Глава 3 Политические элиты и политическое пространство.
Стабилизация империи. ========================================================================
3.2 факторы упадка мобилизующей
функции дворянства
Исследование законромерностей мобилизационного развития убеждает в колоссальной зависиомсти этой конструкции от субъектной составляющей – от роли политических элит, степени их зрелости (которая нередко отстает от возникающих перед обществом задач), от масштаба и характера личности носителя верховной власти. Обусловлено это тем, что в качестве эталона развития России ваытспают нормы и образцы, сформировавшиеся в рамках ушедшего вперед европейского социума, а импульси движения системе сообщает верховная власть, «Понукающая ее к развитию в связи со слабостью внутренних источников. Корни возникающих при этом проблем обусловлены тем, что встающие перед обществом задачи опережают степень внутренней зрелости общества и его элиты как детерминированные не столько внутренними потребностями, а продиктованные перманентной необходимостью «догнать и перегнать» ушедших вперед соседей. Поэтому столь значительна в условиях данной модели роль верховной власти. Можно сослаться в этой связи на мнение С. Соловьева, который писал, что помощь Петра Первого своему народу заключалась в сокращении сроков учения русского народа, который вследствие обделенности природой и историей вынужден был догонять ушедшие вперед европейские народы (242. С. 398). И именно колоссальные усилия и жесткая воля верховной власти масштаба личности Петра Первого были посредством чисток сформировать необходимый для выполнения задач развития управленческий класс в качестве инструмента модернизации.
Выше отмечалось, что форсированное развитие сопряжено с колоссальным напряжением и перенапряжением его субъектов. Поэтому период рывка неизбежно сменяется упадком сил и апатией. С. Соловьев отмечал, что Россия после Петра I “находилась в затруднительном положении; русские люди прежде всего требовали отдыха” (242, С. 263). А. Янов, анализируя ход развития в послепетровский период, констатирует, что при Петре I высшие сановники империи “смертельно устали от отсутствия чувства личной безопасности...никто из них, не исключая и самого Меншикова, не мог, ложась в постель вечером, сказать с уверенностью, что утром не проснется в пыточных подвалах Ромодановского...Нечеловеческая усталость сквозит поэтому в речах всех сановников...Отдыха жаждут—и для самих себя и для страны—все без исключения.” (319, С. 161). И если форсированная модернизация—момент рывка в будущее,—требуя от исполнителей порой невероятного напряжения сил, взлета, энергии, подъема духа, возносит их к пределу человеческих возможностей, физических и психологических, то неизбежная пауза после бури обнаруживает психологические и нравственные издержки форсированного развития. Доминирующей потребностью правящей элиты становится потребность в безопасности и стабильности: безмерно уставшая после перетасовок петровской эпохи (когда знаменитая петровская палка превратилась в инструмент модернизации и нередко ощущалась в этом качестве самыми сановными спинами) элита жаждала отдохновения. После многих лет ежедневного страха она стремилась взять реванш и обезопасить себя. Послепетровская эпоха дворцовых переворотов в полной мере продемонстрировала указанную закономерность.
Если яростные противостояния петровского периода были борьбой за цели развития (превращение России в мощную и независимую от соседей империю, обретение жизненно необходимых выходов к морям, создание современной армии и флота, освоение культурного достояния Европы, элементарное образование, наконец), то на первый план в послепетровскую эпоху выходит тяжба внутри элитного слоя за эгоистические цели—за перераспределение пространства власти ради нее самой, за расширение собственных привилегий.
Многолетние усилия сформированной по принципу службы элиты по освобождению от государственной службы, которой эта элита обязана своими привилегиями, увенчались окончательным успехом в кратковременное правление Петра III, издавшего в 1762 г. знаменитый Манифест о вольности дворянской. Выше отмечалось, что смысл и историческое оправдание крепостного права заключалось в необходимости его использования в качестве привилегии за обязательную службу дворянства. После отмены обязательности службы крепостное право потеряло смысл и историческое оправдание, стало следствием, утратившим причину, “средством без цели”: “оставаясь законным, перестало быть справедливым” (100, кн. 3, С. 281, 320). Отмена обязательной службы означала, что правящее сословие из служилого превратилось в привилегированное.
Манифест о вольности дворянской неизбежно стал прологом его похоронного марша, ибо в условиях мобилизационного развития класс, переставший служить, обречен:. Таким образом, “наше дворянство снова повторило историю нашего старинного вельможества” (Кавелин 93, С. 139).
Нелегитимно взошедшая на престол посредством очередного гвардейского переворота Екатерина II заведомо была обречена на роль “дворянской царицы”. При ней содержание Манифеста не только многократно подтверждалось, но и дополнялось новыми правами и привилегиями. Рубежным в этом процессе стал 1785 г. — год издания Жалованной грамоты дворянству, подтвердившей прежние привилегии и обеспечившей новые. Исключительное право собственности дворян на населенную землю конституировалось в качестве их вечной наследственной привилегии; дворянство было освобождено от службы, личных податей и телесных наказаний. Вопреки логике дальнейший процесс освобождения от службы сопровождался расширением полномочий землевладельцев по отношению к крепостным (Указ 1765 г. дал помещикам право ссылать своих крестьян на каторжные работы, Указ 1767 г. запрещал крестьянам жаловаться на помещиков и т.д.). Кроме того, массовым стал процесс передачи казенных крестьян в частное владение. Последнюю меру Екатерина II часто использовала в качестве средства упрочения своего положения. Кроме того, в результате губернской реформы 1775 г. значительная часть полномочий центральной власти (хозяйственных, финансовых, охрана безопасности, здравоохранение и др.) были переданы провинциальному дворянству.
Расширение привилегий дворян-землевладельцев не могло не стимулировать попытки их чиновных коллег по элитному сообществу получить фору в продвижении по службе. Результатом чиновного давления стали Указы Екатерины от 19 апреля 1764 г. и от 13 сен_тября 1767 г., установившие правило автоматического продвижения государственных чиновников по службе по истечении семи лет нахождения в одном чине независимо от личных качеств и заслуг. Эта мера, как ранее Манифест 1762 г., означавшая кардинальную ревизию петровских принципов формирования элиты, и прежде всего Табели о рангах, знаменовала нарушение меритократического критерия рекрутирования элиты, широко открывала двери посредственности, и таким образом, препятствовала естественной внутриэлитной циркуляции, способствовала окостенению и зашлакованию правящего слоя. Девальвация меритократического критерия в процессе рекрутирования бюрократии усилилась при Павле I: он сократил семилетний срок до четырех лет, что значительно увеличило приток новых лиц в ряды наследственного дворянства, и побудило правительство в 1845 и 1856 гг. повысить порог обретения наследственного дворянства пятью, а затем и четырьмя высшими чинами. Таким образом, если Манифест 1762 г., подкрепленный грамотой 1785 г., лишил верховную власть контроля над землевладельческим сословием, то Указ 1767 г. лишил ее контроля над бюрократией (190, С. 182). Масштабы власти и собственности 100 тысяч помещиков и 50 тысяч чиновников были таковы, что целые губернии назывались дворянскими или чиновными в зависимости от преобладания той или другой категории в структуре населения (первые преобладали в центре, вторые — на окраинах).
Таким образом, конец XVIII в. ознаменовался кардинальным нарушением основополагающего принципа мобилизационного развития — всесословности обязанностей. В качестве основных причин тому можно назвать две. Прежде всего следует констатировать значительное ослабление внешних угроз: войны в правление Екатерины II были инструментом решения экономических и геополитических задач, а не мерой обороны, что позволяло избегать внутриполитических кризисов и частично отказаться от мобилизационных методов управления. Во-вторых, значительно возросшее в течение XVIII в. западное влияние стимулировало стремление дворян приблизить свой статус к положению европейской аристократии с ее правами и привилегиями. Однако решающую роль сыграл тот факт, что в течение XVIII в. правящий слой в лице дворянской гвардии, обретя необходимую степень внутренней сплоченности, завладел правом де-факто решать судьбу престола, что побудило Екатерину II, нелегитимным путем пришедшую к власти, стремиться упрочить свое положение путем расширения базы поддержки в среде правящего слоя в обмен на признание. Элита из служилого превратилась в привилегированный слой, диктующий свои условия короне. Отсюда — не только Манифест о вольности дворянской, но и существенные уступки чиновничеству.
Сколь небезосновательны были опасения Екатерины, вынужденной маневрировать, чтобы не пасть жертвой дворянства, подтвердила судьба ее сына и преемника Павла I.
Симптоматично, что сходная судьба постигла как даровавшего дворянству освобождение от службы монарха, так и отобравшего его, что говорит о повышенном стандарте требований элитарного слоя к верховной власти: востребовано не просто послушание — родилась нетерпимость к произволу. Дворянство почувствовало себя элитой западноевропейского типа. Таким оно вступило в новое царствование.
* * *
Политика Александра I во многом была продиктована стремлением разрешить основное противоречие российского исторического развития — противоречие между потребностями государства и его возможностями, которое в начале XIX в. представало как “тройственный лозунг новой политики, новых исканий: торговля, промышленность, просвещение” (214, С. 152). Анализ политического процесса этого периода показывает, что в поисках силы, способной стать субъектом подобных преобразований (буржуазных по сути) верховная власть вынуждена обращаться к элите, рекрутируемой по принципу службы как единственному субъекту модернизации, поскольку русская буржуазия, призванная быть творцом новых отношений, оставалась буржуазией, “которой не было”.
Эпоха Александра I в области элитообразования ознаменована двумя обстоятельствами: 1) отчетливым осознанием исчерпанности модернизационного потенциала высших слоев дворянства (превратившегося к этому периоду в землевладельческую аристократию, освобожденную от службы) в качестве властной элиты, что предопределило стремление верховной власти во все большей мере опираться в реализации целей развития на высшую бюрократию (М. Сперанский, А. Аракчеев, Д. Гурьев), и постепенным вытеснением дворянства из сферы принятия стратегических решений вследствие ставшей в этот период очевидной оппозции дворянства необходимым реформам (однако до конца царствования Александра I дворянство как сословие продолжает оставаться правящей элитой); 2) глубоким внутриэлитным конфликтом между высшим эшелоном власти и его оппонентами из того же элитарного круга (декабристы). Причем этот раскол был более серьезным, чем раскол XVII в (см.сноску 1) .
Глубина раскола была обусловлена тем, что причиной его выступала не ординарная борьба за власть как самоцель, а борьба за определенные содержательные цели (хотя, как и любая политическая борьба, она не была лишена и властных амбиций; П. Пестель был человеком колоссального честолюбия), однако нет нужды доказывать, что желай декабристы единственно власти как таковой, они вряд ли рискнули той, что уже имелась в их распоряжении — скорее, они, имея и без того блестящие исходные позиции и перспективы, добивались бы дальнейшего карьерного продвижения в рамках существующей системы, а не на путях опасной борьбы с ней. В качестве объекта внутриполитического конфликта выступали две самые острые проблемы политического развития российского общества начала XIX в. — конституционная и крестьянская. Их разрешение, по существу, выступало императивом развития. Парадокс рассматриваемого внутриэлитного конфликта в том, что содержательно концептуальные и политические позиции обеих сторон этого конфликта совпадали, однако вместо солидарной работы во имя общих целей стороны сошлись в смертельном поединке. Анализ истоков этого парадокса позволяет не только углубить характеристику процессов элитообразования в России данного периода, но и выявить особенности преломления общих закономерностей эволюции политических элит в конкретных исторических обстоятельствах.
Внутриэлитная диспозиция в период правления Александра I характеризуется противостоянием трех элитных сил: верховной власти, административно-политической бюрократии и дворянства (к этому времени окончательно превратившегося в землевладельческое сословие) при незначительном политическом весе торгово-промышленного класса.
Позицию буржуазии парадоксальным образом выразили декабристы, ибо политическим идеалом умеренных вариантов их проектов (например, конституции Н. Муравьева) было установление конституционного правления и политических свобод, то есть осуществление буржуазных преобразований. Позиция верховной власти в лице императора Александра I на протяжении двух десятков лет его правления менялась, однако не подлежит сомнению, что по крайней мере до начала 1820-х гг. она объективно была ближе второму из описанных оппозиционных флангов. Однако именно с ним и произошло роковое столкновение, итогом которого стал крах реформаторских проектов.
События начала XIX в. поразительны как беспрецедентный пример столкновения единомышленников из элитарной среды, как “сшибка” сил, одинаково заинтересованных в развитии и одинаково его понимающих: потребности развития обеими сторонами конфликта осознавались как конституционное ограничение монархии и ликвидация крепостного права.
Поскольку развитие по мобилизационному типу характеризуется значительной зависимостью политического процесса от личностных качеств персонифицирующего верховную власть лица, благоприятность перспектив политической и экономической модернизации в этот период определялась тем обстоятельством, что император Александр I был почти идеальной фигурой для реализации этих задач, ибо он действительно был привержен идее реформ как в силу психологических особенностей личности — явно не авторитарной и не склонной к силовым методам, — так и вследствие воспитания (влияние Ф. Ц. Лагарпа). А. Чарторыйский в книге своих мемуаров писал, что еще в юности Александр I “утверждал..., что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сможет выбрать наиболее способного правителя” (1350, т. 1, C. 91).
Существенное влияние на формирование личности Александра I и на политический процесс в России оказало и усилившееся в екатерининский период идейное сближение России и Европы, где происходил активный процесс свержения реакционных режимов. О серьезности реформистских намерений императора свидетельствует тот факт, что подготовка к реформам была предпринята сразу после осуществления первоочередных срочных мер, ликвидировавших наиболее одиозные итоги предшествовавшего царствования (восстановление жалованных грамот дворянству и городам, отмена ограничения на выезд русских за границу и т. п.). Символичен также тот факт, что по указанию Александра I слово “закон” было высечено на обороте медали, выпущенной по случаю его восшествия на престол.
Первым “приступом” к реформам стал Негласный комитет — более чем скромная попытка, единственным результатом которой фактически стало учреждение системы министерств. Но даже эти весьма умеренные начинания, которые скорее напоминали дискуссионный клуб единомышленников, вызвали толки в правящей среде: даже такие относительно умеренные и просвещенные круги, как те, к которым принадлежал Г. Державин, окрестили Негласный комитет “якобинской шайкой”.
Вторая попытка связана с именем М. Сперанского. Необходимо отдавать отчет, что сколь бы ни была масштабна личность Сперанского, очевидно, что инициатива реформаторских планов и само возвышение Сперанского исходили от императора: Сперанский выступал разработчиком — блестящим и творческим — идей и воли высокого заказчика (см. сноску 2).
Однако реакция правящего слоя и на эту вполне умеренную попытку была подобна разбуженному муравейнику. И если реакция дворянства была обусловлена прежде всего проектом конституционной реформы Сперанского, последствия которой в сознании помещиков однозначно ассоциировались с отменой крепостного права, то негодование бюрократии было связано с попыткой Сперанского восстановить уничтоженный вышеупомянутыми указами Екатерины II и Павла I меритократический критерий в процессе рекрутирования служебной элиты — бюрократии. В контексте нашей темы симптоматично, что Сперанский рассматривал в качестве необходимых шагов кни вряд ли рискнули той, что уже имелась в их европеизации и либерализации России не только просвещение населения в целом, но прежде всего обеспечение надлежащего качества управленческой элиты. Стремлением повысить эффектах существующей системы, а не на путях опасноивность и компетентность управленческого аппарата был обусловлен инициированный Сперанским ряд указов, прежде всего Указ о новых правилах производства в чины по гражданской службе (Укатва начала XIX в. — конституционная з от 6 августа 1809 г.), предписывавший обязательность сдачи специального экзамена или предъявления университетского диплома для получения дворянского звания. По существу этот указ означал попытку верховной власти вернуть себе контроль за процессом рекрутирования бюрократии, однако эта попытка не увенчалась успехом из-за яростного сопротивления бюрократического аппарата.
Кроме того, Сперанский предпринял и шаг долговременного значения, имевший целью стратегическое улучшение кадров государственной службы: по его предложению для подготовки надлежаще образованной управленческой элиты в Царском Селе был учрежден Лицей — специальное закрытое учебное завеиция в период правления Александра I хардение для ограниченного числа лиц из знатных дворянских фамилий.
Отсутствие государственной воли у преемников Петра I ослабило бюрократическое начало. Сперанский попытался восстановить меритократические принципы рекрутирования служебной элиты: “Пусть Петр только составил табель о рангах, — только Сперанскому удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России... Попович Сперанский положил конец ... дворянскому раздолью... Он действительно сумел всю Россию...уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал, заставил работать новый правящий класс. Служба уравнивала дворянина с разночинцем. Россия знала мужиков, умиравших членами Государственного совета.” (274, т. 1, С. 137). О накале сопротивления бюрократической среды усилиям Сперанского говорит тот факт, что Указ от 6 августа 1809 г. готовился в атмосфере столь строгой секретности, что о его подготовке знали только три лица: император Александр I, сам Сперанский и А. Аракчеев.
Оппозиция правящего слоя проектам Сперанского (в которых справедливо был усмотрен намек на попытку верховной власти реконструировать систему власти и дистанцироваться от дворянства, оперевшись на просвещенную бюрократию) была бурной и массовой, хотя проекты Сперанского сохраняли в неприкосновенности права и привилегии дворянства — освобождение от службы, право владения населенными землями и т.п. Причем реакция была не только со стороны невежественных и косноязычных чиновников (которых новые правила чинопроизводства лишали надежды на дворянское звание), и не только со стороны откровенных крепостников (см сноску 3). , но и со стороны лиц, от которых можно было бы ожидать поддержки (Н. Карамзин, адмирал Н. Мордвинов и другие).
Крутые виражи судьбы Сперанского наглядно показывают, что в условиях мобилизационной модели цели развития тогда, когда они не совпадают с экономическими интересами правящего слоя, могут быть реализованы только с помощью мер принуждения и насилия со стороны верховной власти и вынужденно отступают, когда верховная власть не готова прибегнуть к чрезвычайным мерам. Под мощным давлением правящей среды император Александр I вынужден был отступить: судьбы его отца и деда — Петра III и Павла I, устраненных недовольным их политикой дворянством, были слишком наглядным уроком, чтоб им можно было пренебречь; страх повторить их судьбу был психологической доминантой Александра I. Отставка Сперанского стала актом признания императором могущества правящего слоя.
Кроме того, в срыве попытки реформ сыграло роль и приближение наполеоновской агрессии 1812 г., отражение которой неминуемо влекло за собой усиление мобилизационных механизмов и блокировало осуществление реформ. Император отдавал себе отчет в том, что выиграна эта война могла быть лишь при условии превращения ее в народно-освободительную, что требовало высокой степени сплоченности общества и элиты. Один из высших сановников Российской империи так высказался по этому поводу: “Сперанский, виновен он или нет, должен быть принесен в жертву. Это необходимо, чтобы привязать народ к главе государства” (305, т. 3, С. 367). Кстати, этими же соображениями было продиктовано назначение пользующегося особой популярностью в обществе М. Кутузова Главнокомандующим русской армией.
Если резкая оппозиция консервативного крыла политической элиты реформистским проектам императора сорвала первые попытки политической модернизации, то в осуществлении следующих попыток реформ можно было рассчитывать на поддержку радикально-реформистского крыла политической элиты. Это тем более очевидно, если учесть вдохновляющее воздействие победы в войне 1812 г. и настроение армии-победительницы, прославленные полководцы которой составляли цвет политической элиты. В этой связи можно было ожидать успеха последовавших в 1818—19 гг. наиболее серьезных попыток Александра I осуществить конституционную и крестьянскую реформы.
И историки прошлого века, и современные исследователи единодушны в том, что конституционное ограничение монархии в Польше в 1819 г. император рассматривал в качестве первого шага на пути установления конституционной монархии на всей территории России. После архивных изысканий С. Мироненко (157; 158; 159) можно считать убедительно доказанными серьезность, основательность и реалистичность конституционных намерений Александра I. При этом разработка проекта конституции в Варшаве велась в атмосфере столь строгой секретности, что об этом не знал даже брат императора — наместник Польши великий князь Константин Павлович, не сочувствовавший либеральным начинаниям старшего брата. Инициированная императором разработка проекта конституции для России, согласно которой Россия превращалась в конституционную монархию, длилась около двух лет и была закончена к осени 1820 г .; проект был одобрен императором (см. сноску 4).
Согласно этому первому в русской истории проекту конституции вводилось разделение властей; законодател“ьные функции становились общей прерогативой общероссийского двухпалатного парламента и императора; члены верхней палаты назначались царем, депутаты нижней — избирались населением (избирательного права лишались лишь крестьяне); вводилась свобода слова, печати, вероисповедания, неприкосновенность личности, равенство всех граждан перед законом, несменяемость судей. Одним из важнейших принципов проекта было федеративное устройство империи (о важности этого принципа говорит тот факт, что из почти двух сотен статей этого документа (всего 191 статья) 70 было посвящено проблемам местного управления). При этом проект оставлял в неприкосновенности все привилегии дворянства и не касался проблем крепостного права (см. сноску 5) .
Хотя текст проекта имел некоторые ограничения по сравнению с классическими аналогами европейского права, документ означал превращение России в конституционную монархию. Известно, что ограничение власти короны в пользу ведущих сословий составляло предмет жесточайшей борьбы в европейских государствах. Логично было ожидать всемерной поддержки правящей элитой России ограничения власти короны и юридического закрепления де-факто приобретенного ею в течение значительного периода XVIII в. права определять судьбу престола. Перспективы подобной политической реформы были тем более благоприятны, что ограничение прерогатив трона инициировалось самой верховной властью. Однако попытки конституционной реформы натолкнулись на нелогичное, на первый взгляд, сопротивление дворянства, на нежелание превратить свою победу де-факто в победу де-юре.
На наш взгляд, объяснение этой парадоксальной ситуации заключается в том, что хотя текст проекта не затрагивал привилегии землевладельческого сословия, ограничение монархии дворянство справедливо рассматривало как первый шаг на пути ликвидации крепостного права, тем более, что право служилого сословия владеть крепостными крестьянами в России никогда не было окончательно законодательно оформлено; в процессе закрепощения крестьян право следовало за практикой, но последняя не была легитимно освящена (!). Именно землевладение обусловило нелогичное сопротивление конституционному процессу со стороны дворянства. Это обстоятельство как нельзя более ярко высветило реакционную роль землевладельческой знати (которой к этому моменту стало дворянство) в политическом развитии России. Данная коллизия подтверждает сформулированное выше положение о том, что в России именно верховная власть является инициатором модернизации даже в той ситуации, когда ее личный интерес противоречит государственному, а единственно возможным инструментом модернизации выступает сформированная по “служебному” принципу элита в лице высшего эшелона бюрократии в противовес землевладельческой аристократии.
Кроме того, анализ этой коллизии подтвердил сформулированное выше положение о том, что природа традиционного для российской политики противоречия между верховной властью и правящей средой обусловлена конфликтом между политическими потребностями государства и интересами хозяйственных субъектов.
Бурная и крайне негативная реакция правящей среды на модернизационные усилия верховной власти привела к тому, что проект конституции так никогда и не был опубликован. Призраки отца и деда зримо встали перед Александром I. Поэтому речь на открытии Польского сейма 15 марта 1818 г. стала первым и единственным публичным признанием российским императором желательности конституционного устройства России. Поразительно — вершитель судеб Европы, самодержавный властитель могущественной империи, сокрушившей непобедимую прежде армию Наполеона, оказался бессилен перед собственным управленческим классом. Причем не только в столь судьбоносном вопросе, но и в иных, менее принципиальных сюжетах императору давали понять, что его власть имеет пределы. Так, на личные средства императором был издан курс политической экономии профессора А. Шторха на французском языке, содержавший обоснование экономической неэффективности крепостного труда. Однако попытки издания этой работы на русском языке были пресечены цензурой. Та же участь постигла стихотворение А. Пушкина “Деревня”, снискавшее автору благодарность Александра I и также бесцеремонно запрещенное цензурой.
Столь же настойчивым, как и попытки конституционной реформы, было стремление Александра I “продвинуть” решение крестьянского вопроса. Попытки найти опору в решении этого вопроса в лице дворянства натолкнулись на ожесточенное сопротивление последнего. Надеждам императора на содействие землевладельческой аристократии не суждено было сбыться.
Анализ политической борьбы этого периода показывает, что сопротивление дворян средней России крестьянской реформе было вызвано не феноменальной его страстью к рабовладению или особенной косностью в отличие от остзейских собратьев, (в остзейских губерниях крепостное право было существенно ограничено), а было обусловлено природно-экономическими условиями хозяйствования, в основе которых лежала экономическая необходимость крепостного труда. Исследования, проведенные в прошлом веке А. Гакстгаузеном, крупным специалистом в области сельского хозяйства из Пруссии, вынудили его сделать вывод о том, что в связи с неблагоприятными природно-климатическими и экономическими условиями хозяйствования поместье в средней России могло стать доходным лишь при двух условиях: при использовании на сельскохозяйственных работах труда крепостных (что освободит помещика от расходов по содержанию крестьян и скота) или при сочетании земледелия с мануфактурой. Отсюда столь нелогичное, на первый взгляд, сопротивление российского правящего сословия установлению конституционных ограничений монаршей власти. Оппозиция дворянства конституционным планам показывает, что в его понимании верховная власть не была экономически заинтересована в сохранении статус-кво в крестьянском вопросе. И это соответствовало действительности.
Потеряв надежды на поддержку дворянства, Александр I обращается за помощью к бюрократии — к февралю 1818 г. на рассмотрение императора был представлен подготовленный по его поручению проект крестьянской реформы А. Аракчеева (поручение Аракчееву есть свидетельство действительно серьезных намерений Александра в крестьянском вопросе, учитывая масштаб полномочий ставшего практически теневым премьер-министром Аракчеева). Проект был одобрен императором, однако он никогда не был оглашен публично. Для выработки другого проекта — под руководством министра финансов А. Гурьева — императором был создан специальный Секретный (!) комитет — первый из одиннадцати (!) Секретных комитетов, созданных верховной властью в XIX в. для решения крестьянского вопроса. Однако этот проект не был завершен.
Характерно, что единственным предварительным условием, поставленным Александром перед разработчиками проекта, стало требование не допускать в проекте использование мер принуждения помещиков в столь деликатном вопросе. Оба проекта, как, впрочем, и все аналогичные им, разрабатывались в таком же режиме повышенной секретности, в каком велась разработки конституции — столь серьезны были опасения императора в отношении реакции правящей среды. В реализации идеи крестьянской реформы верховная власть могла рассчитывать лишь на узкий круг высшей бюрократии при активном сопротивлении основной массы дворянства. “Единственное, что могло в этих условиях обеспечить успех реформ, — насилие правительства над своей собственной опорой” (!) — констатирует С. Мироненко “(158, С. 72).
Эта констатация подтверждает сформулированный в первой главе настоящего исследования тезис о том, что насилие верховной власти над правящим слоем в условиях мобилизационного развития нередко выступало вынужденным, но необходимым инструментом достижения целей развития, так как императивы развития, артикулируемые верховной властью, опережали экономические интересы правящего слоя. В случае неготовности верховной власти прибегнуть к методам насилия осуществить цели развития, как правило, не удавалось. Александр I, психологически травмированный страхом повторить судьбу отца и деда — Павла I и Петра III, категорически не был готов к применению жестких мер. В итоге проекты конституции и крестьянской реформы остались на бумаге. Именно отсутствие эффективного инструмента модернизации — правящего класса, способного стать субъектом модернизации, по мысли Александра I, было главной причиной неудачи его реформистских попыток. С. Мироненко удалось найти в архиве М. Сперанского датированную 24 августа 1821 г. запись им поразительных слов Александра I: “Разговор о недостатке способных и деловых людей не только у нас, но и везде. Отсюда — заключение: не торопиться с преобразованиями, но для тех, кои их желают, иметь вид, что ими занимаются” (158, С, 72). Мотив нехватки образованных администраторов постоянен в российской политической практике и обусловлен тем, что задачи государства нередко опережают степень взросления его элит.
Говоря “о тех, кто желает” преобразований, Александр I, очевидно, имел в виду их горячих сторонников — членов тайных обществ, о деятельности которых император был осведомлен практически с самого начала их деятельности. Знал он также и о содержании планов будущих декабристов. И в этом самое поразительное: и власть, и ее оппозиция слева в стане самого правящего слоя шли в одном направлении. Но почему, ставя одни и те же цели, они пришли не к сотрудничеству, а к лобовому столкновению? Почему в поисках союзников император обращался к правому флангу — сообществу заведомых противников его проектов?
Как отмечалось выше, наиболее серьезные попытки императора осуществить конституционную и крестьянскую реформы относятся к 1817—1819 гг. И именно на это же время приходится активность “Союза спасения”, впоследствии “Союза благоденствия”, цели которых хотя и не были к этому времени окончательно концептуально оформлены, по духу были близки реформистским планам императора: в центре дискуссий будущих декабристов были две упомянутые выше проблемы — освобождение крестьян и ограничение монархии. Однако именно в тот период, когда Александр I предпринимает столь активные попытки решить эти две наиболее острые проблемы, на заседаниях “Союза спасения” начинает звучать мотив цареубийства, а И. Якушкин вызывается быть исполнителем этой акции (впоследствии этот мотив перерос в требование не просто цареубийства, но уничтожения всей императорской фамилии). Парадоксальная ситуация, если учесть несомненную осведомленность будущих декабристов о намерениях императора (см. сноску 6) . При этом даже радикальные критики императора из лагеря декабристов признавали серьезность дворянских угроз. Конечно, между проектом конституции Дешана-Новосильцова, подготовленного по указанию Александра I, и конституционными документами декабристов — “Русской правдой” П. Пестеля и конституцией Н. Муравьева были различия в трактовке ряда принципиальных вопросов. Наиболее значительны эти различия в сопоставлении императорского проекта и “Русской правды”(см.сноску 7).
Однако сам Пестель, автор “Русской правды”, признавал неготовность России к подобным радикальным преобразованиям и предполагал необходимость установления для их осуществления на период 8 — 10 лет жесткой военной диктатуры, сопровождающейся уничтожением царствующей фамилии. Это служит основанием рассматривать “Русскую правду” в качестве первого документа большевизма. Вряд ли он мог быть реализован в политической практике того времени. Значительно менее существенны различия между проектом Дешана-Новосильцова и конституцией Никиты Муравьева (см. сноску 8).
Таким образом, основания для сотрудничества между монархией и декабристами, безусловно, существовали. Между тем сколько-нибудь серьезные попытки декабристов найти взаимопонимание с императором, равно как и аналогичные шаги Александра I, не были предприняты, хотя доподлинно известно, что Александр I был информирован о создании тайных обществ практически с самого начала их деятельности и относился к этому факту вполне терпимо . Налицо парадоксальная, уникальная ситуация — борющиеся за одни и те же цели лица, равно принадлежащие к высшему эшелону правящей элиты страны , лично или заочно знакомые, вместо того, чтобы объединить усилия, входят в жесточайшую конфронтацию в стиле лобового столкновения: вместо того, чтобы в лице монарха приобрести могущественного покровителя, планируют его убийство в то самое время, как император занимается разработкой конституции; монарх, вместо того, чтобы использовать известный ему заговор в качестве инструмента нейтрализации оппозиции справа, тратит силы на заведомо бесплодные попытки усовестить консервативную массу дворянства и призвать его стать коллективным самоубийцей, вместо того чтобы использовать членов тайных обществ для раскола фронта своих противников справа. Не в первый раз мы встречаем столь нетехнологичное поведение. Относительно его причин к сказанному выше можно добавить следующее.
Немалую роль в выборе тактики декабристов сыграло их увлеченное следование известным из западноевропейской политической практики моделям. Так, моделью для конституции Н. Муравьева послужила испанская конституция 1812 г. ; П. Пестель был страстным поклонником якобинцев; устав тайного общества был заимствован им у итальянских карбонариев, а в основу разработанного им проекта конституции “Русская правда” были положены комментарии к “Духу законов” Монтескье французского автора Детю де Траси, оказавшего значительное влияние на формирование взглядов Пестеля. Вообще дух французской революции витал над российскими заговорщиками. Поэтому неудивительна их логика: если французская революция физически покончила с монархией, то путь их российских последователей лежит в том же направлении (игнорируя существенную разницу между Бурбонами, само имя которых стало символоментом реакции, и действительно стремящимся к реформам Александром I). К сожалению, приходится констатировать правоту Н. Бердяева: “Русская интеллигенция всегда исповедовала какие-нибудь доктрины, вмещающиеся в карманный катехизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобщего спасения, но не любила и боялась самоценной творческой мысли, перед которой раскрывались бы бесконечно сложные перспективы” (21, С, 83).
Другая причина несостоявшегося контакта — победа радикального крыла в движении декабристов (приверженность тайных обществ крайне радикальной тактике — хорошо знакомое из последующих попыток стремление “загнать клячу истории”). Известно, что идеологически движение декабристов было неоднородным, включая как сторонников умеренных, преимущественно просветительного характера мер, и радикальное крыло, настаивавшее на необходимости насилия, включая физическое уничтожение правящей династии.
Таким образом, уже в первом значимом с организационной точки зрения опыте российского оппозиционного движения его радикальная ветвь стала доминирующей. Эта тенденция преобладания радикалов в структуре оппозиции (как системной — внутри самой элиты, так и в отношениях “элита — контрэлита”), многократно повторяясь впоследствии, стала одной из причин резко конфронтационного характера взаимоотношений и внутри правящей элиты, и в системе отношений правящей среды с контрэлитой. В результате возобладания радикального крыла в декабристском движении умеренная линия реформ, олицетворяемая императором, оказалась под огнем с двух флангов — правого и левого; эти противоположные векторы, входя в лобовое столкновение, дали в итоге нулевой результат процесса развития. Чрезмерный радикализм сторонников крайних мер мог оттолкнуть императора от возможных контактов с декабристами. И объективно радикализм имел противоположный желаемому результат — он спровоцировал реакцию.
С еще большей силой эта тенденция проявилась в 1870—80 гг. в деятельности народовольцев. Не желая ни в коей мере умалить подвиг декабристов и народовольцев, все же вынуждены констатировать, что доминирующее в российской политической традиции стремление одномоментным рывком достичь того, что может стать результатом значительного исторического опыта, приводит к обратному результату — утрате пусть скромных, но реальных попыток и шагов к свободе.
По существу, все “охранительно-запретительное царствование” Николая I во многом было предопределено его реакцией на события 14 декабря так же, как и контрреформы Александра III стали реакцией на события 1 марта 1881 г. Пять виселиц народовольцев при вступлении на царство Александра III стали мрачной симметрией пяти виселиц декабристов.
Издержки форсированного развития, в ходе которого оказываются пропущенными — или пройденными экстерном — целые эпохи для психологического, нравственного и политического опыта, оказываются непомерно высоки.
Взаимная приверженность элиты и контрэлиты радикализму неизбежно рождает приверженность силовым методам элитного взаимодействия, столь характерную для сформированной мобилизационной моделью элиты, в рамках которой взаимодействуют не равноправные группы, как это происходит в условиях инновационного развития, а находящиеся в иерархическом соотношении элементы — верховная власть и правящий класс, отношения между которыми строятся на основе перманентной борьбы за властный приоритет, а алгоритмом отношений внутри правящего класса является жесткая конкуренция и свойственная служилой элите взаимная неприязнь между “выскочками” и аристократией (даже если сегодняшний аристократ — вчерашний выскочка). Кроме того, будучи слабо внутренне сплоченным вследствие высокой степени национальной пестроты, “служебная” элита, как правило, не способна к гибкому внутриэлитному взаимодействию.
В критические дни отступления русской армии под натиском Наполеона между двумя командующими русской армией происходил следующий диалог: П. Багратион, отпрыск царской грузинской династии Багратионов, правнук царя Вахтанга VI, кричал М.Барклаю-де-Толли, потомку шотландских дворян: “Ты немец! Тебе все русское нипочем!”. “А ты дурак, хоть и считаешь себя русским”, — отвечал Барклай-де-Толли. Другим примером может служить позиция А. Чарторыйского, который в ответ на предложение Александра I в 1802 г. занять пост товарища министра иностранных дел предупредил императора, что как поляк и польский патриот, он в случае столкновения русских и польских интересов примет сторону последних. Это подтвердилось в 1805—07 гг., когда Чарторыйский способствовал втягиванию России в непродуктивные для нее европейские коалиции и войны, рассчитывая на то, что это будет способствовать восстановлению независимой Польши в границах 1772 г. (кстати, в период нашествия Наполеона многие поляки — подданные России вступали во французскую армию, нарушая тем самым присягу Александру I на русское подданство). Другой ближайший сотрудник Александра I по вопросам внешней политики, фактически второй министр иностранных дел наряду с К. Нессельроде, — грек граф Каподистрия счел себя вынужденным оставить свой пост после начала революции в Греции, а другой грек — генерал князь А. Ипсиланти стал во главе восстания и был демонстративно исключен из русской службы. Сам К. Нессельроде, австрийские симпатии которого были хорошо известны, стал одним из инициаторов Священного союза и сторонником подчинения внешней политики России интересам Австрии. Впоследствии он сыграл не последнюю роль в Крымском поражении России. В подобной ситуации от правящей среды трудно ожидать той степени сплоченности, которая необходима в отстаивании прав сословия перед короной. Иерархический характер внутриэлитной организации в целом, конкурентный характер в рамках правящего слоя, слабая внутренняя сплоченность элиты рождают нетехнологичность политической культуры. В сходной ситуации принципиально иной алгоритм внутриэлитного взаимодействия продемонстрировала политическая элита США в период принятия конституции страны.
Известно, что Конституционный конвент, собравшийся в Филадельфии в 1787 г., не только дополнил и исправил положения действовавшего тогда в стране основного закона “Статьи конфедерации”, как ожидалось, а подготовил принципиально новый политико-правовой документ. Предполагая, что этот документ может вызвать серьезное сопротивление в легислатурах штатов, основатели американского государства предприняли два маневра: ввели условия ратификации этого документа девятью штатами, а не всеми двенадцатью (так как в ряде штатов рассчитывать на успех не приходилось) и настояли на созыве для ратификации Конституции специальных ратификационных конвентов, которые должны были одобрить Конституцию вместо передачи ее на рассмотрение легислатур штатов, большинство в которых составляли мелкие фермеры, способные заблокировать принятие документа. В итоге Конституция была принята, несмотря на незначительное число ее сторонников. Причем технологичность политической культуры, проявившаяся на ранних этапах формирования политической системы США, обусловлена не тем фактом, что революция в США совпала с промышленной революцией. Это имманентное качество политической культуры, являющееся следствием консенсусной природы сложившейся в США модели элитного рекрутирования и проявившееся на ранних этапах становления политической системы.
Очевидный результат массовой и резкой оппозиции дворянства модернизационным усилиям верховной власти (не менее радикальной оппозиции, заинтересованной в осуществлении реформ) стал основанием для переноса социальной опоры верховной власти в ее стремлении реализовать задачи модернизации на бюрократию. События 14 декабря 1825 г. стали последним рубежом в этом процессе. С этого времени политическим актором, принимающим стратегически важные политические решения, становится бюрократия. Таким образом, подтвердилась описанная выше закономерность: в мобилизационном обществе субъектом модернизации, как правило, выступает сформированная по принципу службы элита. Дворянство, не желающее служить и превратившееся в землевладельческую знать, перестало соответствовать задачам государства. Таким образом, несмотря на трансформацию социального облика правящей элиты, принцип ее рекрутирования остался неизменным. (В этой связи необходимы две оговорки. Во-первых, речь идет о тенденции, а не о буквальной статистике. Во-вторых, высшая бюрократия, порог которой составляли первые пять классов, сама принадлежала к потомственному дворянству. Эта двойственность положения высшего эшелона власти в России была следствием сложившейся на ранних этапах Московского государства системы оплаты управленческих функций элиты не деньгами, а посредством землевладения. Подобное противоречие, как увидим дальше, стало причиной неэффективности бюрократии Российской империи в качестве властной элиты. Однако в данном случае речь идет о том, что этот слой в качестве политической элиты был эффективен именно тогда, когда он действовал в качестве бюрократии, а не землевладельческого сословия.
Конец XVIII — начало XIX вв. знаменательны тем, что именно в этот период рождается прообраз будущей контрэлиты в лице разночинной интеллигенции. Необходимо отметить принципиальное отличие российской контрэлиты от ее аналога в “американской” модели: если в рамках последней в качестве контрэлиты выступает противостоящая элите группа интересов, то в рамках мобилизационной модели в качестве оппонента власти выступает не группа интересов, а интеллигенция. Причины этого коренятся в политико-центричном характере общества, в котором экономическое благополучие есть функция политической власти, а группы интересов зависимы от власти: русская буржуазия, будучи относительно поздним и неконкурентоспособным по сравнению с европейскими аналогами образованием, не может составить оппозицию власти, так как ее экономическое процветание в значительной мере зависит от патронажа государства; дворянство, будучи небогатым сословием и существуя в условиях перманентной угрозы крестьянского бунта, заинтересовано в поддержке верховной власти как защитницы от возмущений. Поэтому в качестве оппонента власти может выступить лишь социальный субъект, находящийся “по ту сторону” экономических интересов, в качестве которого и выступает интеллигенция.
Принципиально отметить, что с самого момента рождения интеллигенция в качестве контрэлиты действовала не как конкурент, а как смертельный враг власти. Контрэлита существует в любом государстве. Однако если в государствах экономико-центричных обществ элита и контрэлита сосуществуют как соперники и конкуренты, придерживающиеся определенных правил игры, гарантирующих целостность системы как таковой, то в политико-центричном обществе их общая “рамка” — государство, его целостность и т.п. превращаются во второстепенный, не обладающий самостоятельной ценностью в смертельной схватке элиты и контрэлиты абстракт.
* * *
Ослабление режима мобилизационного развития в послепетровский период нашло отражение и в изменении традиционной для мобилизационной модели расстановки сил в треугольнике “верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои”. В отличие от социальной конфигурации Московского государства и петровского времени верховная власть (которая прежде находила опору во внеэлитных слоях в противостоянии с правящим классом) теперь солидаризировалась с правящим классом против социальных низов, которые привычно продолжали надеяться на справедливость верховной власти и усматривать именно в ней своего союзника в борьбе против сильных мира. сего. Проявлением этих иллюзий и одновременно доказательством утопичности этих иллюзий стала крестьянская война под предводительством Е. Пугачева. Весьма характерен в этой связи тот факт, что Пугачев представлялся в качестве “мужицкого” и “казацкого” царя Петра III, пришедшего призвать к порядку “дворянскую царицу” Екатерину II. Таким образом, стереотип восприятия верховной власти внеэлитными слоями остался прежний: именно в верховной власти низы общества видели защиту от притеснений со стороны экономически сильных слоев, именно верховная власть рассматривалась в качестве того справедливого барина, который “рассудит”. Результатом неадекватности иллюзий крестьянской войны стала также дальнейшая консолидация верховной власти и правящего класса.
Невиданные ранее масштаб и массовость протеста в период войны 1773—75 гг. под предводительством Е. Пугачева, охватившие огромную площадь в 600 тыс. кв. км., сообщили новое качество протесту внеэлитных слоев, что вынудило власть пойти на некоторые уступки. Одним из значимых результатов крестьянской войны стали меры по развитию буржуазных отношений (хотя участие собственно торгово-промышленного класса в восстании было весьма слабым), однако вследствие идущего “сверху” осуществления этих мер политическая роль буржуазии оставалась незначительной, ее зависимый характер от власти сохранялся, а ключевые позиции в социальном раскладе сил оставались за дворянством, позиции которого на центральном и местном уровнях даже усилились (например, реформа местного управления делегировала значительные полномочия поместному дворянству). При этом следует иметь в виду, что к этому времени дворянство практически перестало быть служилым классом, превратившись в сугубо привилегированный, хотя его привилегии потеряли смысл и историческое оправдание
1. Раскол начала XIX в. был настолько глубок, что затронул даже семейные узы; иллюстрацией глубины раскола может служить история братьев Орловых, племянников Г.Орлова, фаворита Екатерины II, один из которых - М. Орлов, принимавший 30 марта 1814 года в Париже капитуляцию Франции перед Россией и ее союзниками, был приверженцем радикальной линии в декабристском движении, а генерал А.Орлов был шефом жандармского III отделения и по иронии судьбы подписывал 30 марта 1856 года, спустя ровно 42 года после российского триумфа в Париже, акт капитуляции России перед Францией и её союзниками после поражения в Крымской войне.
2. В оправдательном письме императору из Перми Сперанский писал, что основная идея плана была предписана ему императором, что он действовал по прямому указанию царя: “план всеобщего государственного преобразования... не содержал ничего нового, но идеям, занимавшим Ваше внимание, дано в нем систематическое расположение” (248, С. 164)
3. Точку зрения последних выразил печально известный Д. Рунич: “Богатые помещики, имеющие крепостных, теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям. Недовольство высшего сословия было всеобщее” (157, С. 36).
4. Любопытно, что разработчики ни разу не упоминали в тексте сам термин “конституция”; документ в намеренно неточном переводе с французского языка оригинала назывался “Государственная уставная грамота Российской империи” (точный перевод - “Конституционная хартия Российской империи”, а лейтмотивом текста был тезис о том, что документ не является радикальной ломкой предшествующего законодательства, а лишь корректирует некоторые его положения).
5. Детальный анализ проекта конституции и истории его разработки см (156; 158; 212. И др.)
6. Тому есть много свидетельств; в пользу этого свидетельства говорит, как минимум, тот факт, что флигель-адъютантом императора был активный участник “Союза спасения” П. Лопухин - сын высшего сановника России: Председателя Государственного совета и Комитета министров князя П. Лопухина. И даже если П. Лопухин не был посвящен в конкретные детали планов Александра I, то настроение императора было ему, постоянно находившемуся в тесном контакте с императором, хорошо известно.
7. Первый предполагал превращение России в конституционную монархию, тогда как второй настаивал на республиканской форме правления; первый оставлял в неприкосновенности дворянские привилегии и не касался проблем крепостного права, в то время как Пестель настаивал на радикальном разрешении аграрной проблемы: не только на освобождении крестьян, но и на полной ликвидации частной собственности на землю; согласно проекту Дешана-Новосильцова планировалось федеративное устройство России с максимальным учетом национальных культурных и исторических особенностей, а по “Русской правде” - жестко унитарное государство, вплоть до применения насильственных методов ассимиляции и запрещения местных языков.
8. Оба документа исходили из оптимальности конституционной монархии в качестве основополагающего принципа политического устройства России; оба были привержены принципу федерализма в национальной организации страны; оба передавали высшую законодательную власть в государстве парламенту, избираемому на основе ценза (хотя и ограниченному правом вето императора в проекте Новосильцева. Даже решение аграрного вопроса в документе Н. Муравьева было близко к планам Александра I ).
9. Декабристы представляли действительно высший элитарный слой. П. Пестель был сыном сибирского генерал-губернатора, полковником, героем Бородина и Лейпцига, любимым адъютантом главнокомандующего армией фельдмаршала П. Витгенштейна (причем Пестель сумел вовлечь в тайное общество даже сына Витгенштейна, флигель-адъютанта императорской свиты). Князь С. Волконский был внуком и шурином двух фельдмаршалов, героем 1812 г., портет которого был выставлен в Военной галерее царского Зимнего дворца; герой походов 1812—1814 гг. Генерал граф М. Орлов, принимавший капитуляцию Франции перед Россией 30 марта 1814 года в Париже, был племянником знаменитого екатерининского фаворита Г. Орлова и зятем героя 1812 года Н. Раевского; граф М. Дмитриев-Мамонов был сыном другого фаворита Екатерины II — А. Дмитриева-Мамонова; Н. Муравьев был сыном воспитателя Александра I, унаследовавшим от деда миллионное состояние и женатым на внучке фельдмаршала Чернышова; Н. Тургенев был статс-секретарем Государственного совета и директором одного из департаментов Министерства финансов; Краснокутский - обер-прокурор Сената; Г. Батеньков - личный секретарь Сперанского; А. Юшневский был генерал-интендантом Южной армии.
