной трансформации в исторически короткий срок (5–7 лет) свидетельствует о том, что в этот период произошло скорее оформление происходивших ранее тектонических изменений, имевших латентный характер. Действительно, к концу советского периода номенклатура (которая, несмотря на антикорпоративистские усилия верховной власти, никогда не была абсолютно гомогенным образованием) представляла собой «выеденное яйцо», под оболочкой которого сложились экономические и политические группировки (в большинстве случаев слабо оформленные), ждавшие своего часа для конверсии накопленных разнообразных ресурсов в экономический капитал.
Смена моделей элитообразования не была одномоментной, а носила характер постепенной эволюции: осуществление реформсопровождалось острой борьбой «номенклатуры» и «олигархии»(см. сноску 2). По существу борьба между бюрократией и олигархией стала центральной коллизией постсоветской политики. Особенностью процесса была сущностная трансформация модели элитообразования при высокой степени преемственности ее персонального состава (см сноску 3). В 1991–1996 гг. перевес сил был преимущественно на стороне номенклатуры, о чем свидетельствует не только высокий удельный вес представителей бывшей совпартноменклатуры в структурах федеральной и особенно региональной власти, но и признание в тот период отраслевыми и региональными элитами приоритета государства в лице Президента РФ по отношению к ним (см. сноску 4), а также значимое влияние «служилой» когорты на принятие важнейших решений той поры. К «служилой» когорте может быть отнесена, в частности, сложившаяся вокруг фигуры начальника службы безопасности Президента РФ в середине 1990-х гг. группа А. Коржакова (см. сноску 5). Апогеем борьбы «служилых» с олигархами той поры можно считать пресловутую охоту Коржакова «на гусей» и инцидент 2 декабря 1994 г. у здания мэрии Москвы, когда сотрудники службы охраны Президента РФ положили в снег охрану группы «Мост» (знаменитая операция «Лицом в снег»). Таким довольно топорным способом банкирам было указано их место во взаимоотношениях с государством. Финальным эпизодом борьбы сил, персонифицировавших в тот период различные модели формирования власти, стали события 20 июня 1996 г. – пресловутый «ГКЧП-3» – устранение группы Коржакова из властных структур и победа «олигархов». Сопряженность поражения «служебной» модели рек рутирования элит с президентскими выборами 1996 г. не случайна. Президентские выборы 1996 г. знаменательны тем, что определяли не только персональное лицо 1996 г. верховной власти России, но и тем, что в ходе этих выборов решался главный вопрос дальнейшего политического и экономического развития страны: кто обладает политическим приоритетом – государство или кланово-корпоративные структуры (крупнейшие политико-финансовые кланы) [152]. Известно, что предвыборная кампания Б. Ельцина в 1996 г. прошла два этапа: на первом ему предстояло стать единственным кандидатом от партии власти. Уместно напомнить, что в начале 1996 г. фигура Б. Ельцина в этом качестве представлялась правой части политического истеблишмента отнюдь не бесспорной (см сноску 6) - достаточно упомянуть, что тогдашний глава президентской администрации С. Филатов в газете «Известия» предлагал выдвинуть нескольких кандидатов от партии власти на президентских выборах, а демократическая часть политического спектра была далека от единодушной поддержки кандидатуры Б. Ельцина, рассматривая в качестве альтернативных кандидатов и В. Черномырдина, и Ю. Лужкова, и Г. Явлинского, и Б. Немцова. На этом этапе Б. Ельцину предстояло обеспечить безальтернативность своего выдвижения от партии власти. Эту задачу была при звана решить группа А. Коржакова, связывавшая свое политическое выживание исключительно с политической победой Б. Ельцина и лично предельно лояльная президенту. Выдвижение Н. Егорова, протеже генерала А. Коржакова, на пост главы президентской администрации и назначение О. Сосковца главой предвыборного штаба Ельцина стали этапами решения этой задачи. Однако группа Коржакова вряд ли могла обеспечить победу Ельцина на выборах как по внутриполитическим, так и по внешнеполити ческим причинам [152] (см.сноску 7). Обеспеченная силами исключительно группы А. Коржакова победа Ельцина могла означать ре шение спора о политическом приоритете между олигархами и государством в пользу последнего, что никак не могло устроить банкиров, консолидированные ресурсы которых были способны обеспечить победу поддержанного ими кандидата. Кроме того, победа Б. Ельцина благодаря поддержке группы А. Коржакова, не очень устраивала Запад, который воспринимал последнюю как политиков авторитарной ориентации. Кульминацией схватки стало опубликованное в СМИ 27 апреля 1996 г. письмо – а фактически ультиматум – руководителей крупнейших корпоративных структур – пресловутое «Письмо тринадцати» – участникам президентской гонки. Среди подписантов значились президент группы ЛогоВАЗ Б. Березовский, председатель совета директоров группы «Мост» В. Гусинский, президент АКБ «ОНЭКСИМбанк» В. Потанин, председатель Совета директоров консорциума «Альфа-групп» М. Фридман, председатель совета директоров банка «Менатеп» М. Ходорковский, президент компании «Роспром» Л. Невзлин, президент МАК «Вымпел» Н. Михайлов и др. Крупный российский бизнес таким образом впервые открыто заявил о своих претензиях на власть и о том, что именно бизнес имеет право решающего голоса в определении того, кому быть президентом страны (см. сноску 8).
Неуверенность Ельцина в способности группы Коржакова обеспечить его победу на выборах побудила Президента РФ условия ультиматума принять, что означало переориентацию последнего в предвыборной тактике на ведущие политико-финансовые кланы в качестве базы поддержки и обеспечило его победу на выборах. «Побочным продуктом» этой пе реориентации стал «ГКЧП-3» – устранение «служебного» сегмента элиты из высшего эшелона власти, что знаменовало победу «олигархи ческой» модели элитообразования над «служилой». Таким образом, президентские выборы–1996 стали первыми в истории России, результат которых во многом был предрешен позицией крупнейших политико-финансовых групп. «Ценой вопроса» стала передача огромных государственных активов кампаниям-спонсорам избирательной кампании Б. Ельцина (залоговые аукционы 1995–1996 гг.) (см носку 9).
Однако, как обоснованно отмечал А. Мигранян, одержанная таким образом победа на выборах для президента означала «поражение во власти», ибо степень участия и масштабы финансирования избирательной кампании Ельцина ведущими политико-финансовыми структурами определяли высокую степень зависимости президента от олигархов-спонсоров [152].
Свидетельством окончательной победы «олигархической» модели элитообразования стал состав сформированного летом 1996 г. правительства, представшего в качестве сообщества отраслевых лоббистов. Не случайно целый ряд «подписантов» «Письма тринадцати» занял весьма влиятельные государственные посты. В. Потанин с августа 1996 по март 1997 г. в качестве первого вице-премьера правительства курировал экономический блок; Б. Березовский стал заместителем секретаря Совета безопасности РФ, а впоследствии – секретарем Исполкома СНГ; М. Ходорковский был назначен членом коллегии Минтопэнерго; Н. Михайлов стал статс-секретарем – первым заместителем министра обороны; Л. Невзлин занял пост первого заместителя гендиректора ИТАР-ТАСС (см. сноску 10).
Несмотря на интенсивную ротацию российского кабинета в последующие годы, влияние отрас левых лобби на выработку политического курса по-прежнему оставалось высоким. Заслуживает быть отмеченной российская специфика отношений отраслевых лобби и государства. Проведенные уже в середине 1990-х гг. (т.е. спустя считанные годы после конверсии государственной собственности в корпоративную) исследования показали, что новорожденный младенец – крупный бизнес – быстро оторвался от материнской пуповины государства. Проведенный экспертами Института народнохозяйственного прогнозирования РАН в середине 1990-х гг. исследования не оставляли сомнений в том, что отраслевые лобби, поднявшиеся на государственных ресурсах, не чувствовали никаких обязательств перед государством и рассматривли его институты исключительно в качестве инструментов реализации корпоративных интересов. Например, для руководства отраслей ТЭКа постановка вопроса о том, какой ТЭК нужен России, – не более чем интеллектуальная инерция ( см сноску 11). Уже в середине 1990-х гг. элита российского ТЭКа ста вила вопрос иначе: «Какая Россия нужна ТЭКу?» [196]. В этом смысле более, чем симптоматична позиция тогдашнего руководителя «Газпрома» Р. Вяхирева, сформулировавшего в выступлении в Государственной думе в 1995 г. кредо российских корпораций. Перефразируя известное изречение одного из столпов американского бизнеса, он заявил: «Что хорошо для Газпрома, то хорошо для России». При этом следует иметь в виду, что единого ТЭКа не существует: по мнению экспертов, есть газовая элита, есть нефтяная, есть угольная, и их интересы далеко не во всем совпадают. Скажем, отношение к стратегической, с точки зрения государственных интересов, проблеме поддержки отече ственной обрабатывающей промышленности, без которой невозможна стабилизация экономики в целом, зависит от интересов сугубо клановых. Так, газовая элита, будучи стратегическим игроком на мировом рынке, заинтересована в максимальной независимости от импорта газодобывающего оборудования. В этой связи она готова поддержать отечественное машиностроение и инвестировать в производство часть прибыли. Нефтяная элита, напротив, ориентирована на импорт оборудования и в этой связи не проявляет интереса к проблеме восстановления и конкурентоспособности отечественного машиностроения. Далее, и «газовые генералы», и «нефтяные бароны» заинтересованы в поддержании добрососедских отно шений со странами ближнего зарубежья, прежде всего с Украиной, Белоруссией, Молдавией, Казахстаном, Азербайджаном. Но зададим ся вопросом: а если бы нефтяная и газовая элиты были заинтересова ны в обратном?
Примером того, к каким результатам ведет расхождение интересов нефтяного лобби и населения, может служить конфликт в Чечне. «Нефтяная» подоплека чеченской войны хорошо известна (см. сноску 12). Значительно менее известна «газовая» подоплека кризиса 1995 г. в Буденновске, а между тем принятые в ходе встречи в Лиссабоне (сентябрь 1994 г.) обязательства российской стороны по бесперебойным поставкам газа в Европу сыграли не последнюю роль в выборе стратегии поведения правительственной стороны в переговорах с террористами – стратегии, практически не имеющей аналогов в мировой практике и вызвавшей глубокое изумление у международных специалистов по борьбе с терроризмом. Как известно, боевики под руководством Ш. Басаева захватили родильный дом в Буденновске, предъявив ультиматум властям Российской Федерации с требованием вывода федеральных войск из Чечни. Премьер-министр РФ В. Черномырдин вступил в переговоры с террористами и пошел на беспрецедентные уступки боевикам в ходе этих переговоров. Одну из версий, объясняющих необычно мягкую для общепринятой мировой практики линию российского правительства в переговорах с террористами, ряд экспертов склонен связывать с небезразличием В. Черномырдина по отношению к интересам «Газпрома». Дело в том, что Буденновск расположен непосредственно на линии газопровода, и затяжной конфликт в городе мог стать причиной нарушения графика транспортировки российского газа в европейские страны и потенциально – нарушить обязательства российской стороны по бесперебойным поставкам газа в связи с ограниченным объемом газохранилищ. Таким образом, в этой критической ситуации интересы газового лобби оказались премьер-министру дороже государственных. Последствия столь неконструктивной тактики разрешения буденновского кризиса хорошо известны. Нетрудно предположить, что в случае более решительной позиции российского руководства в ходе разрешения буденновского кризиса, террактов в Кизляре (1996); Норд-Осте (2002), Ингушетии (2004), Беслане (2004), а также многих других подобного рода преступлений могло не случиться.
Сколь резко тактика российского правительства в урегулировании кризиса в Буденновске контрастирует с жесткой по зицией руководства Перу, не пошедшего на уступки террористам в декабре 1997 г., когда экстремисты захватили в заложники практически весь состав дипломатического корпуса страны, собравшийся в посольстве Японии в Лиме по случаю дня рождения императора страны восходящего солнца. Кризис длился несколько недель, но завершился освобождением заложников и уничтожением террористов.
Таким образом, в результате сложившегося к середине 1990-х гг. соотношения интересы российского государства предстали в качестве производных от кланово-корпоративных. На первый взгляд подобный вариант трансформации политико-центричной модели элитообразования в пользу экономико-центричной модели отношений власти и бизнеса соответствует матрице инновационного развития. Трансформация существовавшей ранее модели элитообразования в ходе реформ 1990-х гг. происходила в русле западной традиции политического развития: плюралистический характер организации элиты является матрицей инновационного развития. Одним из основополагающих тезисов теорий современной демократии, концепций плюрализма элит и демократического элитизма [см.: 310; 136; 62; 62а; 335а; 342а; 326а; 332a; 329c; 343a и др.] является тезис о том, что плюралистический, дисперсный характер организации элиты является одним из важнейших условий обеспечения демократического характера управления. Именно в этом направлении трансформировалась российская элита, разрывая «выеденное яйцо» номенклатурной оболочки и превращаясь в сообщество политико-финансовых империй. Сходство моделей элитообразования в современной России с той, что сложилась в условиях западных демократий, проявляется также в формировании свойственной последней проницаемости каналов рекрутирования. Масштабные изменения в пользу большей проницаемости каналов рекрутированияпо американской модели (когда «дверь-вертушка» вращается в обоих направлениях) произошли и в постсоветской политике. Массовой практикой стала миграция предпринимателей из бизнеса во власть и возращение обратно.
Однако сходство результатов российской трансформации с референтной моделью носит поверхностный характер, свидетельством чему является неэффективность корпоративных структур в качестве субъектов инновационного развития. Несмотря на аккумулированный значительный экономический потенциал, созданные в 1990-е гг. новые политико-экономические субъекты не обеспечили экономический рост. Напротив, данные официальной статистики и независимых исследований свидетельствуют о системном кризисе экономики России (ВВП страны уменьшился наполовину по сравнению с 1990 г.; значителен масштаб утечки капитала из страны и т.п.), что дало основание отечественным и зарубежным аналитикам констатировать «глубокую демодернизацию страны» [48; 49; 49а; 119а. С. 56, 172]. Анализ социально-экономической динамики России в 1990-е гг. дает мало оснований для ее характеристики в качестве процесса инновационного развития. В этой связи примечательна констатация одного из убежденных сторонников рыночных реформ Г. Попова: «Приватизация не стала стартовой площадкой для экономиче ского роста» [209].
В чем причины, затрудняющие становление постсоветской элиты России в качестве субъекта развития? На наш взгляд, причин несколько, и они имеют как объективный, так и субъективный характер.
Прежде всего ограниченность возможностей отечественных корпоративных структур в качестве субъекта развития в масштабах государства обусловлена спецификой современного экономического развития. Известно, что современный экономический рост отличает приоритетная роль интеллектуализации основных факторов произ водства; в развитых странах мира сформировалась экономика знаний – knowledge economy. Согласно прогнозам экспертов, в XXI в. интеллектуализация труда станет главным фактором глобальной конкуренции. На долю новых знаний, воплощаемых в технологиях, оборудовании, образовании кадров, организации производства, в развитых странах приходится 70–85% прироста ВВП [50;48. С. 108]. В этой связи не случаен постоянный рост доли расходов на науку иобразование в ВВП развитых стран, которая сегодня составляет 3% ВВП; при этом доля государства в этих расходах составляет 35–40% [330]. Высока степень участия государства в стимулировании интеллектуализации экономики обусловлена спецификой инновационных процессов (значительная капиталоемкость на учных иссле дований и высокая степень риска, зависимость от степени развития общей научной среды и информационной инфраструктуры, специфика требований к квалификации кадров, необходимость правовой защиты интеллектуальной собственности и т.д.). В этой связивоз растание роли государства в политических системах западных стран не в последнюю очередь обусловлено его ролью в обеспечении интеллектуализации экономики. В случае России возрастание роли интеллектуализации экономикиприобретает особое значение, так как этот фактор является решающим в преодолении системного экономического кризиса: в современной экономической теории утвердилось представление о том, чтоэффективным инструментом преодоления экономического кризиса является внедрение новыхтехнологий, освоение которых обеспечивает экономический рост. В этой связи очевидна ограниченность возможностей даже самых мощных корпоративных структур без взаимодействия с государством обеспечить интеллектуализацию экономики. Очевидно, что создание knowledge economy не может и не должно быть делом только государства. Широко известен опыт активного участия в создании knowledge economy среднего и крупного бизнеса [94b]. Но разработка стратегии развития инновационной сферы, обеспечение рамочных условий этого процесса требуют государственной поддержки.
Объективность требует отметить, что симбиоз власти и бизнеса, по модели которого сформировались российские элитные субъекты 1990х гг., не является автоматическим препятствием на пути становления сформировавшейся на основе подобного союза элитыв качестве субъекта развития. Исследования показывают, что характер корпоративной модели неоднозначен: она может быть нацеленной как на быстрый экономический рост, так и на дальнейшее обогащение элиты [198. С. 144]. Этот вывод подтверждает, в частности, анализ взаимоотношений государства и крупного бизнеса, сложившихся в странах Юго-Восточной Азии. Так, например, в Индонезии основой отношений крупного бизнеса и правительства стали патрон-клиентные отношения. Вовлеченность во взаимоотношения с крупным бизнесом ключевых элементов государственной бюрократии, включая президента и его ближайшее окружение, а также факт экономической и политической зависимости региональных элит от центрального правительства, дали основание исследователям определить сложившуюся в Индонезии структуру как олигархический корпоративизм. Отличительной особенностью аналогичных структур в Сингапуре и Малайзии является преимущественно партийный характер связей крупного бизнеса и государственной бюрократии. На Филиппинах ключевая роль субъектов политики принадлежит политическим кланам, представляющим собой симбиоз политической и экономической власти. При этом,как отмечают исследователи, клановый характер олигархии бизнеса определяет ее стремление к обогащению за счет государства посредством присвоения политической ренты. Несмотря на некоторые структурные различия, основа перечисленных образований одна. Это государственный корпоративизм, основанный на принципе межличностных неформальных связей, в рамках которых реализация принятых решений опирается на принцип не государственной, а клановой дисциплины. При этом, несмотря на функциональную схожесть подобных образований, одни из них способны обеспечить экономический рост (как это происходит в Сингапуре и Малайзии), другие ориентированы главным образом на реализацию кланово-корпоративных интересов [198. С. 343].
Становление в России клановокорпоративных структур в качестве субъектов развития затруднено в связи с другим объективным обстоятельством. Речь идет о специфике природно климатических и геополитических условий России: две трети площади России составляют северные территории; большая часть пригодных для сельскохозяйственной обработки земель находится в зоне рискованного земледелия и т.д. Таким образом, геополитические и природно-климатические условия также определяют ограниченную эффектиновсть корпоративных структур как субъекта инновационного развития.
Подтверждающим этот тезис примером может служить история и современное состояние Норильского горнообогатительного комбината, владельцем контрольно го пакета акций которого в ходе залоговых аукционов 1995–1996 гг. стала финансовопромышленная группа ОНЭКСИМ. Как упоминалось выше (глава V), строительство Норильского комбината в 1930е гг. было сопряжено со столь значительными трудностями, что Наркомат тяжелой промышленности (представлявший в те годы суперминистерство, включавшее в свой состав почти все промышленные наркоматы и аккумулировавшее значительные средства) оказался не в состоянии осуществить этот проект в связи с тяжелейшими природно-климатическими условиями Заполярья. Нарком тяжелой промышленности С. Орджоникидзе вошел в Политбюро с предложением передать строительство комбината хозяйственным организациям НКВД, создав для этого специальный лагерь. Предложение С. Орждоникидзе было поддержано, и комбинат был построен силами заключенных. Комбинат стал градообразующим предприятием, поэтому социальная сфера Норильска в советский период дотировалась комбинатом. Передача комбината в середине 1990х гг. на баланс корпоративной структуры предопределила стремление нового руководства снизить издержки, что побудило не только сократить число занятых на предприятии, но также предпринять усилия по передаче социальной сферы Норильска с баланса комбината на баланс Красноярского края. О значении, придававшемся руководством ОНЭКСИМа этому вопросу, говорит тот факт, что отказ тогдашнего губернатора Красноярского края В. Зубова принять на баланс края социальную сферу Норильска лишил его поддержки группы ОНЭКСИМ на губернаторских выборах весной 1998 г. Согласие в этом вопросе другого кандидата на губернаторский пост – А. Лебедя – помогло ему получить финансовую поддержку группы ОНЭКСИМ в избирательной кампании (см. сноску 13).
Пример Норильска – частный, однако и Норильск, и Норильский комбинат не являются исключением. Например, подобная норильской история имела место на Новолипецком металлургическом комбинате, новое руководство которого (В. Лисин) минимизировало издержки, в том числе за счет «сброса» социальной инфраструктуры комбината. Если учесть, что удельный вес требующих дотаций земель (прежде всего северных) составляет в России более половины, то очевидна ограниченная эффективность государственного управления в масштабах страны в соответствии с логикой корпоративного мышления. Как отмечают эксперты, «стабилизация на северных территориях невозможна без государственной поддержки» [81].
Субъективной причиной затруднявшей становление политико-финансовых групп в качестве субъекта модернизации страны, явилось то обстоятельство, что результат происшедшей в 1990е гг. в России трансформации модели элитообразования по лекалу полиархии существенно отличен от референтной модели. Это отличие затрагивает прежде всего роль и функции государства. Несмотря на внешнюю схожесть системы организации элит в России и на Западе, между ними существует принципиальная разница: сколь бы ни были глубоки расхождения между различными элитными сегментами в западном обществе и сколь ощутимым ни было бы влияние крупного бизнеса на формирование политического истеблишмента и выработку политического курса, интересы, полномочия и функции государства не тождественны корпоративным. Уходящему корнями в эпоху тотального огосударствления и широко распространенному в России 1990х гг. предрассудку о том, что ослабление государства является предпосылкой демократизации («чем меньше государства, тем больше свободы граждан»), противоречат представления современной политической науки, согласно которым демократия возможна только там, где существует эффективное государство. Так, исследования известных американских политологов X. Линца и А. Степана показали, что современное государство есть предварительное условие демократии; отсутствие организации со свойствами современного государства исключает возможность демократического управления территорией страны: «...Без государства никакая современная демократия невозможна... Демократия требует государственного статуса. Без современного государства не может быть прочной демократии» [133. С. 10–13; подробнее см.:335]. О том же свидетельствует и практика: изучение опыта успешных демократичес ких преобразований убеждает, что во всех государствах, совершивших относительно успешный транзит – будь то Латинская Америка, Юж ная Европа или Центральная и Восточная Европа, – инструментом по литической демократизации было эффективное государство. В этой свя зи очевидно, что эффективность государства во взаимодействии с корпоративными структурами является одним из важнейших условий эффективности демократической политической системы в целом.
Следует также отметить, что государство в развитых странах является активным не только политически, но и экономически. Взаимоисключающая дихотомия государство–рынок и ограничение роли государства функциями «футбольного рефери» есть, скорее, достояние прошлого. Об этом свидетельствует, в частности, опыт современных США. Исследования специалистов Института США и Канады РАН показывают, что государство в США выполняет целый ряд социально значимых функций, включая определение национальной стратегии; обеспечение правовых основ деятельности общества, регулирование кредитно-финансовых отношений, развитие экономической инфраструктуры; проведение научно-технической и промышленной политики; развитие социальной сферы и обеспечение внешней безопасности. Ключевым инструментом экономического регулирования и перераспределения ВВП является федеральный бюджет, через который проходит около четверти ВВП страны. Благодаря этому государственное потребление на душу населения в США выше, чем в любой другой стране мира [223а; 55а].
Между тем отличительной чертой сложившейся в России 1990-х гг. системы отношений корпоративного сектора и государства была высокая степень «приватизации» институтов государства кланово-корпоративными структурами, претендовавшими на замещение государства и выполнение его функций. Парадоксальным образом знаменитое пророчество К. Маркса об отмирании государства при коммунизме осуществилось в посткоммунистической России. Существенное ослабление роли государства в этот период не было «побочным продуктом» процесса трансформации российского общества или простой случайностью, ибо именно ресурсы государства – финансовые, административные, политические и иные – стали источником влияния крупнейших политико-финансовых структур. Это обстоятельство явилось наиболее наглядным признаком происшедшей в ходе реформ 1990-х гг. существенной трансформации модели элитообразования: источником политического влияния в постсоветской России стала собственность.
Во второй половине 1990-х гг. политико-экономическое пространство России вошло в фазу полураспада, де-факто став достоянием самодостаточных политико-финансовых структур, претендовавших на принятие ключевых решений. Сформировавшиеся в этот период политико-финансовые структуры обрели собственный финансово-промышленный потенциал; собственные службы безопасности; свои креатуры в органах власти различного уровня, силовых и правоохранительных структурах (МВД, ФСБ, прокуратура, суд); сформировали собственные информационно-аналитические империи и связи с определенными регионами и отраслями; обзавелись «диванными» политическими партиями и установили контакты с определенными сегментами оппозиции. В результате крупнейшие олигополии превратились в многопрофильные и почти самодостаточные образования.
Сложившаяся в ельцинскую эпоху система отношений государства с кланово-корпоративными структурами существенно отличалась от западного стандарта второй половины ХХ в., поскольку для последнего характерно сохранение автономности государства по отношению к кланово-корпоративным структурам [см.: 133; 335; 323b.; 323c; 337b;343b и др.]. Это дает основание диагностировать наличие элементов деформации в сопоставлении с референтной моделью. В качестве критерия деформации можно рассматривать тенденцию квазифеодализации (см. сноску 14) модели элитообразования, о чем свидетельствует высокая степень самодостаточности корпоративных структур и приватизация ими прерогатив публичной власти. Таким парадоксальным образом в России 1990-х гг. произошла реконструкция европейской модели элитообразования феодального, а не современного Запада.
Дополнительным аргументом в пользу вывода о квазифеодальном характере возникших в постсоветский период элит является осуществленный в работах М. Афанасьева анализ характера отношений в рамках этих образований: предпринятый им анализ убедительно показал, что от ношения носят отчетливый патрон-клиентный характер, что дало ему основание определить эти элитные образования как постноменклатурный патронат [11. С. 280, 282]. Воспроизводство отношений клиентелизма можно рассматривать в качестве элемента архаизации процессов элитообразования (см. сноску 15).
Олигархический характер системы элитообразования является существенным признаком происшедшей в ходе реформ 1990-х гг. существенной трансформации модели элитообразования: источником политического влияния стала собственность, прежде всего собственность на институты государства. Джинн вышел из бутылки: взращенные в свое время властью олигархи после выборов 1996 г. стали претендовать на то, чтобы диктовать последней свои условия (см. сноску 16.)
Особенностью постсоветской эволюции элит является то, что начиная с середины 1990-х гг. крупнейшие политико-финансовые кланы не просто делегировали представительство своих интересов группам давления, но и сами выступали ведущими акторами политического процесса. Подобное слияние власти и соб ственности и дает основание определить сложившуюся политическую систему как олигархическую. Ведущими элементами этой системы выступали высшая государственная бюрократия и крупнейшие корпоративные структуры. Аналогичные образования складывались и на региональном уровне. Разница между центральной и региональными олигополиями была определена политическим приоритетом бюрократии в связке «бюрократия – бизнес» на региональном уровне и доминированием финансово-сырьевых и политико-информационных империй в центре.
При этом степень политического влияния олигополий в 1990-х гг. была столь высока, а масштаб «приватизации» ими институтов государства (а также функций последнего) был таков, что на фоне тотальной десубъективизации других участников политического процесса (включая государство) они выступали в качестве ведущих акторов современной российской политики [215]. Негативные последствия чрезмерно высокого влияния корпоративных структур на государство усиливает тот факт, что «приватизированными» в 1990-е гг. оказались не только институты государства, но и важнейшие институты гражданского общества: СМИ, политические партии и т.д. В 1990-е гг. чрезвычайно высокой была степень влияния ведущих корпоративных структур в российском парламенте – институте, являющемся ключевым механизмом, связующим общество и власть. Автору этих строк довелось возглавлять российский проект в рамках общеевропейского исследования «Парламентское представительство в Европе. Рекрутирование и карьера законодателей. 1848–2005 гг.», проводившегося под эгидой Европейского научного фонда. Целью проекта было изучение особенностей формирования и функционирования национальных легислатур в 20 европейских странах за период в полтора столетия по единой методике [подробнее см.: 322c; 45г]. Сопоставление персонального состава Государственной думы Федерального Собрания РФ, избранного в 1993–2003 гг., с депутатским корпусом других европейских стран показало, что отличительной особенностью отечественной Думы является наивысший в современной Европе удельный вес крупных предпринимателей и управленцев. Представительство менеджмента и бизнеса в ГД ФС РФ за период с 1993 по 2003 г. увеличилось в полтора раза – с 28,8% до 44,4% (см. сноску 17). По этому показателю Россия не имеет себе равных. Она оставила далеко позади даже прежних «рекордсменов» – Францию конца 1990-х гг. (25%), Италию (32%) 1980-х гг. и Великобританию, где в 1990-х гг. доля менеджеров и предпринимателей достигала 30–35%. В среднем же по Европе этот показатель гораздо скромнее – около 12% [45г]. Это подтвердило обоснованность мнений исследователей российского «третьего сектора», согласно которым последний, в отличие от первого (госу дарство) и второго (крупный бизнес) не обладает в России достаточной эффективностью и каналами влияния. А между тем этот сектор охватывает все гражданские интересы за пределами структур власти и крупного бизнеса [именно и только крупного –см.: 11. С. 273].
В этом же контексте следует принять во внимание тот факт, что, как показывают исследования [125; 166 b], формировавшаяся в России в 1990-е гг. элита транснационализировалась быстрее, чем происходила ее государственная самоидентификация (последнее предполагает становление общественной мотивации и воли к государственному строительству, являвшихся важной предпосылкой социально-конструктивной активности экономического класса в индустриальной Европе). В этой связи перспективы становления политико-финансовых групп в качестве субъекта постиндустриальной модернизации страны выглядят еще более проблематичными. Что касается особенностей внутриэлитных отношений в анализируемый период, то в условиях превращения элиты в конгломерат самодостаточных образований конфигурация внутриэлитных отношений определялась главным образом противостоянием сформировавшихся по кланово-корпоративному принципу структур; деидеологизация внутриэлитных отношений в 1990-е гг. стала фактом – столкновения происходили главным образом из-за доступа к ключевым ресурсам, а традиционная для России дихотомия власть-оппозиция постепенно утрачивала остроту, ибо оппозиция оказалась интегрированной в различные политико-экономические союзы. Механизмом внутриэлитного взаимодействия (которое порой напоминало межклановые разбирательства) стал теневой торг, в ходе которого принимались не только тактические, но и стратегические решения. Исследователи констатировали, что в 1990-е гг. сложилась ситуация, «когда демократические по форме процедуры... оказываются фасадом: за этим фасадом идут борьба и торг между реальными политическими игроками, которые и определяют ход политического процесса; последний, в свою очередь, только на поверхности выступает в виде тех или иных электоральных комбинаций и их результатов» [149. С. 127].
Особенностью «внутриэлитного торга по-российски» эпохи первоначального накопления капитала стала высокая степень внутриэлитной конфликтности (не случайно название одной из статей в «Независимой газете» автора этих строк «Террариум единомышленников» [46б] вошло в оборот применительно к характеристике российской элиты 1990-х гг.). Тенденцией эволюции внутриэлитных отношений во второй половине 1990-х гг. было снижение числа основных игроков в результате поглощения более мелких структур немногими «акулами». В ходе острой конкуренции среди них, а также в связи с высокой степенью приватизации ими публичных институтов, последние нередко выступали в качестве разменной монеты в межклановых столкновениях. В этой связи представляется правомерным вывод Р. Арона: «Единая элита означает конец свободы. Но если группы внутри элиты не только различны, но и не едины, то это означает конец государства» [322. С. 143].
Разобщенность российской элиты в полной мере проявилась в ходе «оранжевой революции» ноября-декабря 2004 г. на Украине. Часть политического истеблишмента России (именно часть, а не вся политическая элита) поддерживала «пророссийского» кандидата В. Януковича (правда, остается открытым вопрос о том, насколько эта поддержка была продиктована таким пониманием стратегических интересов страны, а насколько – определялась перспективами совместных с донецким кланом бизнес-проектов). Российская экономическая элита была еще менее единодушна в поддержке В. Януковича, поскольку предполагала, что донецкий клан в случае победы его кандидата способен вытеснить российский бизнес из украинской экономики. Поэтому часть российских предпринимателей финансировала проект «В. Ющенко». Так что в столь важном с точки зрения стратегических интересов страны вопросе, как отношения со странами ближнего зарубежья, принятие решений происходило по принципу «Лебедь, рак и щука»…
Для уточнения характеристик сущностных особенностей сложившихся в поле российской политики 1990-х гг. элитных структур важно терминологическое уточнение. В исследовательской литературе используются различные тер мины в данном контексте. Кроме упомянутого выше определения М. Афанасьева, используются термины «клан», «корпорация», «группа», «коалиция», «клика», «картель» и другие понятия. При этом едва ли не самым употребимым в последние годы стало понятие кла на. В этой связи ряд исследователей обращает внимание на неточность этого понятия в связи с отсутствием в рамках большинства из сложившихся в России групп родственных или этнических отношений (столь характерных для структур постсоветских государств Закавказья и Средней Азии), придающих особую устойчивость и сплоченность подобным образованиям [342]. Однако обоснованность использования понятия «клан» обусловлена характером сложившихся в рамках описываемых образований связей, которым свойственны все те качества (закрытость, клиентелизм, сугубо корпоративная, партикулярная ориентация), которые составляют существо клановых отношений [Перегудов 1998: 147].
Слабость публичных политических институтов (таких, как политические партии) определила тот факт, что ведущими политическими субъектами в 1990-е гг. стали кланы [58а]. Особенностью внутриэлитной диспозиции при Ельцине было не разделение властей, а разделение кланов.
Весьма симптоматичен тот факт, что формирование являющихся сущностью клановых связей патрон-клиентных отношений было характерно не только для высших уровней управления, но также и для средних и низших. Итоги проведенного М. Афанасьевым в середине 1990-х гг. опроса слушателей Российской академии государственной службы при Президенте РФ, а также личные наблюдения автора этих строк показали, что ведущим среди факторов, определяющих карьерное продвижение чиновника по службе, большинство считало не интеллектуальную состоятельность, повышение квалификации или управленческую эффективность, а поддержку той или иной экономической и/или административной структуры: связи личной преданности и покровительства выступали в представлении постсоветского чиновничества важнейшим фактором успешной карьеры. М. Афанасьев справедливо констатировал, что это свидетельствовало о «прогрессирующей капитализации постноменклатурного аппарата, формировании в его недрах бюрократической буржуазии» [14. С. 153].
Забегая вперед, можно отметить, что результаты проведенных в РАГС при Президенте РФ в 2003–2005 гг. аналогичных исследований под руководством В. Комаровского [106, 106а, 106б] близки к тем, что получил десятилетием ранее Афанасьев. Большинство госслужащих в качестве важнейшего фактора карьерного продвижения рассматривает связи личного покровительства со стороны вышестоящих лиц. Профессиональная компетентность, качество образования и т.п. факторы, конечно, имеют значение, но поддержкка «сильных мира сего», по мнению госслужащих, может оказаться важнее.
Наиболее наглядно тенденция квазифеодализации политико-экономических отношений в 1990-е гг. проявилась на региональном уровне (особенно в национальных автономиях), свидетельством чему стало усиление центробежных тенденций в системе отношений центр–регионы. В этой связи уместно вспомнить, что Е. Строев был избран председателем Совета Феде рации благодаря выдвинутому им лозунгу бюджетного федерализма. При этом феодализация не тождественна регионализации, последняя –лишь наиболее наглядная составляющая процесса феодализации. В новых условиях нашла подтверждение мысль И. Солоневича: «...Основная черта феодального строя – ...раздробление государственного суверенитета среди массы мелких, но принципиально суверенных владетелей... Феодализм приходит не из производственных отношений. Он приходит от жажды власти, взятой вне всякой зависимости и от производства и от распределения» [247. С. 266]. Для многих представителей региональных элит ельцинской поры были характерны слабость стратегического мышления, готовность ради сиюминутной корысти принести в жертву долговременные интересы, «зацикленность» на локальных вопросах, неготовность соотнести региональные тенденции с глобальным контекстом. На наш взгляд, подобные качества – не только результат многолетнего господства в стране унитарных отношений, препятствовавших формированию ответственных субъектов политического процесса на регио нальном уровне, но также форма проявления «регионализации» сознания местных лидеров, определенной провинциализации их мыш ления в процессе суверенизации территорий и отключения их от кросс-культурных потоков. Нечто подобное уже было в русской истории: «Удельный порядок был причиной упадка земского сознания и нравственно-гражданского чувства в князьях, как и в обществе, гасил мысль о единстве и цельности русской земли, об общем народном благе... Политическое дробление неизбежно вело к измельчанию политического сознания, к охлаждению земского чувства» [100. Кн. 1 С. 328]. И еще: «В опустошенном общественном сознании оставалось место только инстинктам самосохранения и захвата... Если бы они (князья. – О.Г.) были предоставлены вполне самим себе, они разнесли бы свою Русь на бессвязные, вечно враждующие между собою удельные лоскутья... Власть... хана давала хотя бы призрак единства мельчавшим и взаим но отчуждавшимся вотчинным углам русских князей» [100. Кн. 1. С. 336]. Некоторые региональные лидеры эпохи 1990-х гг. давали основание вспомнить характеристику, данную Ключевским удельным князьям: «Это даже совсем не общество, а случайное сборище людей, которым сказали, что они находятся в пределах одного пространства» [100. Кн. 1. С. 318].
В 1990-х гг. ситуация дезинтеграции общественного созанания повторились; угроза территориального распада Российский Федерации стала реальной. Справедливость требует отметить, что региональные элиты 1990-х гг. были сообществом крайне неоднородным, и наряду с лидерами суверенизации в это сообщество входили и те, кто способстсвовал сохранению единства страны, обеспечивал стабильность в своих землях, помогал населению выживать в ситуациях тяжелых экономических и политических кризисов.
В 1990-е гг. стало очевидным, что суверенизация – процесс амбивалентный: возвышение региональных элит, прежде всего националистических, произошло одновременно и за счет контрмодернизационного движения основной массы населения регионов. «Повышение в статусе местной номенклатуры, связанное со строительством самостоятельной государственной власти на местах, куплено дорогой ценой для всех народов – резким понижением их цивилизационного статуса, архаизацией и провинциализацией их общественной жизни в целом. Возникла уже ощущаемая всем миром инволюция – регресс институтов, нра вов, образа жизни и стиля общения» [194. С. 160].
Аналогичные процессы происходили и в других странах СНГ. Уровень жизни в Таджикистане после 1991 г. понизился на две трети, в Узбекистане и Киргизcтане – на две пятых [272а].
В этом контексте следует упомянуть произошедший в ряде республик бывшего СССР масштабный регресс процессов элитообразования, характеризующийся в ряде регионов переходом от бюрократического принципа формирования управленческого аппарата к рекрутированию элит на основе простейших форм социальных связей добуржуазного типа. Заново образовались и обрели политический статус жузы в Казахстане, региональные кланы в Узбекистане и земляческие кланы в Таджикистане, родственные кланы в Туркмении, тейпы в Чечне, этнические сообщества в Дагестане и т.д. Подобного рода метаморфозы давали основание исследователям конста тировать, что преобладавший в 1990-е гг. тип рекрутации правящих групп выступал «главным препятствием и угрозой становлению новой российской государственности» [14. С. 7].
Известно, что частичная архаизация элит способна инициировать системную архаизацию: «...Тот, кто хоть в какой-то мере способен мыслить социологически, знает, что процесс рационализации в определенной области человеческой жизни нельзя повернуть вспять без того, чтобы это не привело к подобному же регрессу всей духовной... конституции человека» [136. С. 325]. Примеров, подтверждающих эту мысль К. Манхейма, увы, и в современной России и на постсоветском пространстве можно найти немало. Таким образом, в условиях России 1990-х гг. произошла реконструкция модели элитообразования феодальной, а не современной Европы – той модели, от которой современные развитые страны ушли.
* * *
Кризис 17 августа 1998 г. представляется закономерным итогом господства олигархии. Ставшая его результатом тотальная дискредитация политического класса олигархической выпечки дала шанс для возвращения бюрократии на первые политические роли. Приход на пост премьер-министра Е. Примакова и активизация претензий Ю. Лужкова на роль политика общефедерального масштаба с формированием собственного политического движения знаменовали попытку номенклатурного реванша. Естественным образом произошло массовое возвращение во власть (или выдви жение с политической периферии) целой когорты лиц со звучными номенклатурными биографиями. Белый дом наполнился выходцами из спецслужб; в структуры «Отечества» пришли люди с комсомольским прошлым. Политическое воскрешение номенклатуры немедленно вызвало новый виток ее схватки с олигархами. Отсюда – актуализация криминальных поворотов в судьбах некоторых олигархов в тот период.
Однако процесс номенклатурного ренессанса был прерван, и прежде всего потому, что в условиях фактической (хотя и выборной) монархии воля первого лица есть causa finalis важнейших политических решений. Поскольку победа Ельцина на президентских выборах 1996 г. не в последнюю очередь была предопределена поддержкой олигархов, ущемление бюрократией интересов последних создавало косвенную угрозу и самому монарху. Потому неудивительно, что (как и в предыдущем эпизоде схватки, связанном с именем Коржакова) президент принял сторону противников бюрократии.
Между тем разработанная кабинетом Е. Примакова программа с определенными оговорками может быть рассмотрена как аналог «Нового курса» Ф.Д. Рузвельта, предложенного в качестве пути выхода США из состояния Великой депрессии (см. ссылку 18). Однако реализация этого курса не удалась; «номенклатурный реванш» не состоялся.
Прежде всего это связано с тем, что инициированный премьер-министром Примаковым антикризисный курс весьма существенно противоречил целому ряду содержательных политико-экономических и институциональных оснований существовавшего режима, а также базовым интересам его основных акторов. Известно, что назначение Примакова состоялось в критической ситуации постдефолта и его курс с самого начала был неприемлем для целого ряда влиятельных фигур, сразу же вставших в оппозицию премьеру и довольно быстро сумевших убедить Президента РФ в ненадежности Примакова в ключевом для Ельцина вопросе – вопросе обеспечения личной безопасности после отставки и неприкосновенности ближайшего окружения. Точнее, в вопросе личной безопасностивряд ли у Ельцина были основания для сомнений. Иначе складывались отношения Примакова с ближайшим окружением – Т. Дьяченко, А. Волошиным, Б. Березовским [214б]. «Семья» восстала. При всем богатом политическом опыте, несомненной гибкости и интеграции в систему сложившихся при Ельцине отношений для Примакова была значима система табу, которые он не был готов нарушать. Кроме того, опытный политик и зрелый человек, Примаков при несомненной лояльности лично Ельцину и готовности соблюдать достигнутые договоренности был явно не готов к роли «мальчика для битья» и замене реальной работы подковерными интригами. Текст мемуаров Е. Примакова «Восемь месяцев плюс» [214б] дают вполне ясное представление не только об основных мотивах противодействия Примакову со стороны его оппонентов, но также и о виртуозных механизмах реализации этого противодействия.
Список недругов Примакова не исчерпывался ближайшим окружением Президента Ельцина. Не менее активны были и другие влиятельные участники тогдашней российской политики – олигархи. Громогласные заявления премьера о необходимости освободить сто тысяч мест в тюрьмах для осужденных за экономические преступления, обыски в «придворной» кампании «Сибнефть» стали черными метками для остальных. И уже совсем неприемлемым стало предложение премьера о создании государственной нефтяной компании, призванной стабилизировать экономическую ситуацию в стране в условиях тягчайшего экономического кризиса 1998 г. И хотя речь о ренационализации не шла в принципе, одной постановки вопроса о расширении участия государства в распределении нефтяных доходов было более чем достаточно.
Третьим влиятельным недругом нового премьера был коммерческий партнер олигархов – коррумпированная бюрократия, весьма комфортно чувствовавшая себя в режиме теневого манипулирования выдачей лицензий, квот, кредитов и т.п. Консолидация антипримаковского фронта не потребовала много времени. Кроме того, на отставку Примакова работали и внешнеполитические факторы. Напряжение было обусловлено внешней политикой премьер-министра. Позиция в югославском вопросе и знаменитый разворот самолета над Атлантикой в знак протеста против начавшихся бомбежек Югославии в марте 1999 г. были половиной беды – в качестве «резерва Главнокомандующего» был задействован известный златоуст В. Черномырдин, совершивший политическое чудо: Милошевич принял условия капитуляции перед коалицией НАТО. Но действительно серьезным «звонком» прозвучал провозглашенный Примаковым стратегический курс на создание оси Москва–Пекин–Дели. По мнению известного американского политолога А. Ливена, реализация этого союза означала катастрофу для США. «Это был поистине “кошмарный сценарий”… Регион, являющийся, по сути, центром мира – это 2 миллиарда человек в Китае и Индии, – приобретает устрашающую техническую мощь России. Это будет катастрофа для Соединенных Штатов» (New York Times. 1999. March 17). Поэтому неудивительно прохладное отношение администрации Б. Клинтона к запросу Е. Примакова о возможности выделения даже весьма скромного кредита России, находившейся в фазе острого экономического кризиса.
В этих условиях отставка премьер-министра была вопросом времени. Впоследствии сам Примаков, отвечая на вопрос о причинах своей отставки, называл два обстоятельства: попытки создать государственную нефтяную компанию и инициирование стратегического союза России с Китаем и Индией. Не менее радикален был политический партнер Е. Примакова Ю. Лужков, не нашедший иного публичного определения для состояния режима Ельцина на исходе 1999 г., кроме диагноза «агония». Но «пациент» оказался скорее жив, чем мертв и, несмотря на все усилия врачей, все-таки выжил, перешел в контрнаступление и одержал победу. Триумф, казавшийся столь близким лидерам блока «Отечество – Вся Россия», обернулся поражением этого блока на парламентских выборах в декабре 1999 г. и вытеснением его лидеров на политическую периферию.На наш взгляд, представляет интерес рассмотрение не столько содержательных причин поражения союза Примаков–Лужков –суть их пунктирно отмечена выше, сколько технологических обстоятельств поражения. Этот, на первый взгляд технический, сюжет позволяет прояснить более существенный вопрос о том, в какой мере поражение связки Примаков–Лужков было случайным, а в какой мере – закономерным.
Сюжет тем более представляет интерес, что союз Примакова и Лужкова имел реальные шансы на победу. И Примаков, и Лужков были популярны в обществе: сочетание опытности Примакова и харизмы Лужкова давали необходимое избирателю чувство стабильности и перспективы. Лидеры блока «Отечество – Вся Россия» располагали поддержкой региональных лидеров – достаточно упомянуть, что их партнером по предвыборной коалиции был возглавлявшийся М. Шаймиевым губернаторский блок (а поддержка региональных лидеров перед выборами дорогого стоит – ведь именно они во многом контролируют голосование). Наконец, союз Примакова и Лужкова располагал поддержкой влиятельных международных кругов, причем эта поддержка была эффективной, но тактичной и неафишировавшейся. И тем не менее победа ускользнула.
Скорее всего, это произошло по техническим причинам, однако эти технические причины во многом были определены факторами содержательными. Важнейшей причиной поражения стала уязвимость лидеров ОВР в технологиях политического продвижения, включая технологии лидерства в рамках избирательной кампании (поспешность в оглашении программы, опережающая уверенность в грядущей победе, психологическая неустойчивость в условиях жесткого прессинга и т.п.). В свою очередь, эту уязвимость следует рассматривать не только как свойственную только этим политикам, сколько как проявление атрибутивных характеристик генерации позднесоветской номенклатуры, к которой они принадлежали. И Е. Примакова, и Ю. Лужкова, и значительную часть групп их поддержки можно отнести к номенклатуре («служилой когорте») не только по типу политической карьеры, но также и по типу политической ментальности, психологии и политического поведения, выстроенного – сознательно или неосознанно – на основе номенклатурных стереотипов.
Это парадоксальным образом отличает их от Ельцина, несмотря на сугубо номенклатурную карьеру последнего (даже более номенклатурную, чем биографии Примакова и Лужкова). Подчеркнем, что речь идет о характеристике именно ментальности и поведения лидеров, ибо по реальному статусу Лужков является главой унии номенклатуры и определенных бизнес-групп, противоречия между которыми оказались столь серьезны, что стали одной из причин поражения блока ОВР на выборах в парламент (СМИ даже писали об «Отечественных войнах» в ходе парламентской избирательной кампании 1999 г.).
На наш взгляд, во многом поражение опытных политиков Примакова и Лужкова стало не столько их личным проигрышем, сколько поражением номенклатурной ментальности и соответствующих технологий политического лидерства. В основе ментальности позднесоветской номенклатуры лежало убеждение в наличии и эффективности устойчивых образцов и алгоритмов политического поведения, а также представление об устойчивости правил и границ приличий в политической игре. Иначе говоря, номенклатурная политика – это игра по правилам (см. сноску 19). Между тем постсоветская политическая реальность – это игра без правил. Причем не только в том смысле, что нарушения табу стали правилом, но и в том отношении, что фундаментальному сомнению подвергнут сам принцип устойчивости смыслов и ценностей в политике(см. сноску 20). И в условиях этой реальности перевес неизбежно на стороне тех, кто в наибольшей степени адаптирован к такому типу игры. Это новое поколение политического класса (хотя возраст здесь не главное – речь идет прежде всего об изменении модуса поведения), реальная политическая социализация и вхождение в реальную политическую власть которого пришлись на период крушения государства и в силу этого воспринимавшего сложившиеся ранее устойчивые политические конструкции и ценности в качестве предрассудков. Универсальным модусом сознания нового политического поколения стал прагматизм, даже утилитаризм: истинно то, что полезно. Поэтому представлявшийся в тот период многим наблюдателям неизбежным (вслед за поражением Примакова и Лужкова) триумф олигархии не казался автору этих строк очевидным. В опубликованной 15.3.2000 г. в «Независимой газете» статье накануне президентских выборов 2000 г. автор этих строк писала: «Политическая смерть номенклатуры может оказаться лишь клинической, а предположение о ее летальном исходе – преувеличенным. Поэтому вряд ли следует торопиться с выводом о победе олигархии: если номенклатурный принцип кадрового рекрутирования покажется полезным новым лидерам, то некоторые олигархи вполне могут обнаружить себя далеко от предполагаемых берегов (см. сноску 21). В этом случае речь пойдет о принципиально новой генерации бюрократии – готовой к многоходовым комбинациям и сложным играм с олигархами, способной к выстраиванию новых механизмов, каналов и типов коммуникаций с политико-экономическими субъектами различного (включая глобальный) уровня, свободной от догматики незыблемых истин (когда единственно неизменным принципом является принцип постоянных изменений) и владеющей современными технологиями власти и лидерства» [см.: 45д]. Эта генерация бюрократии составила костяк политической элиты после избрания Президентом РФ Владимира Путина.
Именно в готовности к публичной войне в формате игры без правил состояло важнейшее отличие новой генерации бюрократии от прежнего поколения. Известно, что ключевым механизмом давления на лидеров блока ОВР стали методы информационно-психологической войны. Принципиальной особенностью этой войны было сочетание массированного по накалу давления с предельно скудными по содержанию инструментами компрометации – ведь не могут же всерьез рассматриваться в качестве веских политических аргументов операция на тазобедренном суставе или муссирование факта убийства иностранного гражданина по принципу «то ли он убил, то ли его убили». Между тем и лидеры ОВР, и их оппоненты располагали более серьезным компроматом на своих политических соперников. Однако действительно серьезные аргументы не были задействова-ны. Помимо важнейшей причины этой очевидной осторожности –негласного консенсуса относительно табу на действительно серьезные аргументы в споре (это табу было одним из немногих, оставшихся нетронутым) – произошло это потому, что «тяжелая артиллерия» не потребовалась, ибо ключевым элементом схватки стала борьба политических воль. Решающее значение для ее исхода имел неприемлемый по накалу для позднесоветской номенклатуры психологический прессинг, ибо моделью публичной политической борьбы для номенклатуры позднесоветского периода (а именно к этой когорте относятся и Примаков, и Лужков, и большинство их сторонников) была модель схватки бульдогов под ковром. В данном случае речь идет именно о публичной борьбе, ибо реальная политика даже в 1980-е гг. не исключала крайних форм (достаточно упомянуть странные смерти Ф. Кулакова, П. Машерова и С. Цвигуна). Публичная дискредитация лидеров номенклатурного склада произвела эффект психологического слома их политической воли.
Еще одним важным обстоятельством, определившим исход психологического противостояния лидеров ОВР и их противников, был тот факт, что первые играли «на власть», а другие – «на жизнь»: несмотря на то, что для обеих команд власть являлась бесспорной ценностью, свобода и жизнь все же важнее. Таким образом, итогом избирательного цикла 1999–2000 гг. стало политическое поражение позднесоветской бюрократии. Король умер? Да здравствует король!
1. В Киевской Руси капитал являлся то сотрудником, то соперником княжеской власти; исключением из общего правила доминирования политики по отношению к экономике в России было развитие аристократических республик Новгорода Великого и Пскова в XIV–XV вв., характеризовавшееся сильным политическим влиянием крупных торговых домов на принимаемые в ходе вечевых собраний решения (что и дало Ключевскому возможность характеризовать новгородскую демократию как «поддельную» и «фиктивную»). Даже в период промышленного подъема рубежа XIX–XX вв., несмотря на заявленные российской буржуазией претензии «стать законным преемником бюрократии в деле руководства русской государственностью», российский деловой класс не смог реализовать эти претензии и стать ведущей силой отечественной политики.
2. Об олигархии в России 1990-х гг. можно говорить с известной долей условности: в пореформенной России были олигархи, но нет и не было олигархии как консолидированной группы: войны между кланами носили перманентный характер..
3. Особенности трансформации номенклатурной модели элитообразования в «олигархическую» вполне наглядно демонстрирует биография В. Черномырдина, российского премьер-министра в 1992–1998 гг. Этот пример тем более показателен, что экспортная ориентация российской экономики предопределяет приоритетное положение в системе отраслевых элит представителей ТЭКа. Биография В. Черномырдина является почти классической для демонстрации алгоритма трансформации модели элитного рекрутирования в процессе социально-экономических реформ 1990-х гг.: сначала государство (ЦК КПСС, Совет Министров и аффилированные ведомства) создавало новые коммерческие структуры, а затем государственные чиновники, сохраняя и увеличивая объем полномочий, возглавляли вновь созданные образования, но уже в качестве руководителей коммерческих структур. В. Черномырдин (в прошлом ответст венный работник ЦК КПСС, министр газовой промышленности) стал главой крупнейшего отраслевого гиганта, поставляющего треть потребляемого в Европе газа, а с декабря 1992 г. до марта 1998 г. возглавлял Правительство РФ. И хотя Черномырдин в бытность премьер-министром неоднократно заявлял о своей непричаст ности к газовому бизнесу, очевидно, что интересы отрасли были небезраз личны одному из ее патриархов.
4. В частности, в пользу этого суждения свидетельствуют позиции того периода В. Черномырдина как негласного главы влиятельнейшего газового лобби и Ю. Лужкова в качестве влиятельнейшего регионального лидера по отношению к Президенту РФ Б. Ельцину.
5. Эрозия государственного сознания правящего класса в этот период была столь масштабной, что на роль выразителя государственной идеологии смог претендовать президентский телохранитель.
6. Рейтинг популярности Б. Ельцина в феврале 1996 г. составлял 6 %.
7. Подтверждением тому может служить настойчиво лоббировавшееся Коржаковым предложение о переносе выборов. В частности, в интервью газете «Observer» от 8.5.1996 г. он заявил, что «много влиятельных людей предпочли бы отложить президентские выборы».
8. Эта установка была определяющей в течение второй половины 1990-х гг. В этой связи показателен комментарий «Независимой газеты» акта объединения в январе 1998 г. компаний ЮКОС и «Сибнефть» в связи с подготовкой к разделу государственной компании «Роснефть»: «Будущий президент страны будет избран на аукционе по “Роснефти”» (Независимая газета. 23.01.1998).
9. Активы были переданы за символическую плату. По данным зарубежных аналитиков, в середине 1990-х гг. принадлежащие государству активы стоимостью около 200 млрд. долларов, были переданы тесно связанным с властями лицам всего за 7 млрд долларов. Согласно другим источникам, разрыв между реальной стоимостью и продажной ценой был еще большим: так, часть госсобственности стоимостью в 1 млрд долларов была продана за 5 млн долларов [119а. С. 239; 293].
10. Представляет интерес оценка деятельности Потанина на высоком правительственном посту, данная руководителем Национального резервного банка А. Лебедевым (ныне депутатом ГД ФС РФ): «За семь месяцев вице-премьерства Потанин сделал для экономики страны несколько меньше, чем для своей банковской группы. Занимая один из ключевых правительственных постов, Потанин занимался Норильским никелевым комбинатом, долгами Ирака и Ливии, украинскими валютными облигациями, Комдрагметом, заботясь прежде всего о своих интересах» [178а].
11. При этом следует иметь в виду стратегический характер элиты ТЭКа в связи с преимущественно сырьевой ориентацией экономики постсоветской России: на долю ТЭКа приходится две трети всех инвестиций в промышленность и около 2/3 стоимости экспорта. Понимая это, управленческая элита России 1990-х гг. была вынуждена подчиняться интересам нефтегазового сектора. «Общественная жизнь буквально пропитана нефтью», – констатировали эксперты журнала «Профиль» [160. С. 14].
12. Конечно, чеченский конфликт полиаспектен по истокам и характеру, тем не менее «нефтяная» составляющая занимает в перечне его причин не последнее место.
13. ОНЭКСИМ был не единственным спонсором А. Лебедя.
14. В этой связи уместно вернуться к предложенной Г. Моской классификации (см. гл. I), в рамках которой проводилось разграничение между феодальным и бюрократическим типами управления элиты. Напомним, что термин «феодальный» Моска использовал для характеристики слияния экономической и политической власти, вследствие которого государство превращается в конгломерат самодостаточных образований.
15. Симптоматично, что прогрессирующие признаки элементов архаизации в социально-политических процессах 1990-х гг. констатировали столь различные наблюдатели, как философ А. Кара-Мурза, характеризовавший постсоветское развитие как чреватое «новым варварством» [94а], историк М. Чешков, отмечавший, что в ельцинской России ситуации доминировали «процессы распада и хаоса» [34.С. 18], а также один из крупнейших российских предпринимателей и совладелец «Уралмашзавода» К. Бендукидзе, полагавший, что России угрожает масштабная феодализация [20].
16. Любопытную иллюстрацию описанной трансформации можно найти в книге полковника В. Стрелецкого, бывшего сотрудника службы безопасности Президента РФ в бытность А. Коржакова ее главой. Описывая свою встречу с главой группы «Мост» В. Гусинским в 1995 г. и излагая взаимные претензии службы безопасности и Гусинского, Стрелецкий буквально (как мольеровский Журден, не подозревавший, что говорит прозой) использует термины «люди капитала» и «государевы слуги». При этом время последних, по мнению Гусинского, прошло. «Пришло наше время – время денег. Мы – опора власти. Мы – капитал. На нас зиждется все» [255а. С. 118].
17. Подчеркнем, что речь в данном случае идет в первую очередь о крупном бизнесе.Представительство среднего и малого бизнеса в Государственной думе незначительно – порядка 1,5%, что примерно соответствует среднеевропейским показателям (в Национальном собрании Франции 1999 г. – около 2%).
18. При этом масштабы экономический депрессии в США конца 1920-х гг. (падение экономики на 27% [119а. С. 56] и российского кризиса конца 1990-х (сокращение ВВП РФ в 1990-е гг. вдвое, ежегодная утечка капиталов в масштабе 20 млрд долларов; половина населения за чертой бедности и т.п.) существенно отличаются.
19. Страсть Ельцина к власти была столь всепоглощающей, что он был готов к игре без правил в борьбе за власть, что и отличало его от номенклатурной когорты в целом, несмотря на его сугубо номенклатурную биографию.
20. Девальвацию устойчивых моделей политического поведения можно интерпретировать по-разному. Представляется, что подобный характер политическогопроцесса не является исключительной характеристикой мира отечественной политики и политики вообще. Это скорее отражение более общего процесса эрозии устойчивых норм и образцов – процесса, характерного для эпохи постмодерна. Проявления этого общего процесса можно обнаружить в различных сферах и на различных уровнях, начиная с эрозии регулирующей функции международного права и заканчивая отмеченной в отечественной криминальной среде тенденцией пренебрежения классическими воровскими канонами со стороны нового поколения молодых «отморозков».
21. Тогда, в начале 2000 г., большинству наблюдателей мысль об аресте М. Ходорковского или эмиграции Б. Березовского и В. Гусинского показалась бы невероятной, однако эти строки были написаны в марте 2000 г. [см. 45д].
