Глава 2     Политические элиты и политическое пространство.

                  Зарождение  империи.     ========================================================================

2.2         Формирование мобилизационной

               модели элитообразования  

                   в Московском государстве.

        Состав правящего класса Московского государства можно очертить довольно определенно: это великий князь (впоследствии царь), высший слой служилого класса — бояре и высший эшелон духовной власти (Освященный собор). Основанием легитимации верховной власти в государстве оставалось удельное право наследственной собственности на территорию княжества. Способ рекрутирования верховной власти оставался традиционным для удельного права в течение ХV в. и большего периода ХVI в. Новый порядок на время установился после смерти Ивана Грозного, когда избрание и утверждение государей становится прерогативой Земских соборов (первым прецедентом стало избрание на царство сына Ивана Грозного, Федора Ивановича, на Соборе 1584 г.), что дало основание Г. Котошихину рассматривать период с избрания на царство Федора Ивановича и до воцарения Алексея Михайловича эпохой ограниченной монархии (117. С. 141). При этом история соборов богата свидетельствами подтасовок результатов волеизъявления их участников (наиболее известными из них являются свидетельства об избрании Бориса Годунова царем) (115. С. 351, 352).(см. сноску 1)

        Этот новый — избирательный — порядок (при всей ограниченности подлинного всесословного представительства на соборах) явился огромным шагом вперед, способным существенно изменить облик правящей власти и знаменующий важный этап в развитии политического сознания общества. Еще большее значение в качестве источника верховной власти обретет Земский собор в ХVII в. благодаря действительно всесословному и выборному характеру своего представительства. Однако, к сожалению, Земский собор недолго будет учредительной инстанцией: “роковые условия” русской политической жизни не позволят ему стать постоянным механизмом элитной ротации.

        Следующим после носителя верховной власти элементом в составе политической элиты Московского государства является правящий класс — боярство. Как указывалось выше, в этом качестве боярство (высший слой дружины и гражданской администрации) сформировалось уже во времена Киевской Руси. В качестве способов вознаграждения за несение службы в период Киевской Руси и “удельные века” выступали следующие: натуральный оброк, а впоследствии с развитием товарно-денежных отношений — деньги; занятие доходных должностей по центральному и областному управлению (кормления); земельные пожалования. В рассматриваемом нами аспекте важен тот факт, что еще в удельное время боярство стремилось найти источники стабильного дохода, не зависящие от воли и капризов князя, отношения с которым оформлялись посредством служебного договора. Решить эту задачу призвано было расширение вотчинного землевладения. Таким образом, уже в удельное время служилый класс активно стремился к землевладению, что со временем существенным образом изменило его положение к моменту образования Московского государства. Правда, как уже отмечалось, это слияние политической и экономической власти никогда не достигало такой степени автономии по отношению к центральной власти, как та, что сложилась в западноевропейских барониях.

        По сравнению со временем уделов, во второй половине XV в. изменился и состав боярства. Образование централизованного государства и упразднение удельных княжеств привело в Москву не только служилое боярство в непосредственном смысле этого слова, но и бывших великих и удельных князей, утративших свои политические полномочия в связи с упразднением княжеств, что изменило и их юридический статус, и политическую роль: из полновластных хозяев своих земель они превращались в служилый класс. Это вновь прибывшее княжеское пополнение сливалось со слоем московского боярства, сложившегося в течение двух предшествовавших столетий.

Этнический состав боярского корпуса был чрезвычайно разнообразен и включал представителей русских, греческих, татарских, литовских, немецких родов. Анализ происхождения 915 служилых родов на основе изучения списков Разряда конца XVII в. показал следующий национальный состав: лишь 4,6 процентов из них были великорусского происхождения; 18,3 процента относились к потомкам Рюриковичей, то есть варягов; 24,3 процента — польского или литовского происхождения; 25 процентов — выходцы из других стран Западной Европы; 17 процентов татар и представителей иных восточных народностей; происхождение 10,8 процентов не установлено. Даже если учесть раннюю чрезвычайную смешанность и этнологическую близость варяжских и великорусских представителей и объединить эти две группы, то их объединенный процент составит лишь четверть всего состава, тогда как остальные три четверти служилого сословия имели иностранные корни (76. С. 177—179). Сходные по характеру данные приводил В. Ключевский по официальной родословной книге, составленной в правление царевны Софьи: русские фамилии составляли в этом списке лишь 33 процента; польско-литовские — 24 процента; немецкие — 25 процентов; татарские и восточные в целом — 17 процентов; 1 процент — неопределен. (100. С. 512).

        Характерной чертой нового московского боярства стала его внутренняя неоднородность и строгая иерархичность. В этом новом составе московского боярства, сложившемся в объединившемся Московском государстве, выделялись следующие категории (в порядке убывания знатности): 1) бывшие великие князья (и их потомки) упраздненных значительных удельных княжеств; 2) бывшие удельные князья (и их потомки), потерявшие или уступившие свои уделы московскому князю, и представители наиболее знатных фамилий московского боярства, несшего службу в Москве еще до объединения Московского государства; 3) мелкие удельные и служилые князья и второстепенное московское боярство. Причем из 200 фамилий нового корпуса боярства лишь четверть представлена была собственно московскими фамилиями; остальные три четверти составляли выходцы из бывших удельных княжеств, в абсолютном большинстве принадлежавшие к княжескому роду. 

        В течение XV—XVI вв. складывается и иерархия чинов служилых людей Московского государства (думные чины, чины московские, чины городовые). В состав высшего эшелона власти входили лишь думные чины (бояре, окольничьи, думные дворяне). При этом служилые чины одновременно представляли собой генеалогические слои боярства: звание бояр получали преимущественно выходцы из знатнейших титулованных княжеских родов и немногих старых московских фамилий; большинство окольничих вышло из нетитулованных московских фамилий; представителям упавших московских боярских фамилий и удельных боярских родов был открыт доступ в появившийся во второй половине XVI в. чин думного дворянина. Практика служебных назначений этого времени регламентировалась следующей корреляцией: важнейшие должности по военному и гражданскому управлению получали бояре; второстепенные должности — окольничьи; думные дворяне назначались на менее значимые должности в гражданской, финансовой и полицейской администрации. (98. С. 134—140).

        Необходимо отметить, что принципы карьерного продвижения трех основных категорий служилых людей (думные чины, московские и городовые) были различны: продвижение в рамках собственно элитарного слоя — думных чинов — осуществлялось “по отечеству”, то есть на основании знатности происхождения; служебное продвижение московских чинов регламентировалось двумя критериями — происхождением и служебной заслугой при доминирующем значении последнего; положение городовых чинов было основано на ратной службе (98. С. 162).

        Принципом внутренней иерархической организации этого правящего класса стало “отечество”, “отеческая честь”, включавшая два критерия: знатность происхождения и служебную доблесть, а институт, регламентировавший внутриэлитные диспозиции между членами служилых фамилий на военной и административной службе при дворе, получил название местничества: “Вся лестница московских чинов распадалась на несколько отделов, и иерархическое движение было возможно для лица известного происхождения только на пространстве ступеней известного отдела. У каждого “отечества” были свои доступные ему чины”(98. С. 207).

        Традиционно доминирующим в отечественном обществознании подходом к интерпретации местничества стала данная В. Ключевским характеристика, представлявшая местничество в качестве инструмента обороны аристократии от произвола верховной власти (100, кн. 1. С. 467). Согласно этой позиции, смысл местничества — в порядке определения места в служебной иерархии не благодаря личной доблести или служебной компетенции, а в качестве функции наследственной генеалогической позиции служилого лица и рода по отношению к другим лицам и родам, в результате чего боярство приняло вид замкнутой аристократической касты. Однако исследования Н.Костомарова в XIX в. и С.Шмидта в ХХ в. (см.: 114. С 62) показали, что местничество было явлением амбивалентным, и его функционирование в течение XV—XVII вв. претерпело значительную эволюцию: если на протяжении правления Ивана III и отчасти его преемника Василия III местничество использовалось княжатами для защиты своих привилегий, то правление Ивана Грозного существенно изменило его характер в пользу верховной власти: если в период болезни Ивана Грозного в 1555 г. боярская знать отказалась признать в качестве возможного преемника царской власти сына Грозного как потомка незнатного рода Захарьиных, то в 1613 г. именно потомок рода Захарьиных был избран царем. XVII век, отмеченный вытеснением из состава правящего слоя старых аристократических фамилий в пользу незнатных служилых родов, завершился законодательной отменой местничества в 1682 г. Г.Котошихин писал в этой связи: “прежние большие роды князей и бояр, многие без остатку миновалися”(117. С. 23).

        Однако во второй половине XV — начале XVI вв. доминирующим началом местничества была порода, в этот период местничество выступало преимущественно инструментом обороны знати от верховной власти. В соответствии с порядком местничества приоритетные позиции в структурах новой московской власти заняла аристократия породы — “княжата”, то есть потомки бывших великих и удельных князей. Именно этот слой, составивший костяк правящего класса, владел огромными массивами земель, причем на льготных основаниях налогообложения. “Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до него лишь в исключительных случаях...поднимались отдельные представители старых некняжеских боярских фамилий” (205. С. 215).

        Что касается влияния этой перемены на качество элиты, то ее отрицательные последствия несомненны, так как порядок местничества жестко регламентировал не только состав элиты, но и ход внутриэлитной ротации, блокируя выдвижение лиц на основе личных и служебных качеств, что не могло не способствовать консервации и зашлаковыванию элиты.

        Важно отметить также и то, что местничество как механизм внутриэлитной ротации, вернее, ее блокировки, не только способствовал энтропии этого слоя, но и ослаблял его властные позиции в целом вследствие бесконечных внутренних распрей из-за должностной конкуренции. Кроме того, в таком виде местничество не просто ухудшало качество элиты, но означало нарушение важнейшего принципа формирования элиты в условиях мобилизационной модели — принципа всесословности обязанностей перед государством, определявшего вхождение в состав политической элиты на основе государственной службы. В Западной Европе, как известно, работали иные принципы: на ранних ступенях развития общества господствовал принцип знатности происхождения, а в новое время — принцип “владения”. В Московском государстве нарушение основополагающего механизма элитообразования не замедлило спровоцировать кризис.

        Следует принять во внимание, что отъезд в Москву бывшего великого или удельного князя не означал утрату им своих земельных владений и властных полномочий в своих вотчинах. Более того, некоторые наиболее значительные вотчинники управляли своими землями в качестве уполномоченных московского царя. Необходимо также учесть колоссальный масштаб княжеского землевладения, а также способ приобретения этих владений: в отличие от потомственных бояр княжата получали земли не в результате пожалования верховной власти за службу, а по наследству. Таким образом, социальная дистанция, отделявшая эту категорию от иных слоев населения, была настолько значительна, что превращала эту родовую аристократическую землевладельческую знать в особую правящую касту, стоящую рядом с московским государем, возвышаясь над всем обществом и управляя им. “То были “государи” Русской земли” (205. С. 218).

        Если во внешних контактах Московского государства его глава представал в качестве единовластного правителя, наследника великих империй прошлого — Римской и Византийской, то в глазах нового московского боярства он был лишь первым среди равных. И свое право на участие в управлении бояре рассматривали так же, как и право на свои вотчины: это право принадлежит им не в качестве пожалования московского князя, а как их священное наследственное право, перешедшее к ним от длинного ряда предков.

        Таким образом, если в “удельные века” интересы верховной власти и правящего класса совпадали — служебный успех боярина зависел от карьеры его князя, — то теперь их интересы расходятся: сейчас они — соперники, претендующие на один и тот же объект — государственную власть. Отсюда — трещина в их отношениях, наметившаяся уже при Иване III. Слышится глухой боярский ропот и в правление его сына Василия III, хотя объективному наблюдателю объем властных полномочий боярства не кажется необоснованно урезанным (115. С. 147, 202—203).

        Должностное измерение властных полномочий боярства выражалось прежде всего в том, что именно этот влиятельнейший слой княжеского по происхождению боярства обладал исключительным правом формирования верхнего эшелона высшего законодательно-распорядительного и судебного органа при царе — Боярской думы, которая к середине XV в. из эпизодически заседающего и непостоянного по составу органа, каким она была в удельных княжествах, превратилась в постоянно действующий орган с четко определенным составом (Судебник 1550 г. юридически закрепил законодательные полномочия Боярской думы). В строгом смысле слова именно носитель этого высшего чина думы и назывался боярином. Доступ представителям старых некняжеских московских родов был открыт, как правило, лишь в следующий думский чин — окольничих; и только в возникший в первой трети XVI в. чин думных дворян был получен доступ лицам, не принадлежавшим к княжеско-боярской знати и приобретавшим это право путем служебной доблести. Таким образом, “думские чины представляли собой разные генеалогические слои служилого класса, сложившегося в XV—XVI вв.” (100; кн.2, С. 77; 98;С. 134—140).

        Последняя категория думных чинов, введение которой представляло собой механизм обновления строго аристократического состава правящего класса, была немногочисленной и значительно уступала по степени влияния высшим чинам. Практически в течение полутора столетий — до Смуты — Боярская дума имела закрытый аристократический характер и сосредоточивала в своих руках все три измерения власти — законодательную, исполнительную (в состав думы входили начальники приказов) и судебную. Кроме того, по мере необходимости в заседаниях думы участвовали высшие церковные иерархи (Освященный собор). Внутренняя специализация в среде правящего класса отсутствовала: одни и те же лица выполняли военные, административные и судебные функции.

        Однако расширяющиеся политические притязания боярства поставили под угрозу равновесие власти: в начале XVI в. “стали друг против друга государь, шедший к полновластию, и боярство, которое приняло вид замкнутой и точно расположенной по степеням родовитости аристократии. Великий князь двигался, куда вела его история; боярский класс действовал во имя отживших политических форм и старался как бы остановить историю” (205; С. 195). Служба теряла смысл в случае наследственности владельческих и политических полномочий. Правящий класс, переставший служить, превратился в иждивенца. Реакционность позиций боярства заключалась в том, что оно стремилось вернуть управленческую модель Московского государства ко временам Киевской Руси — совместному родовому управлению, внутренние противоречия которого уже однажды привели к распаду государства. Судить об эффективности новой редакции совместного боярского правления можно по периоду несовершеннолетия Ивана Грозного, когда бесконечные распри Шуйских — Бельских — Глинских сыграли роковую роль не только в судьбе самих этих фамилий, но и стали причиной серьезной дестабилизации всей государственной системы. Впечатления   детского ужаса перед боярскими распрями, немало способствовавшими формированию необузданного характера царя, а также боярская смута в период его болезни 1563 г. сыграли не последнюю роль в борьбе Ивана Грозного с боярством. Если отец и дед Грозного лишь осторожно ограничивали притязания родовой аристократии, то внутриэлитная борьба “Иван Грозный — бояре” стала центральной коллизией его правления.

        Противостояние “царь — бояре”, вот уже в течение нескольких столетий остается предметом редких по накалу страстей научных дискуссий. Разные точки зрения по различным аспектам этой проблемы высказывали Д. Альшиц, Е. Белов, К. Бестужев-Рюмин, К. Валишевский, С. Веселовский, Л. Гумилев, А. Зимин, Н. Карамзин, С. Каштанов, В. Ключевский, В. Кобрин, Н. Костомаров, А. Маркевич, А. Панченко, С. Соловьев, В. Сергеевич, С. Середонин, Р. Скрынников, И. Смирнов, М. Тихомиров, Л. Черепнин, С. Шмидт, и др.

        В ходе длительной научной дискуссии были высказаны различные оценки позиций сторон этого конфликта — от представления боярства в качестве аморфной и лишенной каких-либо властных амбиций среды, павшей жертвой безумного царя, до представления боярства в качестве агрессивной касты, посягнувшей на монаршие полномочия. Но каковы бы ни были подлинные устремления боярства, все основные элементы политики Ивана Грозного были направлены на ослабление экономических и политических оснований властных полномочий боярства.

        Во-первых, на эту цель работала земская реформа Ивана Грозного, так как ее результатом стала замена всесильных бояр-кормленщиков выборными представителями местных обществ. Другой мерой Ивана Грозного, призванной найти опору верховной власти во внеэлитных слоях населения в ходе сначала неявного, а затем все более острого противостояния с боярством, был созыв Земских соборов. Традиции участия населения в представительном правлении известны со времен Киевской Руси. Но в Киевский период, а также в вольных городских общинах Новгорода Великого и Пскова времен их расцвета вече старших городов обладали большими по сравнению с княжеской властью полномочиями; по отношению к вече князь был в сущности властью исполнительной. В Москве середины XVI в. мы наблюдаем иное: верховная власть, обладая всей полнотой полномочий, стремится ротировать состав правящего класса посредством привлечения к управлению внеэлитных слоев.

        Правда, состав Земских соборов XVI в. далек от модели подлинно представительного собрания вследствие доминирования характерного для политико-центричного общества “номенклатурного” принципа представительства: в заседаниях соборов участвуют представители правящего класса (царь, Боярская дума, Освященный собор) и двух влиятельных социальных категорий — высших слоев служилого класса и торгово-промышленного сословия с преобладанием первого. Но и эти последние не были выборными в непосредственном смысле: это были должностные лица, выполнявшие административные функции — гражданские и военные — на центральном и местном уровнях. Таким образом, по составу Земские соборы XVI в. напоминали совещания высшего эшелона административного управления — своеобразный “партхозактив”, как назвали бы его в середине ХХ в. И тем не менее, несмотря на усеченный характер представительства, созыв Земских соборов имели огромное значение: расширялся круг лиц, участвующих в управлении, а значит, закладывались основы открытого характера элитной ротации. 

        Но самым сильным ударом по владельческим и политическим позициям боярства стала опричнина. Этот феномен, как и противостояние “царь—бояре” в целом, и по сей день является предметом острейшей дискуссии, участие в которой выходит за рамки данной работы; можно лишь присоединиться к остроумному замечанию одного из историков о том, что опричнина казалась очень странным явлением как тем, кто ее изучал, так и тем, кто от нее страдал. Многие исследователи отмечают вовлеченность в орбиту ее кровавого колеса различных слоев населения, несистематический характер ее мер по отношению к главному адресату — боярству: “Вызванная столкновением, причиной которого был порядок, а не лица, она была направлена против лиц, а не порядка” (выделено мною — О. Г.), — писал в этой связи В. Ключевский (100; кн.1, С. 493).

        Иную позиции занимал С. Платонов, доказавший, что опричнина “действовала не “против лиц”..., а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений”. С. Платонов видит в опричнине “реформу служилого землевладения”, “определенный план и систему”, “государственное преобразование”, “государственную реформу” (205; С. 228—229).

        Сторонники “государственного направления” рассматривали борьбу опирающегося на дворян самодержавия с боярством в качестве центральной коллизии этого периода русской политической истории. К.Кавелин писал, что целью реформ Ивана Грозного было стремление “сломить вельможество, дать власть и простор одному государству”, а опричнину рассматривал как первую попытку “создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество, на место рода, кровного начала поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена Петром Великим” (93; С. 54). Близка к этой оценке и позиция С.Соловьева, согласно которой Иван Грозный “решил покончить окончательно с князьями и боярами, искать опоры в лицах другого происхождения, точнее в младшей дружине” (243; кн.3 т.6, С. 436—437, 707—709).

        Наша позиция заключается в следующем: действуя против лиц в масштабе половины всей территории государства, опричнина подрывала и действовавший ранее порядок. Следует разделять мотивы политики Ивана Грозного по отношению к боярству, способы и ход реализации этой политики, которая в период опричнины в руках психически неуравновешенной личности, каким, несомненно, был Иван Грозный, превратилась в орудие террора, “исказилась в сыскное учреждение по делам боярской и иной измены” (С.Соловьев), и объективный результат этой политики .    По мнению А. Кизеветтера, правление Ивана Грозного и XVI в. в целом стали “одним из капитальнейших моментов нашей истории”, “крупным поворотным пунктом...По обе стороны этого века лежат две совершенно различные России: удельная и Московская Русь” (94***; С. 77).

        Объективное значение политики Ивана Грозного заключалось в усилении тенденций мобилизационного развития и завершении политической централизации страны — как властной, так и территориальной. Традиционное противоречие российского политического развития — противоречие между задачами государства и его возможностями—в эту эпоху выразилось в противоречии между настоятельной потребностью в централизации страны и объективными возможностями и темпами осуществления курса на централизацию. Традиционным инструментом разрешения этого противоречия стали меры принуждения и насилия (вопрос о степени и масштабах их применения — вопрос особый), ибо решение задач в условиях дефицита ресурсов (финансовых и временных) и перманентно нестабильной внешнеполитической ситуации неизбежно восполняется использованием мобилизационно-компенсаторных механизмов, к числу которых относится применение мер принуждения. В этой связи можно сослаться на мнение известного отечественного исследователя В. Кобрина, полагавшего, что преодоление удельной политической и территориальной раздробленности страны было невозможно без эффективно функционирующего государственного аппарата. Именно отсутствие последнего (что само по себе есть проявление несоответствия возраста государства его целям) вынудило верховную власть использовать в ходе решения сложнейших внутриполитических задач грубую силу, открытый массовый террор: “В условиях XVI века надеяться на быстрые результаты централизации можно было, только применяя террор” (102; С. 160). Другой авторитетный отечественный исследователь эпохи Ивана Грозного А.Зимин писал, что ко времени введения опричнины наиболее мощными форпостами удельной децентрализации страны были Старицкое княжество, Новгород Великий и церковь (86; С. 41). Именно по этим целям был нанесен удар, а объективным результатом опричнины стал разгром этих очагов децентрализации.

        Кровавая резня в Новгороде, имевшего в глазах Ивана Грозного крамольную репутацию (в состав опричников не вошел ни один выходец из Новгорода), не была случайным эпизодом, а стала элементом общей стратегии мобилизации: ликвидация обособленности и экономического могущества Новгорода явилась необходимым условием завершения борьбы с территориальной раздробленностью, а ликвидация политической оппозиции в Новгороде — феномена, которому нет места в мобилизационной модели — устранила препятствия на пути выстраивания монопольной властной вертикали. Фактически Иван Грозный применил к политической оппозиции тактику переселения по политическим мотивам, которую ранее использовали его дед и отец по отношению к политически неблагонадежным боярским родам в период покорения Новгорода Великого и Пскова. В целом же падение Новгорода означало фиаско “олигархической” модели элитообразования в условиях, когда единственным средством выживания социума является использование мобилизационных механизмов.

        С точки зрения процесса элитообразования, главным результатом опричнины стало существенное ослабление экономического основания властных полномочий “княжат” вследствие коренной реорганизации системы боярского землевладения. С.Платонов, детально исследовавший территориальную карту опричнины, пришел к выводу: “Можно, кажется, не сомневаться в том, что такой пересмотр был вызван соображениями политического порядка...для опричнины были отделены как раз те местности, где еще существовало на старинных удельных территориях землевладение княжат, потомков владетельных князей” (205; С. 224). Исследования историков в нынешнем веке подтвердили позицию С.Платонова (см. напр:86; С. 42; 234; С. 291, 293).”Царская опричнина обрушила свои главные удары на княжескую знать и выдвинула на авансцену нетитулованное старомосковское боярство” (234; С. 291, 293).

        В ходе опричнины, охватившей к 1570-м гг. половину всех земель государства, княжата теряли родовые вотчины и получали взамен земли на условиях поместного (то есть временного и условного) владения, причем в тех территориях, где напрочь отсутствовали исторические и психологические основы, питавшие нравственное и политическое влияние княжат. В результате наследственная знать была уравнена в положении с иными категориями служилого класса: княжата превратились в рядовых служилых землевладельцев. Таким образом составляющая элиту родовая аристократия возвращалась в исходное положение правящего класса в политико-центричном обществе: принадлежность к элите есть функция службы.

        Прямым следствием этой меры стала замена “феодальных” элементов политической организации “бюрократическими” — окончательное разрушение остатков удельных отношений, сохранившихся в вотчинах: с уходом вотчинников исчезли и традиционно существовавшие в родовых поместьях военные формирования, а служебный люд, обязанный службой вотчиннику, автоматически превращался в подданных государя. Эти меры юридически уравнивали всех лично свободных граждан государства в их отношении к верховной власти — вотчинник и его служилые люди становились ровней.

        Другим следствием опричнины была усиленная мобилизация земель в качестве объекта поместного владения, жестко увязывавшего право землевладения с государственной службой. Пополнение казны за счет направления в нее кормленых откупов в результате отмены кормлений создавало некоторый финансовый фонд для ускоренного создания нового служилого (ставшего впоследствии правящим) класса — дворянства. Фонд этот был, впрочем, незначительным — денег в казне по-прежнему не хватало, что предопределяло острую нужду государства в землях для поместной раздачи. В этой связи обращение вотчинных земель в поместную раздачу становилось катализатором процесса создания нового правящего класса.

        Между тем новый служилый класс был жизненно необходим, и прежде всего в связи с постоянными войнами. Условия, вызывавшие необходимость перманентной мобилизации, сохранялись: международное положение Московского государства делало его похожим на военный лагерь, с трех сторон окруженный врагами: война шла на всех границах; состояние непрерывной войны стало нормой для государства, так что иностранные дипломаты при русском дворе констатировали: для русского государства — случайность мир, а не война (100; кн.1, С. 514).

        Однако вклад Ивана Грозного в дело формирования нового служилого, а в перспективе — правящего—класса драматически неудачен. Неродовитый и незнатный Алексей Адашев, поднятый Грозным на правительственную высоту “избранной рады”, являлся для царя в начале его правления как бы прообразом новой когорты правящего класса. Впоследствии образ Адашева был заменен фигурой опричника. Итог этой “кадровой политики” в финале царствования печален: место Адашева занял Малюта Скуратов.

        Личностное и государственное измерение этой “элиты” известно: бестрепетные палачи беззащитных, в минуту настоящей опасности татарского погрома Москвы 1571 г. они дезертировали перед лицом сильного и вооруженного врага. А судьбы лидеров опричнины могут служить подтверждением идеи конечной справедливости и воздаяния каждому по делам его: практически все руководители опричнины периода 1565—68-х гг., а также духовные лица, в той или иной мере причастные к преступлениям опричины (будучи зачислены на опричную службу или иным образом — как сторонник опричного правительства новгородский архиепископ Пимен, способствовавший падению митрополита Филиппа (Колычева), осмелившегося поднять голос в защиту невинно осужденных), в конечном итоге стали жертвами запущенного ими кровавого террора.

        Таким образом, эпоха Ивана Грозного стала периодом формирования мобилизационной модели элитообразования. Необходимость решения опережающих степень внутренней зрелости общества задач, и прежде всего перманентная военная мобилизация для обороны от внешних агрессий, вынуждают верховную власть волевым образом создавать правящий класс посредством наделения управленческого класса привилегиями за службу. Естественное стремление властной элиты превратить полученные за службу привилегии в наследственные вынуждает главу верховной власти “ускорять” созревание последнего посредством репрессий, результатом которых не может не быть откат и элиты, и общества на рубежи, еще более уязвимые, чем исходные. Таким образом, исторический возраст этноса есть важная детерминанта политического процесса. Кстати, именно в отставании общества от задач государства К. Кавелин видел главную причину неудач Ивана Грозного : “За какие реформы не принимался Иоанн, все они ему не удались, потому что в самом обществе не было еще элементов для лучшего порядка вещей. Иоанн искал органов для осуществления своих мыслей и не нашел; их неоткуда было взять” (93; С. 55). А если принять во внимание другой рок московской, а затем и российской политики — необузданность страстей, непотухший вулкан этногенеза, то станет понятным мнение Н. Карамзина, сравнившего итоги правления Ивана Грозного с последствиями татарского ига. Мобилизационная модель есть инструмент решения чрезвычайных задач в чрезвычайных обстоятельствах, есть сильно действующее средство, использование которого за пределами крайней необходимости чревато тяжелейшими последствиями для общества. Посетивший Москву уже после смерти Грозного, в 1588 г., английский дипломат Дж. Флетчер отмечал глубокое социальное потрясение, всеобщее недовольство, напряжение и упадок народного духа, вызванные опричниной: “Столь низкая политика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что (по-видимому) это должно кончиться не иначе, как всеобщим восстанием” (278; С. 31—32). Если принять во внимание мнение историков о том, что одним из истоков Смуты начала XVII в. стали потрясения опричнины, то пророчество Флетчера можно считать отчасти сбывшимся (см. сноску 2).

        Итак, в чем объективный, не зависящий от мотивов лица, их осуществившего, результат гонений Ивана Грозного на бояр? С нашей точки зрения, меры Ивана Грозного по формированию нового правящего класса стали компонентом общей стратегии мобилизационного развития, ключевым механизмом которого является централизация власти и ресурсов. Выше отмечалось, что механизмом рекрутирования политической элиты в условиях политико-центричного типа общества является принцип вознаграждения за службу. Однако имманентным и естественным стремлением служилой элиты является конвертация власти в более стабильные источники дохода. Реализация этой интенции в виде широкого распространения служилого землевладения и трансформация принципа элитного рекрутирования (на место служебной заслуги пришел принцип наследования) изменили характер и функции правящей элиты: она утратила тонус, обрюзгла и повисла гирей на ногах общества, а ее ежеминутно грозящие перерасти в смуту местнические склоки ставили под угрозу безопасность государства, ведущего перманентную войну. Призрак Киевской Руси, распавшейся в результате княжеских усобиц, мог обрести плоть. Он и обрел плоть, как только к тому появился повод: Смута начала XVII в. во многом стала результатом боярских интриг. Конечно, боярские распри были не единственной причиной Смуты — имел место целый комплекс причин. Но нежелание княжеской аристократии служить “Годуновым да Захарьиным” сыграло главную роль: первый Самозванец был только “испечен в польской печке, а заквашен в Москве” (100; кн.2, С. 151). В этой связи ограничение политического влияния боярства, обеспечение единодержавного характера правления верховной власти, восстановление “служебного” принципа рекрутирования новой элиты было необходимо.

        Однако способ осуществления этой модернизации — чудовищно-насильственный и жестокий — с трудом позволяет использовать понятия с позитивным аксиологическим содержанием для характеристики этого процесса.

        Характеристика правящего класса в Московском государстве была бы неполной без освещения роли высшей церковной иерархии, “по должности” входившей в состав политической элиты. Высшие иерархи церкви составляли Освященный собор, принимали участие в решении важнейших государственных вопросов: по мере надобности заседали в Боярской думе, когда та обсуждала имеющие отношение к религии и церкви вопросы, участвовали в заседаниях Земского собора и т.д. Церковь деятельно поддержала объединительные усилия московских князей. В этой связи заслуживают особого упоминания и почитания имена митрополитов Петра, его преемников митрополитов Феогноста, Алексия и Ионы. Более того, о нравственном влиянии деятелей церкви свидетельствует тот факт, что Москва стала церковной столицей еще до того, как превратилась в политическую столицу централизованного государства. Однако в целом реальный политический вес духовенства в XV—XVI вв. был незначительным, отчасти, по его собственной вине. XV—XVI вв. — время упадка церковной, и в первую очередь, монастырской дисциплины, давшего обильную пищу для известной бурной полемики иосифлян и нестяжателей. Чрезмерная увлеченность земными благами (например, богатые монастыри не гнушались столь мирской деятельностью, как извлечением доходов из ростовщических операций; публично высказанные царем на Стоглавом соборе 1551 г. сомнения в богоугодности подобной деятельности были весьма технологично отвергнуты; митрополит Макарий ограничился запретом инокам давать деньги в рост крестьянам принадлежавших монастырям сел; (255; С. 233) привела к падению политического влияния церкви. Упадок нравов стал предметом обсуждения на Стоглавом соборе, который попытался исправить ситуацию. Собором было принято значительное число постановлений относительно необходимости развития народного просвещения, искоренения нищеты, упадка нравов, в том числе и в среде черного духовенства. Однако и после Собора ситуация кардинально не изменилась. С точки зрения государства, незначительная политическая роль церкви не в последнюю очередь была обусловлена ее позицией по вопросу секуляризации монастырских земель: в условиях острой потребности государства в деньгах для ведения тяжелой Ливонской войны и нужды в землях для обеспечения служилого класса этот вопрос для государства был чрезвычайно острым: монастыри являлись обладателями крупных денежных средств, им принадлежало около трети всех земель Московского государства. Однако различные льготные грамоты ограждали эти владения от налогов в казну, и Ивану Грозному потребовалось немало усилий, чтобы добиться утверждения Собором закона о некотором ограничении церковного землевладения, коснувшегося, впрочем, исключительно епископских и монастырских земель и оставившего в неприкосновенности митрополичьи земли и доходы. Позиция церкви оставалась весьма формальной и в той сфере, в которой призвана была быть особенно активной — в области социального призрения и просвещения.

        Подобная позиция была одной из причин того, что политическая роль русской церкви как института была ограниченой. Однако моральный авторитет выдающихся деятелей церкви был огромным. В этой связи следует назвать масштабные фигуры митрополита Филиппа (Колычева) при Иване Грозном и патриарха Гермогена в Смутное время, ставших символами непокоренного духа. В условиях политического централизма эти символы были “островами” сопротивления тирании. В этой связи следует констатировать различие морального авторитета духовных пастырей и незначительную политическую роль церкви как института. Поэтому обретение московским митрополитом Иовом сана патриарха исследователи относят не в последнюю очередь на счет дипломатической активности Бориса Годунова, стремившегося посредством учреждения патриаршества укрепить как внешнеполитические позиции русского государства, так и решить собственные политические проблемы. Известный исследователь государственно-церковных отношений в России Р.Скрынников констатирует, что вопреки легендам инициатива учреждения патриаршества в России принадлежала всецело светской власти (234). Поэтому представляется правомерным суждение Г. Флоровского, который писал, что учреждение патриаршества на Руси было актом политическим и явилось свидетельством независимости и преобладания не столько русской церкви, сколько Русского государства (279; С. 29). Таким образом, государство и в области духовной было инициатором политических модернизаций; косвенным результатом этого стало все большее подчинение церкви светской власти.

        Однако, на наш взгляд, политически незначительная роль церкви была следствием не только ее недостаточной политической активности, но и проявлением закономерности мобилизационного развития, характеризующейся монополизацией власти, концентрацией ресурсов и централизацией властных полномочий: “Глубоко были заложены во всем строе старорусской жизни основания подчинения церкви носителю светской власти. Интересы внешней и внутренней политики великокняжеской власти и общее направление ее эволюции к полному едино- и самодержавию настоятельно требовали всестороннего использования этих возможностей. Завершение национализации митрополии на великорусской почве как учреждения в строе Московского государства стало необходимым элементом строительной работы московских великих князей" (214; С. 381).

        Яростное противостояние Ивана Грозного и митрополита Филиппа в 1566—69-х гг., при очевидной нравственной непримиримости их позиций, было не только борьбой характеров, но и проявлением общей стратегии монаршей власти, направленной на полное подчинение церкви, важным этапом реализации которой стала эпоха опричнины. Изучение А. Зиминым изменений состава высшей церковной иерархии в период опричнины и после нее показали, что гибель митрополита Филиппа сопровождалась полным изменением состава высшей церковной иерархии, а трагическая судьба митрополита Филиппа стала не просто результатом противостояния с царем, но драматическим эпизодом борьбы царской власти за включение церкви в государственный аппарат (85; С. 291,86; С. 48).

        Мнение А. Зимина оспаривает Р. Скрынников, считавший, что достижение полного государственного единства не требовало разгрома церкви: церковь помогла светской власти объединить страну и преодолеть раздробленность, а церковные мыслители выступали в качестве идеологов самодержавия (234; С. 298). На наш взгляд, причина гонений на церковь — в тенденции к монополизации власти как условии реализации мобилизационного проекта. Наконец, следует дать характеристику отношениям "элита — массы" в Московском государстве. Видимо, в этот период можно констатировать наличие стереотипа различения царя и правящего класса в сознании широких масс, т.к. бояре-кормленщики приобрели дурную репутацию. Поэтому неудивительно, что в борьбе верховной власти с правящей аристократией симпатии населения — при всей условности симпатий бесправной массы по отношению к свирепому царю и мздоимцам-кормленщикам — все же склонялись на сторону верховной власти. При этом следует отметить, что активное политическое противостояние "царь — бояре" было уделом исключительно узкого высшего слоя правящего класса. Средняя чиновная бюрократия, не говоря о бесправной крестьянской массе, оставалась объектом политических манипуляций, выступая иногда в качестве козырной, а иногда — разменной карты. Иван Грозный стремился опереться на Земский собор в борьбе с боярством. Такой же была тактика Бориса Годунова, видевшего в Соборе средство избавления от боярской опеки. Тем же путем шел и "боярский" царь Василий Шуйский в своем стремлении избавиться от контроля своей же, боярской партии, приведшей его к власти, и используя с этой целью Собор, пусть даже и фиктивный.

        Но самая поразительная характеристика взаимоотношений элитных и внеэлитных слоев, отмеченная иностранными современниками событий и позднейшими историками, — это абсолютное отсутствие даже проблеска протеста против террора Ивана Грозного. Поражаясь масштабам этого бесконечного терпения и молчания и стремясь понять его причину, В.Ключевский видел ее в существовании некоего общего интереса, скреплявшего раздираемое внутренними противоречиями общество: "Этот высший интерес — оборона государства от внешних врагов...Эта внешняя борьба и сдерживала внутренние вражды" (100;кн.2,С. 123—124).

        Эта безропотность, покорность массы жесточайшему внутреннему террору в связи с внешней угрозой также есть не случайность, а необходимость, вынужденная закономерность мобилизационного развития, не раз имевшая место в истории и позднее — и при Петре I, и при Сталине. Можно сколько угодно толковать о "врожденности русского рабства", как это порой делает поверхностная публицистика, но эта бессодержательная и оскорбительная характеристика есть насмешка над трагедией народа, историей вынужденного терпеть "своего" тирана, чтобы не стать жертвой чужого. Искажала ли эта традиция вынужденного молчания политические нравы? Безусловно. Причем, не менее пагубно, чем на политическое сознание и поведение масс, она влияла на элиту, приучающуюся игнорировать границы насилия и произвола.

        "Смутное время" (1598—1613 гг.) обозначает рубеж "рассыпания" боярства в качестве правящего класса. Бояре "перехитрили" сами себя: спровоцировав Смуту во имя укрепления своей власти, они в Смуту и погибли. Рассматривая самозванца в качестве "ряженой куклы", используемой для устранения Годунова, они превратили судьбу всего государства и его независимость, оплаченную их предками столь дорогой ценой, в разменную монету интриги. Показательна в этом отношении фигура "боярского" царя В. Шуйского, которого Н. Костомаров характеризует как самое жалкое лицо, когда-либо сидевшее на московском престоле (не исключая и слабоумного Федора); (115; С. 405), готового чередовать ложные клятвы под присягой с их нарушением; готового войти в любые политические союзы и предать всех и вся во имя сохранения власти. Степень нравственного падения властной элиты была такова, что историки выделяют фигуру патриарха Гермогена как единственного из всех московских "начальных людей", кого не коснулось растлевающее влияние поляков и смуты" (205; С. 301).

        Поэтому были столь затруднительны поиски лидеров ополчения; поэтому понятен выбор фигуры князя Д.Пожарского в качестве главы ополчения. Выходец из захудалого княжеского рода, он был одним из немногих, не скомпрометировавших себя сотрудничеством с внешним и внутренним врагом, хотя, по мнению Н.Костомарова, исследовавшего эпоху Смуты, в личностном измерении он не выделялся выдающимися способностями, исполняя в военном деле второстепенные поручения (115; С. 424). Впрочем, это мнение Н. Костомарова о кн. Пожарском оспаривается рядом историков (205; С. 312). Характеристика личностных качеств кн. Пожарского весьма примечательна, ибо может служить примером характера политического лидерства и моделью качеств элиты в политической системе мобилизационного типа: в его режиме оказывается востребованной прежде всего способность к мобилизации (в этом объяснение многократно проявлявшейся впоследствии тенденции: в личностном измерении политические лидеры мобилизации — талантливые организаторы — маловыразительны, порой даже бесцветны). В качестве лидеров мобилизации были востребованы не блестящие интеллектуалы, а жесткие прагматики власти и организации (ко многим из них применима характеристика В.Ключевским первых московских князей: "Это средние люди Древней Руси...больше хронологические знаки, чем исторические лица" (100; кн.1, С. 372). Размышления над биографиями российских монархов дали основание И. Солоневичу констатировать: "Русские цари были очень плохими поставщиками какого бы то ни было материала для легенд...Это был очень длинный ряд высокого качества средних людей. Инерция чудовищных пространств и чудовищной ответственности как бы сковывала их личные порывы и, может быть, трудно найти в истории еще один пример, где личная и по закону ничем не ограниченная власть так сурово отказывалась бы от личной политики и работала бы в рамках такого железного самоограничения. Менялись столицы, менялись династии, ломался социальный строй страны, возникали, падали, снова возникали и снова падали ее враги, росла ее территория, но задачи верховной власти оставались...теми же самыми. И они очень хорошо укладывались в формулировку: "державный хозяин земли русской" (247; С. 421).

        Отсутствие способности к мобилизации обрекает политический класс в условиях мобилизационной модели на поражение. Поведение боярства в период Смуты стало индикатором его качества как элиты: освобождение страны происходило не благодаря лидерству "официальной" власти, а вопреки ей — боярство и само народное ополчение рассматривало как мятеж или бунт. Смута положила конец боярству как цельному правящему классу, однако это не означало уход с политической арены его представителей. Состав правящей элиты XVII в. отличался крайней пестротой: в нем присутствовали немногие уцелевшие старинные княжеские и боярские фамилии, однако постепенно они вытеснялись малоизвестными, незнатными людьми из захудалых родов, средних и низших слоев дворянства, в том числе провинциального. Причем лица "среднего звания" все смелее пробирались наверх, некоторые из них становились даже членами Боярской думы, бывшей прежде строго аристократической. Расширение участия среднего дворянства в составе управленческого слоя — заметная черта XVII в. Именно эта категория выдвинулась и укрепила свое положение после Смуты; именно эта категория все чаще выступала адресатом социальной поддержки правительства: именно среднее дворянство, испытывавшее нехватку крестьянских рук и нуждавшееся в расширении поместной раздачи, выиграло от отмены "урочных лет" согласно Соборному Уложению 1649 г. и от расширения масштабов земельных пожалований. Но правящим классом в полном смысле этого слова дворянство станет лишь в XVIII в. Характерная черта XVII в. в том, что в этот период в качестве властной элиты выступает не целостный, системно рекрутируемый класс, а сообщество лиц, объединенных расположением верховной власти.

        В описываемый период доминирующим принципом рекрутирования правящей среды становится родство или откровенный фаворитизм. Однако, по мнению историков, среди многочисленных протеже первых государей новой династии не нашлось никого, кто соответствовал бы требованиям государственного мышления (205; С. 349).  Характерной чертой этого окружения престола был его пестрый социальный состав: осколки прежних знатных родов соседствовали с представителями малоизвестных худородных фамилий при преобладании последних. Если государи прежней династии управляли государством с помощью правительственного класса, то "государи XVII в. начали править с помощью отдельных лиц, случайно всплывавших наверх" (100; кн.2, С. 189). Правящая среда XVII в. — это "боярско-дворянские кружки, преемственно обседавшие престол слабых царей", который "надолго облегла атмосфера придворного фавора; временщики длинным рядом тянутся потрем первым царствованиям" (100; кн.2, С. 187—189).

        По мнению исследователей, аристократический уклад Боярской думы был сломлен бурями эпохи опричины и Смутного времени. Новая династия сама создавала свой боярский совет, лишь отчасти по традиции считаясь с вниманием к "родословным" людям: "Боярство XVII в. ближе по типу к вельможным верхам" случайных "людей XVIII столетия, чем к своим историческим предкам времен старой династии. Мало в его рядах кровной знати. Зато оно доступно не только людям "меньших родов", но даже приказным дельцам и простым провинциальным дворянам, вовсе не родословным, но возвышенным царскою милостью и собственной выслугой. Боярская дума царей Михаила и Алексея — чиновный и сановный совет при государе, далекий от того, чтобы иметь собственный общественный вес, свои традиции и притязания. Лишенная какого-либо определенного отпечатка, она — покорное орудие верховной власти" (214; С. 105).

        Однако позиции отдельных боярских родов сохраняются до конца XVII в. Практика местничества сохраняла силу весь XVII в. и была отменена лишь в 1682 г., но еще долго его губительные для качества элиты традиции сохранялись в качестве неписаных правил. От него в равной мере пострадали и кн. Д.Пожарский, которого даже слава спасителя Отечества не защитила от унижения перед боярином Б.Салтыковым, более знатным по происхождению, и выдающийся государственный деятель канцлер А.Ордин-Нащокин, выходец из провинциального дворянства, третировавшийся московской знатью как выскочка, "не по отечеству" получивший высокий чин. Психологические отголоски местничества не были изжиты до конца и в XVIII в. — не только при Петре I, но и в эпоху после него, приложившего столько сил для искоренения родовой кичливости. Так, даже идеолог шляхетства, ставший при Анне Иоанновне кабинет-министром, А.Волынский был не чужд кичливости своим родом как имеющим отношение к царскому.

        Почему могла сложиться подобная ситуация после Смуты, в преодолении которой решающую роль сыграли внеэлитные слои, а Земские соборы приобрели учредительное для власти значение? Действительно, Земские соборы XVII в. — явление замечательное в русской истории. В отличие от своих "номенклатурно"-сословных предшественников XVI в. они стали подлинно всесословным и выборным собранием, активную роль в котором играли внеэлитные слои. Характер обсуждения и способ принятия решений первыми Соборами XVII в. могут считаться действительно демократическими.

        Значение Соборов — прежде всего в изменении способа легитимации верховной власти и обеспечении открытого характера элитной ротации. Но драма общества заключалась в том, что политическое сознание общества и сами субъекты политического процесса оказались не готовы к усвоению собственных достижений. Стереотип удельного мышления, отождествлявший государство и государя, превращавший последнего в заурядного вотчинника, рассматривавшего государство в качестве своего хозяйства и соответственно управлявшего им, потрясения Смуты смогли поколебать, но не разрушить. Причем неготовность политического сознания общества усвоить собственные успехи была характерна для всех трех субъектов политического процесса — верховной власти, правящей среды и внеэлитных слоев. Верховная власть, несмотря на избирательный характер своего учреждения, постепенно вернулась к удельному взгляду на государство как на свою собственность-хозяйство. Рекрутированные в состав правящей среды неродовитые дворяне стали рассматривать пожалованные за служебные заслуги чины в качестве свидетельства родовитости и вели местнические счеты не меньше прежней знати, а представленные на Соборах внеэлитные слои даже не пытались взамен предоставляемой ими правительству финансовой поддержки выторговать себе расширение политических прав, как это с успехом практиковали их "коллеги" в западноевропейских представительных учреждениях.

        Эта ситуация показывает с редкой наглядностью причины и механизм сбоя российских политических модернизаций. Ведь Собор не был заморской диковинкой, не прижившейся в суровых условиях русской почвы; он был выстрадан собственным опытом народа, столкнувшегося с разложением правящей боярской среды, ее неспособностью и нежеланием защитить государство, выстрадан в качестве эффективного инструмента формирования политической власти. Однако сила привычки, инертность мышления, то есть незрелость политической культуры, оказались сильнее. В этом драматизм российского политического развития: инновации рождаются в результате тяжелейших кризисов, но, даже став достоянием опыта, приживаются не всегда. Даже столь сокрушительные, как Смута, потрясения, в ходе которых многократно ускоряется "взросление" субъектов политического процесса, не являются гарантией устойчивости выстраданных в процессе преодоления кризиса завоеваний. Политический возраст этноса, о котором речь шла выше, есть трудно преодолимый барьер.

        По сравнению с этой политической и психологической инертностью даже серьезные объективные препятствия на пути превращения представительных учреждений в постоянно действующий инструмент коррекции и контроля политики правящей элиты являются второстепенными затруднениями. Однако и об объективных трудностях на пути превращения представительных учреждений в механизм ротации и контроля элиты следует сказать, ибо их содержание и комбинация в XVII в. вполне типичны для различных этапов развития политико-центричного общества и нередко повторялись в последующем, а их деформирующее действие на политическое развитие стало закономерностью.

Потрясения Смуты, в глубинной подоплеке которой не последнее место занимали результаты опричнины — попытки Ивана Грозного ускорить процесс "взросления" правящей элиты, — были столь разрушительны, что для своего преодоления потребовали не просто мобилизационных усилий, но сверхмобилизации. Да и сами события Смутного времени стали проявлением основного противоречия российского исторического развития — противоречия между потребностями государства и его возможностями. А.Пресняков проследил ход преломления основного противоречия социального строя Московского государства — противоречия между потребностями государства и его ресурсами — на различных исторических этапах. Он считал, что эта коллизия стала одной из причин Смуты: "В основе тех глубоких противоречий, какие раскрыты кризисом Смуты в социальном и политическом строе Московского государства, лежало одно, глубочайшее, экономическое противоречие— несоответствие наличных окрепших и организованных сил страны неустранимым запросам ее исторических  судеб" (214; С. 413). Эта же коллизия проявилась во внутренней политике Михаила Федоровича: А.Пресняков констатировал, что "удовлетворение настоятельнейших потребностей обширного государства, только что пережившего тяжелый кризис и изнуряемого внешней борьбой, было едва по силам его населению. Несоответствие средств и потребностей вело к тому, что государство все более и более властвовало над народной жизнью, а самодеятельность земская быстро замирала" (214; С. 44).

        В еще большей степени несоответствие возможностей государства и его граждан встающим перед государством задачам проявилось после Смуты. Результатом необходимого для преодоления разрушительных последствий Смуты "стягивания ресурсов" стало свертывание полномочий местного самоуправления, превратившегося после Смуты в послушный инструмент местной администрации; фиксация сословий в целях усиления фискального обложения (из прежних свободных состояний, различавшихся видом выполняемых повинностей, они превратились в жесткие категории с четко очерченными границами); и главное — произошло дальнейшее усиление закрепощения крестьян, в результате которого девять десятых всего сельского населения были выведены за рамки представляемого на Соборах населения. "Сосредоточение всех этих сил и средств (государства — О.Г.) в распоряжении неограниченной власти определилось как политическая необходимость для Московского государства XVII в. не в меньшей степени, чем в XV и XVI столетиях, в эпоху создания этого государства Рюриковичами. И то же основное противоречие средств и потребностей государственных обусловило закрепощение трудовой народной массы государеву тяглу и служилому землевладельцу, являвшемуся социально-экономическою базою всего московского государственного здания" (214; С. 102). Очевидно, что подобное усиление жесткости системы, эти "роковые условия" русской жизни деформирующим образом сказались на механизмах рекрутирования, ротации и контроля правящего слоя.

        Таким образом, предпринятая после Смуты попытка вырваться из порочного круга препятствий терпит фиаско — и из-за недостаточной зрелости общества и его политической элиты, и вследствие объективных препятствий, и в результате комбинации того и другого. Все эти шаги привели к упадку значения Соборов: сначала расстроилась их законодательная активность — они все больше превращались в канцелярию по регистрации челобитных, а сокращение состава представляемого населения со временем привело к замене Собора сословными совещаниями. В итоге политическое значение Земских соборов в истории московской государственности оказалось временным.

        Как перечисленные выше меры отразились на общей конструкции мобилизационной модели развития, на соотношении диспозиций правящего класса и внеэлитных слоев? Выше подчеркивалось, что необходимым условием нормального функционирования мобилизационного типа развития является принцип всеобщности обязанностей перед государством. При этом различные категории населения отличаются не политическими правами, а родом выполняемых повинностей; оценка государством значимости различных видов службы является основанием социальной иерархии и системы распределения социальных благ. Настоятельная потребность государства в многочисленном служилом классе (и внешние и внутренние факторы тому способствовали) естественным образом стимулировала меры государственной поддержки средних слоев населения, из которых преимущественно рекрутировался служилый класс. Сами средние слои (в отличие от социальных низов общества, не выдвигавших на Соборах собственных экономических требований) проявили немалую активность в отстаивании своих экономических интересов. Исследования Л.Черепнина (см. напр.:289; С. 121—123) показали, что 1630—40-е гг. ознаменованы выдвижением экономических требований сословий к правительству: ко времени созыва Земских соборов были приурочены обращения служилых и торговых людей с коллективными челобитными на имя царя с изложением своих просьб. По существу, экономические требования средних слоев составили предмет торга правительства и сословий на Соборах 1630—40-х гг. Удовлетворение в основном этих выдвигавшихся средними слоями требований в Уложении 1649 г. во многом обусловило замирание деятельности Земских соборов.

         Со времен Бориса Годунова организация и обеспечение средних слоев служилого и торгово-промышленного классов как главной опоры военных и финансовых сил государства и защита их от конкурентов в лице боярства и церкви становятся доминирующей тенденцией сословной политики государства в XVII в. Очевидна двойственная детерминация мотивов этой политики: она была обусловлена не только потребностью государства в служилом классе, но и направлена на нейтрализацию напряжения в противостоянии "элита — массы" путем раскола коалиции средних и низших слоев в их оппозиции правящей среде в период работы Земских соборов. Эта тенденция нашла отражение в положениях Соборного Уложения 1649 г., закрепившего за служилым сословием исключительное право землевладения — поместного и вотчинного — в качестве сословной привилегии. Принципиально важно зафиксировать тот факт, что преимущественное отражение в Уложении интересов средних слоев общества было не просто результатом их успешной активности, а соответствовало интересам государства: "Уложенье в своих установлениях стояло на точке зрения государственного интереса, которому должны подчиняться все частные и общественные интересы; если в борьбе разных интересов оно стало в ряде вопросов на стороне определенных общественных групп, то лишь постольку, поскольку интересы этих групп отвечали нуждам "государева и земского дела" (214; С. 97).

        Однако наделение привилегиями сопровождалось закреплением обязанностей — государственная служба, прежде всего военная, становилась наследственной сословной обязанностью землевладельцев. Таким образом, анализ законодательства и XVII в. иллюстрирует тот факт, что основанием элитообразования в условиях мобилизационной модели является принцип "привилегии за службу". При этом следует отметить, что обязанности перед государством в XVII в., в том числе служба военная и гражданская, были тяжким бременем. Конечно, представление о тяжести службы применительно к высшим слоям служилого класса отличалось от тягот его низших страт и податных сословий: для последних обязанности перед государством были действительно столь тяжелы, что, как отмечалось выше, многочисленные представители этой категории стремились облегчить бремя службы даже ценой личной свободы и пополняли ряды закладчиков, то есть холопов. Бегство в холопы служилых и посадских людей приняло столь значительные масштабы, что правительство вынуждено было принять законодательные меры сначала по ограничению, а затем и запрещению закладничества (эти меры нашли отражение в Судебнике 1550 г., в Указе от 9 марта 1642 г.. Соборном Уложении 1649 г.; наконец. Указ от 8 февраля 1658 г. запретил закладничество под угрозой смертной казни).

        Однако и для высших слоев служилого люда государева служба была нелегкой, что стимулировало попытки дворян искать пути освобождения от тягот службы и налогов, а это, в свою очередь, вынуждало государство принимать меры по пресечению этих попыток. Политика государства сочетала "кнут и пряник". С одной стороны, предпринимались жесткие меры, запрещавшие переход дворян с государственной службы в частную. Другой стороной той же медали были меры экономического протекционизма по отношению к дворянству. Ужесточение служебных требований по отношению к этому сословию сопровождалось закреплением льгот, в том числе по налогообложению. Значение этих мер тем более существенно, что в продолжение XVII в. налогообложение — стандартное и чрезвычайное — в связи с неудачными войнами и малоуспешной внешней политикой правительства в целом достигло таких масштабов, что послужило причиной массового недовольства и народных бунтов.

        В результате реализации стремления служилого класса облегчить службу и поддержки государством этого стремления дворянство как служилый (а в перспективе — правящий) класс сосредоточило в своих руках к концу XVII в. более половины всего объема народного труда: анализ В. Ключевским подворной переписи 1678 г. показывает, что за дворянством к этому времени было закреплено 57 процентов всех крестьянских дворов (за боярством 10 процентов, за дворцом 9,3 процента, за церковью 13,3 процента). При этом принципиально отметить разницу в налогообложении лично свободных крестьян, составлявших всего 10 процентов сельского населения, и тех, что находились в частном владении: степень налогообложения первых была в 8—16 раз выше, чем находившихся в крепостной зависимости от частных владельцев: "Из этого видно, какой громадный источник уступила казна в безотчетное пользование владельцев крепостных крестьян" (100. кн.2, С. 332). Таким образом закладывалась асимметрия в соотношении обязанностей различных сословий перед государством, что искажало принцип равной тяжести службы, обязательный для соблюдения в системе, развивающейся по мобилизационному типу. Дворянство, не успев родиться в качестве правящего класса, пошло по пути, проторенному боярством, — по пути расширения владельческих полномочий (что нашло выражение в превращении поместий в вотчины) и перераспределения обязанностей в свою пользу. Эта тенденция стала закономерностью: ослабление верховной власти влекло за собой перераспределение полномочий правящего класса: "...всякий раз, как верховная власть слабела, господствующие классы у нас спешили пользоваться минутой и развивали широкую спекуляцию насчет свободы народного труда" (100; кн. 2, С. 268).  Принципиально важно отметить, что подобное перераспределение, и прежде всего закрепощение крестьян, имело чрезвычайно негативные последствия не только для политического развития в целом, но существенным образом сказалось на качестве правящей элиты. Рожденные испытаниями Смутного времени представления о приоритетности общегосударственного интереса над узкогрупповым и сословным гаснут. Анализ хода последних Соборов XVII в. показывает степень упадка гражданского чувства практически во всех представленных на Соборах слоях: лишь представители торгово-промышленного класса высказываются в пользу общегосударственных интересов. Принципиальное значение имел и характер перераспределения государственных повинностей: 1) использование в качестве вознаграждения за службу права землепользования, которое, будучи изначально временным и условным (поместным), быстро превращалось в наследственное (вотчинное) и таким образом прекращало функционировать в качестве условия службы; 2) способ использования этого вознаграждения — крепостная зависимость крестьян — предоставляла возможность практически неограниченного пространства эксплуатации рабского труда. В результате правящий класс, облеченный особой ответственностью в политико-центричном обществе и призванный быть субъектом развития, превращался в погрязшую в мелочных склоках касту: "В господствующем землевладельческом классе, отчужденном от остального общества своими привилегиями, поглощенном дрязгами крепостного владения, расслабляемом даровым трудом, тупело чувство земского интереса и дряхлела энергия общественной деятельности" (100; кн.2, С. 295).

       Подобный ход событий вполне традиционен для поведения элиты, рекрутируемой по принципу службы: временное пожалование за выслугу она всегда стремится конвертировать в источник стабильного дохода, от службы не зависящий (что мы пытались показать выше на примере боярства). Чтобы противостоять этой тенденции, верховная власть должна была обладать почти невероятным для своего времени политическим опытом, характером и волей. Однако на московском правительственном олимпе не нашлось фигур, способных соответствовать этой задаче: московское правительство производило впечатление людей, случайно попавших во власть и взявшихся не за свое дело (101;т.З, С. 224). Помимо личностной ординарности первых лиц государства сыграли роль и обстоятельства их прихода к власти: из пяти царей новой династии трое (Михаил, Алексей, Иван) воцарились в 16 лет, Федор — в 14, Петр — в 10 лет. Поэтому их окружение формировалось раньше, чем они успевали повзрослеть, и выработанный в начале царствования курс, как правило, не претерпевал серьезных изменений и в пору зрелости (исключая, разумеется, Петра I). Историки спорят о существовании подкрестной записи Михаила, ограничивающей его власть советом ближнего круга, подобной той, что вынужден был дать "боярский" царь Василий Шуйский. Как бы то ни было, но несамостоятельный характер правления первых государей новой династии очевиден, а масштаб людей, претендующих на участие в управлении, по мнению историков, не поднимался выше уровня временщиков (см. напр.: 243).

        Слабость верховной власти не могла не спровоцировать попытку боярской смуты. И если соперничество придворных партий не имело характера противостояния программ и даже не было систематической борьбой за власть, а являло, скорее, тяжбу придворных коалиций за право близости к престолу, то боярская попытка децентрализации управления 1681 г. была попыткой реставрации прежних позиций на региональном уровне. Эти события показали одновременно и уровень политического и нравственного развития аристократии, готовой во имя призрака власти разорвать страну в клочья.

        В контексте характеристики тенденций формирования мобилизационной модели элитообразования следует упомянуть и жесткий внутриэлитный конфликт между светской и духовной властью. Импульсом этого конфликта послужило стремление патриарха Никона к расширению собственных властных полномочий, однако в последствии этот конфликт вылился в полномасштабное столкновение между духовной и светской властью за право политического приоритета. Исторические исследования показывают, что содержательная сторона реформы отнюдь не была единственной принципиальной целью Никона;  неизмеримо большее значение имело для него стремление к полноте политической власти (см. сноску 3).

        Два фактора сыграли роль в этом конфликте: личностные качества Никона — неумеренное властолюбие и тщеславие, резкость, необузданность — и слабость верховной власти. Повторилась тенденция политического развития по мобилизационному типу: слабость верховной власти неизбежно провоцирует смуту. Никон вознамерился повторить путь патриарха Филарета, правившего вместе с Михаилом (а фактически, вместо Михаила). Но образ действий Никона привел к противоположному результату: многошумная его деятельность не только не расширила масштаб его власти, но, напротив, привела к потере патриаршего престола; не только не внесла успокоения в паству, но окончательно расколола общество. Более того, результатом деятельности Никона стало не только его личное поражение, но и значительное падение политического влияния и роли церкви как в среде простых верующих, так и в правящем слое.

        Учреждение в соответствии с Соборным Уложением 1649 г. Монастырского приказа, в функции которого входило управление хозяйственными делами учреждений церкви и сбора налогов с населения церковных вотчин, означало усиление тенденции подчинения духовной власти светской. И хотя Монастырский приказ прекратил свое существование в 1677 г. вскоре после смерти царя Алексея Михайловича, при Петре I он был восстановлен в 1701 г. с еще более широкими правами, что вместе с отменой патриаршества означало практически полное подчинение духовной власти светской.

        Важно отметить, что утверждение приоритета верховной светской власти над духовной стало результатом отнюдь не просто исторической случайности — поражения властолюбивого патриарха Никона. Политическая победа светской власти над церковью в XVII в. стала проявлением свойственной именно мобилизационной модели характеристики — концентрации власти и ресурсов в одних руках. Поражение Никона стало следующим после конфликта Ивана Грозного с митрополитом Филаретом этапом процесса монополизации власти в руках первого лица государства в ходе неуклонного подчинения церкви государству, итогом которого было упразднение патриаршества Петром I.

        Другим проявлением тенденции концентрации ресурсов в руках верховной светской власти стало учреждение в 1654 г. Тайного приказа (Приказа великого государя тайных дел, просуществовавшего до смерти Алексея Михайловича в 1676 г.). Тайный приказ фактически приобрел значение личной канцелярии государя, а круг дел, входивших в сферу внимания Тайного приказа, был практически неограниченным. "Тайный приказ стоял в полной мере вне общего административного строя, как орган личной власти царя" (214; С. 110).

        В отношениях "элита — массы" XVII в. заметно отличается от предшествующего: этот период отмечен многочисленными народными восстаниями, сменившими былую терпеливую покорность. Молчание в эпоху террора Грозного и всплеск мятежей в период правления слабых царей — контраст, трудно объяснимый на первый взгляд, в немалой степени обусловлен психологическими последствиями страшных потрясений Смутного времени. Важнейшим импульсом усиления недовольства крестьянства стало принятие правительством в конце XVI в. новых законодательных актов, способствовавших дальнейшему территориальному расширению крепостного права. В период царствования Михаила Федоровича массовое недовольство адресуется прежде всего правящему слою, пока обходя верховную власть, и, более того, видя в ней источник справедливости, способность рассудить, помочь и защитить от притеснения сильных мира сего.

        В царствование Алексея Михайловича в отношении широких масс к правящему классу на первых порах сохраняется сложившееся ранее различение верховной власти и боярства: "из рук Милославских смотришь," — так звучит обвинение царю Алексею Михайловичу. "Подымаясь бунтом против лихих царских советников, москвичи самого царя Алексея мыслили солидарным со своей "правдой" (214; С. 91). Однако впоследствии ситуация меняется. Период с 1630-х гг. и до конца XVII в. отмечен полосой многочисленных восстаний городских низов, одной из главных причин которых стало увеличение объема налогов после неудачной попытки повышения пошлины на соль. Пик городских восстаний пришелся на 1640—50- е гг. Отличительная черта  этих восстаний — активное социальное размежевание их участников как реакция на правительственную политику, стремящуюся расколоть коалицию недовольных путем удовлетворения требований средних страт служилого класса. Наиболее четко процесс социального размежевания и формирования новой конфигурации социальных сил прослеживается в ходе московского восстания 1648 г., когда главным адресатом массового недовольства стал клан Морозовых во главе со всесильным Б.Морозовым.

        Таким образом, складывается следующая картина: внеэлитные слои апеллируют к верховной власти, видя в ней своего защитника от притеснения сильных, однако верховная власть, стремясь к стабилизации политической ситуации и понимая необходимость уступок и гибкого лавирования, готова войти в союз и пойти на уступки средним слоям служилого класса, что создает возможности изоляции внеэлитных слоев и подавления их выступлений. Наиболее полное выражение этот курс правительственной политики получил в Уложении 1649 г., в положениях которого в значительной степени были реализованы интересы средних слоев городского населения. Изданная в 1653 г. Уставная таможенная грамота устранила мешавшие торговым людям таможенные преграды. Лояльность среднего дворянства правительство обеспечило посредством удовлетворения его важнейшего требования — отмены урочных лет и утверждения потомственной зависимости крестьян. При этом именно московское и иные городские волнения были тем импульсом, который вынудил власти в полной мере учесть интересы этих социальных категорий. Осознание внеэлитными слоями изменений в позиции верховной власти привело к тому, что впервые, начиная с периода правления царя Алексея Михайловича, верховная власть входит в число адресатов социального недовольства низов.

        Таким образом, новыми элементами во взаимоотношениях правящего класса и народной массы в XVII в. выступают следующие: 1) отчетливый социально-классовый характер бунтов: это восстания "черных" людей против "сильных"; впервые и верховная власть появляется в числе адресатов народного недовольства; 2) осознание правительством опасности народных волнений: "мира" стали бояться; 3) непоследовательность правительственной тактики: пренебрежение и террор сменяются заискиванием, и наоборот. В качестве средства умиротворения власть ускоряет подготовку к созыву Земского собора, призванного упорядочить законодательство; 4) массовые выступления  "низа" способствовали сплочению правящей среды и вынуждали верховную власть искать опору в средних слоях общества посредством массовых земельных пожалований.

                                                                                                    * * *

        Таким образом, анализ особенностей политического развития Киевской Руси, удельных княжеств и Московского государства показывает, что целый ряд объективных факторов (прежде всего неблагоприятные природно-климатические и внешнеполитические условия) предопределили формирование мобилизационного типа развития в качестве единственно возможной модели развития. В условиях этой модели в качестве политической элиты выступает высший эшелон служилого класса. Являющаяся исключением из этого правила история вольных городских общин Новгорода Великого и Пскова и характерная для этих общин "олигархическая" модель элитообразования лишь подтверждают это правило, ибо условия развития Новгорода и Пскова существенно отличны от обстоятельств эволюции других российских земель по целому ряду ключевых параметров. Анализ становления и функционирования боярства в качестве политической элиты позволяет констатировать, что системообразующие принципы элитообразования, характерные для модели в целом, в полной мере проявляются на этом историческом этапе: основанием рекрутирования правящей среды является принцип "привилегии за службу" ; сущностными характеристиками этого типа элитообразования являются его жестко-милитаризованный характер, монопольная структура власти, безраздельный приоритет верховной власти над правящей средой. Отношения между ними характеризуются жестким внутриэлитным конфликтом, методом разрешения которого является чистка. Смысл этой политической акции в том виде, в котором она была осуществлена Иваном Грозным, — в изменении характера политической элиты, превращении землевладельческой знати в служилый класс. Необходимость этой акции обусловлена тем фактом, что именно служилый класс выступает в качестве субъекта развития в условиях мобилизационной модели, а массированное применение мер насилия вызвано несинхронностью политического "взросления" общества и его элиты по отношению к выдвигаемым в качестве условий выживания социума задачам государства.

1.   Впрочем, мнение М. Костомарова о фиктивном характере представительства на соборе оспаривает С. Платонов (205. С. 258; см. также: 318, т. 2. С. 101; 262. С. 19—20; 33. С. 81; 138. С. 87) Спорными являются сведения и о характере провозглашения царем Василия Шуйского 19 мая 1606 г. (318. С. 101; 233. С. 115—116; 206. С. 298—299; 33. С. 83,133; 138. С. 87; 130. С. 101; 318. С. 101; 262. С. 19—20).

2.   Следует отметить, что поведение Ивана Грозного при всей его чудовищной жестокости и коварстве все же не было аномалией европейского развития этого периода, и в кругу европейских властителей своей эпохи русский царь вовсе не был исключением в своей безнравственности необузданности (см.: 315. С. 35; 103. С. 144—145). При этом за весь четвертьвековой период правления Ивана Грозного было казнено юдей в несколько раз меньше, чем в одну Варфаломеевскую ночь.

3.   В 1657 г., то есть после принятого Собором решения о переходе к богослужению по исправленным книгам, Никон сказал раскаявшемуся в своем упорстве Ивану Неронову, что и старые, и новые книги “обои де добры — все де равно, по коим хощешь, по тем и служишь” (83; т.1, С.157). Показательно, что отлучению от церкви подлежали не все раскольники, а только те, кто не принес раскаяние за  упорствование в старом обряде. Раскаявшимся не чинилось никаких препятствий в следовании старому обряду. “Никон не относился фанатически к делу исправления: он был способен, по своей природе, очень жестко поступить с теми, кто возвышал голос против него, против его власти, против его дела; но как скоро эти люди приносили свои вины перед святейшим, он готов даже на уступки” (243; кн.6, т.11, С.198—199).