Глава 1  Концептуальные основы анализа процессов элитообразования ========================================================================

1.3    Типология  моделей  элитообразования

 Логично предположить, что диверсификация типов развития и обусловленные ею различия типов политической организации социума неизбежно продуцируют отличия моделей элитообразования. Как отмечалось выше, для выявления механизма взаимосвязи типа развития и модели элитообразования принципиально важным является тот факт, что в условиях мобилизационного и инновационного типов развития формируются принципиально различные системы отношений между государством и гражданским обществом. Поскольку инновационный тип развития характеризуется соответствием между задачами государства и его ресурсами, а значит—между интересами государства и интересами его граждан, естественным образом в условиях инновационной модели развития складываются политические системы, в рамках которых государство и общество выступают в качестве равноправных партнеров. Этот принцип взаимоотношений является системообразующим основанием западных демократических обществ.

Представление о равноправии интересов государства и общества является основополагающим для политической философии и практики западных демократий. Однако политическая традиция различных стран по-разному представляет реальные “весовые категории” участников политического процесса. Если в английской политической традиции представление о роли государства наиболее близко функции пресловутого ночного сторожа—оно предстает в качестве простого посредника в процессе согласования интересов различных политических акторов, то во французской или американской модели государство выступает как значительно более активный политический актор, имеющий собственные, не сводящиеся к роли посредника, задачи и цели и последовательно добивающийся их реализации в диалоге с заинтересованными группами.

Однако несмотря на указанные различия принципиален тот факт, что цели и задачи социума рождаются в результате равноправного диалога государства и гражданского общества. В этих условиях формируется система разнообразных эффективных механизмов влияния гражданского общества на государство. Если в России государство строит общество, то в Западной Европе общество строит государство. В этой связи П.Милюков писал: “У нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй”.

Принципиальной характеристикой политического выражения инновационной модели развития—демократических форм организации общества—является становление “промежуточных институтов власти” (термин А. Токвиля; см. 263; с .482), в рамках которых формируется система политического опосредования отношений между гражданским обществом и государством—система политического представительства, инструментами которого выступает комплекс институтов, а также широкая палитра неинституциональных форм. Нам представляется обоснованной позиция тех исследователей, которые относят к “институционализированному” гражданскому обществу широкий спектр различного рода ассоциаций и объединений, который современная политология определяет как группы интересов (interest groups) (см. напр. 9). В контексте нашего исследования мы употребляем этот термин в широком его значении: группы интересов—это сообщества, объединяемые особыми связями взаимной заинтересованности или выгоды и в определенной мере осознающих это (296; ч.2, с.190). Подобное широкое определение групп интересов представляет, например, партии как частный случай групп интересов. Понятие группы интересов акцентирует внимание на активности объединенных общностью интересов сообществ для реализации этих интересов (подробнее: 199; 200).

В условиях демократической политической системы политический процесс предстает как сложное взаимодействие разнообразных политических акторов, репрезентирующих интересы государства и гражданского общества. Важнейшей характеристикой процесса является принципиальное равноправие участвующих в нем субъектов—будь то государство или агенты гражданского общества.

То обстоятельство, что политический процесс представляет собой взаимодействие различных подсистем (государство и гражданское общество) предопределяет плюралистический характер организации политической элиты. Логично предположить, что состав политической элиты в подобной системе формирует высший эшелон репрезентирующих государство и гражданское общество структур (суть этой организации лучше всего выражает формула Р. Даля “полиархия”; 326). Принадлежность к политической элите определяется степенью вовлеченности различных политических акторов в процесс принятия стратегических решений.

Если государство является важнейшим субъектом политического управления (что автоматически предопределяет принадлежность к политической элите высшего эшелона государственной власти), то созданные в лоне гражданского общества структуры в той мере являются субъектами политики, в какой они выступают в качестве посредников во взаимоотношениях между членами групп и государством (295; с.100), и выступают в качестве участников принятия решений в той мере, в какой оказывают давление на властные институты. Таким образом, с точки зрения участия в принятии решений (а значит, причастности к политической элите), особую роль играют группы интересов, специально создаваемые с целью оказания давления на органы власти, ибо их непосредственной целью является влияние на властные институты для реализации тех или иных конкретных политических и экономических интересов и целей. Речь идет о группах  давления: “Группа давления есть группа интересов, которая оказывает давление” (298; с.90).

Очевидно, что среди многообразных групп давления (к числу таковых исследователи относят профсоюзы, предпринимательские организации, политические клубы, церковь (65; с. 147—157)) по-настоящему серьезным субъектом взаимодействия с государством в экономико-центричном обществе выступают группы давления, созданные в среде крупного бизнеса. Это обусловлено целым рядом факторов. Прежде всего следует отметить приоритет экономических факторов в системе факторов развития по инновационному типу - приориете, определяющий особую роль репрезентирующих эти факторы субъектов. Поскольку, как отмечалось выше, импульсы развития в условиях инновационной модели идут “снизу”, то роль инициатора импульсов развития принадлежит не столько  государству, сколько частному интересу и частному бизнесу. К этому следует добавить неординарный социальный статус крупного бизнеса и аккумулированные в его распоряжении значительные экономические ресурсы. Отсюда и особая политическая роль крупного бизнеса в обществе, которая предопределяет приоритет бизнес-элиты по отношению к политической и доминирование созданных в среде крупного бизнеса групп давления в системе представительства интересов. Характер отношений между государством и организованным представительством интересов крупного бизнеса многообразен и включает как институциональные формы, так и разнообразные неформальные отношения.

По сути проблема взаимодействия государства и крупного бизнеса есть проблема взаимодействия политической и экономической элиты. Очевидно, что в условиях экономико-центричной модели приоритет—за экономической элитой по отношению к политической. При этом как экономическая, так и политическая элиты имеют дисперсный, плюралистический характер. Если структурно экономическая элита представляет собой высший слой корпоративного сектора, то политическая элита предстает как сложное дисперсное образование, в состав которого входит высший эшелон репрезентирующих государство и институты гражданского общества структур.

В связи с равноправным статусом различных субъектов политики, логично предположить, что отношения между элитными сегментами носят характер конкуренции, а способом внутриэлитных отношений в этой системе является политический торг (сделка).

Таким образом, сформировавшаяся в условиях инновационной модели развития политическая система характеризуется равноправием государства и общества, а специфика процессов элитообразования в условиях инновационного развития обусловлена доминированием экономических факторов в системе факторов развития, что определяет приоритет “элиты крови” (аристократия) на ранних стадиях развития или “элиты владения” (бизнес) в индустриальном обществе. Доминирование экономической элиты находит выражение в ее ключевой роли в принятии стратегических решений как в области политического управления в целом, так и относительно персонального состава высшего эшелона управления. Глава государства в этом случае выступает лишь как первый среди равных.

Описанная выше модель элитообразования характерна для Западной Европы и США и существенно отлична от той, что сложилась в России. Предпосылками формирования этой модели элитообразования стали отсутствие масштабной и значимой внешней угрозы, хрономерный, соразмерный по темпу естественным импульсам и органическим потребностям социума характер экономического и политического развития. Это определило преобладание инновационного типа развития и формирование соответствующей ему демократической политической системы, импульсы создания которой исходили “снизу”.  Наиболее наглядно различия моделей элитного рекрутирования вследствие различий важнейших оснований формирования политико-правовых систем можно продемонстрировать на примере сравнительной характеристики политических процессов в России и США, ибо условия развития США, будучи воплощением наиболее типичных для европейского типа социальной организации характеристик, практически по всем параметрам диаметрально противоположны. И. Солоневич отмечал, что в мировой истории нет более крайних противоположностей, чем история России и США (247; с.70). Р. Пайпс кончстатирует: “На протяжении всей своей истории  русская империя развивалась в направлении, диаметрально противоположном ходу эволюции Англии и Америки, неуклонно тяготея к централизму и бюрократизации” (190. С. 327).

Основатели американского государства были убеждены в том, что демократия в США и неизбежность их независимости во многом обусловлены благоприятными демографическими и природными факторами: наличием плодородных земель и мягкого климата (северная граница США расположена на широте Киева; в США нет ни одного замерзающего порта). Бенджамин Франклин был убежден в важном значении наличия свободных земель и роста населения для политического развития США. К этому, безусловно, следует добавить благоприятные внешнеполитические условия: со времени окончания войны за независимость отсутствует сколько-нибудь значимая угроза внешних агрессий. Территория США защищена естественными преградами—двумя океанами. Кроме того, следует принять во внимание стартовые цивилизационно-культурные условия, ставшие достоянием США в качестве преемника Европы: в формировании идеологии американского общества значительную роль сыграло классическое наследие античности. Основатели американского государства тщательнейшим образом изучали наследие античности и средневековья в поисках ответов на актуальные для них вопросы. Томас Джефферсон считал Тацита первым писателем мира. “Жить, не имея под рукой того или иного сочинения Цицерона и Тацита,—писал Джон Куинси Адамс,—для меня все равно, что лишиться какой-либо части тела” (307; с.19). С таким же почтением основатели американской политической системы изучали сочинения Полибия и Макиавелли.

Наконец, еще одно существенное различие между Россией и США следует принять во внимание. Если Россия использовала исключительно собственные ресурсы, периодически вынужденно направляя их на нужды обороны, то США имели возможность не только экономить на оборонных расходах, но и аккумулировать инвестиции, получаемые из различных источников, в том числе за счет активной торговли оружием. Так, если в ходе Второй мировой войны СССР потерял треть национального богатства, то, по свидетельству американского исследователя С. Блюменталя, предприниматели “солнечного пояса”—западного побережья США -аккумулировали значительные капиталы именно после второй мировой войны (323; с.58), что позволило им выйти на политическую арену США в качестве серьезного политического актора (329; с.247) “о, что мы называем организацией европейского хозяйства,—а американского еще больше,—есть результат многовекового и почти беспрепятственного накопления материальных ценностей (247; с.230).

США как государство было создано по европейской модели—“снизу” и усилиями экономических элит. Основатели американской политической системы не были типичными представителями четырехмиллионного тогда населения США, включавшего 12 (?) штатов (большинство населения составляли мелкие фермеры, торговцы, сервенты, рабы). Из 55 делегатов Конституционного конвента 1787 г. абсолютное большинство принадлежало к высшему имущественному слою. Неудивителен комментарий Томаса Джефферсона списка делегатов Конституционного конвента: “Это действительно собрание полубогов” (61; с.51, 63). Императивом созданного таким образом государства естественным образом стала неприкосновенность частных прав при акцентировании неприемлемости уравнительных тенденций.

Политический приоритет экономически доминирующих групп в общей системе элитных групп США применительно к различным этапам американской истории отмечали А. Токвиль, Т. Веблен, Ф. Хантер,Т. Дай, Р. Даль, С. Липсет, Т. Боттомор, У. Домхофф, Д. Рисмен, М. Марджер, Дж. Хигли, Р. Миллс, С. Блюменталь. Этот тезис получил подтверждение в ходе осуществленного Р. Патнемом сравнительного эмпирического изучения элит США, Великобритании, Италии, Германии (340; с.50—70) применительно ко второй середине- второй половине ХХ. в. Патнем пришел к выводу, что экономические элиты США (которые он называет также стратегическими), как правило, рекрутируются из более привилегированных слоев, чем собственно политические и административные (аналогично мнение М. Марджера—даже в США, где вертикальная мобильность весьма интенсивна, социальное происхождение остается важным фактором процессов элитного рекрутирования (336; с.170—200). Иерархия элит в американской властной вертикали выглядит следующим образом: на вершине—экономические элиты; средние слои—политические, ступенью ниже—административные. Патнем полагает, что существует закон “возрастающей диспропорциональности”, действующий во всех политических системах: чем выше уровень политической власти, тем больше представлены в нем группы, обладающие высоким социальным статусом. Для аргументации этого тезиса Патнем приводит следующие результаты эмпирических исследований. Среди членов собственно политических элит число выходцев из семей высших слоев составляет в США 44 процента, в Великобритании 58 процентов, в Италии 28 процентов, в Германии—35 процентов, а из семей внеэлитных слоев—18 процентов, 22 процента, 36 процентов и 30 процентов соответственно. Среди членов административных элит США, Великобритании, Италии, Германии выходцы из семей высших слоев составляют 47, 35, 42, 42 процента соответственно, тогда как дети лиц внеэлитного происхождения соответственно—18, 18, 9, 8 процентов. В то же время в среде экономических элит 71 процент крупнейших бизнесменов были выходцами из высших слоев и только 9 процентов—по социальному происхождению принадлежали к внеэлитным слоям. (340; с.50—70).   

В подобной политической системе фигура главы государства является как бы воплощением элитного консенсуса. Конституция США наделяет президентскую власть ограниченными полномочиями. А. Шлезингер писал в книге, посвященной президентству Р. Никсона, что американская Конституция допускает сильную президентскую власть лишь в рамках действенной системы контроля. А. Шлезингер писал в этой связи: “В известном смысле президентская власть в США была слабой изначально. Американский президент—даже не первый среди равных, а представляет собой, так сказать, материализованный, воплощенный консенсус элит. По мнению Р. Нойштадта, американский президент больше чиновник, чем лидер в полном смысле этого понятия (173; с.36). Одним из основных инструментов президентской власти в условиях США является сила убеждения: “Автономность институтов и разделение властей задают условия, в которых президент вынужден убеждать” (173; с.64)  Реальная власть американского президента  определяется не просто формальными полномочиями, а способностью убеждать, добиваясь элитного консенсуса. Несмотря на общую тенденцию роста полномочий президента США в ХХ в., президент не может монополизировать процесс принятия решений. Функции президента ограничены установившейся элитарной системой, и он может осуществлять управление только в рамках этой системы. Выбор, стоящий перед президентом, ограничен теми альтернативами, которые предлагает элита, поддерживающая президента. Он не может действовать без согласия существующей элиты. Президент должен тонко чувствовать интересы основных правящих элит—бизнеса, сельского хозяйства, военных, чиновничества, элиты в области образования и т.д.” (61; с.191). Президент может пренебречь позицией внеэлитных групп (хотя и в этом случае его поведение должно быть предельно гибким, чтобы, манипулируя мнением внеэлитных слоев, сохранять их симпатии на своей стороне), но мнение элит—всесильный ограничитель и корректор деятельности исполнительной власти. Население избирает президента, но элиты влияют на выработку стратегических линий его курса. Занимая ключевую позицию в системе элит и обладая огромным символическим значением, президент не имеет права “командовать” элитами—ни политическими, ни тем более экономическими. “Президентские “полномочия” не всегда выглядят внушительно, когда президент приказывает, но неизменно уместны, когда он убеждает” (173; с. 64).

В условиях подобной системы власти процесс принятия решений—это процесс сделок, уступок и компромиссов. В этой связи Р. Даль констатировал: “Возможно, ни в одной другой политической системе в мире торг не является таким основополагающим компонентом политического процесса”, как в США (62; с.156). “Власть убеждать—это власть торговаться... могущество президента определяется его умением торговаться” (выделено мною—О. Г.),—полагает Р. Нойштадт (173; с.67, 77). Глава исполнительной власти гибко лавирует в поисках знаменателя позиций основных заинтересованных групп—финансовых, административных, военных и т.п. Президент действительно наделен чрезвычайно широкими полномочиями во всем, что касается выработки политического курса. Это понятно: право разработки политических программ закреплено за ним Конституцией. Но он практически лишен возможности влиять на процесс проведения этих программ в жизнь; только лидер, способный убеждать и торговаться, способен вообще запустить в ход громоздкую управленческую машину”—выделено мною—О. Г.)( 307. С. 410).

Несомненно, относительная слабость президентской власти в США обусловлена таким значимым фактором, как отсутствие значимых угроз внешних агрессий. Это понимал уже А. Токвиль, отмечавший, что если бы американский союз подвергался угрозе извне, исполнительная власть имела бы гораздо большее значение.

Результатом возрастания внешней политики в системе жизненно важных интересов США в ХХ в. стала тенденция расширения полномочий президентской власти. Пиком этой тенденции стал период президентства Р. Никсона. А. Шлезингер озаглавил свою книгу, посвященную последнему периоду президентства Никсона, “Имперское президентство”, подразумевая под этим термином стремление главы исполнительной власти нарушить баланс между президентской властью и представительными органами, предусмотренный Конституцией, в пользу президента. Конгресс США в соответствии с положениями Конституции обладает исключительным правом принятия решений в трех жизненно важных сферах—вступление страны в войну, утверждение государственного бюджета и контроль за деятельностью всех государственных учреждений. И если прецедентами нарушения президентами первой из указанных прерогатив конгресса отмечена почти вся история США, начиная с Т. Джефферсона, то президентство Р. Никсона отмечено активными попытками лишить конгресс двух других его важнейших прав—добиться возможности бесконтрольного расходования специальных фондов и урезать право контроля конгресса за деятельностью администрации. Таким образом, эти шаги знаменовали стремление преобразовать систему президентской власти, доведя это преобразование до логического предела—плебисцитарного президентства, в основе которого лежит представление о том, что президент подотчетен только своим избирателям, да и то раз в четыре года.

Однако эти шаги Никсона потерпели сокрушительное поражение и привели к результату, прямо противоположному желаемому: он был вынужден уйти в отставку под угрозой импичмента, а это, в свою очередь, существенно ослабило рейтинг института президентства во внутриполитическом раскладе сил и привело к падению доверия к институту президента в целом. В 1959 г. в ответ на вопрос: “К кому вы относитесь с большим доверием—президенту или конгрессу?” 61 процент опрошенных высказались в пользу президента и лишь 17 процентов—в пользу конгресса. При ответе на аналогичный вопрос в 1977 г. ответы распределились следующим образом: 58 процентов голосов в пользу конгресса и лишь 26 процентов—в пользу президента (307; с.406).

Угроза импичмента Никсону и его последующая отставка представляют наиболее яркий пример отторжения американской политической системой директивного, жесткого стиля лидерства верховной власти—отторжения тем более знаменательного, что произошло оно в контексте общей тенденции расширения президентских полномочий и возрастания симпатий массового избирателя к институту президентства. Известно, что отставка Никсона стала результатом не просто грубых ошибок или должностных нарушений, а была обусловлена изоляцией президента от ведущих элитных групп, неспособностью принять гибкий стиль политического лидерства и пренебрежением сложившимися правилами игры. Никсон попытался превратить Белый дом в центр принятия важнейших решений, поставив сотрудников аппарата своей администрации выше влиятельных фигур конгресса (61).

Но главную роль сыграло то обстоятельство, что Никсон не смог завоевать доверие влиятельных групп старых восточных элит, для которых выходец с Запада, сам пробивший себе дорогу, остался плохо воспитанным выскочкой, пренебрегшим традиционными неписаными правилами политической игры. Никсон стал первым президентом США, который попытался построить свою политическую стратегию преимущественно на силах “солнечного пояса”, представители которого постепенно вытеснили из команды Никсона вашингтонцев. Более половины сотрудников его штаба представляли этот регион. Треть руководителей правительственных агентств и половина его новых назначений также представляла солнечный пояс. Неготовность к гибкому взаимодействию со старыми восточными элитарными кланами в конечном счете стала роковой для Никсона (61). В этой связи С. Блюменталь убежден, что своим главным врагом Никсон считал могущественный восточный истеблишмент. По мнению бывшего президента, “уотергейтсткий скандал” представлял собой заговор, чтобы разделаться с ним” (323; с.58—59).

История президентства Р. Никсона показательна для понимания расклада сил в структуре элитной организации власти подобной той, что существует в США: именно элитный консенсус различных групп определяет судьбу главы исполнительной власти. При этом позиция внеэлитных слоевменее значима. Симптоматично, что Р. Никсон, оставаясь аутсайдером для восточного истеблишмента, рассматривал и ощущал себя выразителем интересов массовых внеэлитных слоев. Однако, изолировав себя от правящих элит, Никсон лишился и поддержки средних американцев: влиятельные группы элиты посредством ряда технологических процедур сумели восстановить против него и широкие слои населения, которые Никсон рассматривал в качестве своей опоры (свидетельством изоляции Никсона и от внеэлитных слоев стало беспрецедентное падение его рейтинга в последние месяцы пребывания в Белом доме) - в условиях американской политической системы “президентская репутация надежно защищена от капризов улицы” (173; с.120).

Другой, быть может, еще более убедительный в силу “чистоты эксперимента”, пример фиаско президента, разошедшегося в принципиальном вопросе с влиятельными элитными группами,—судьба Дж. Ф. Кеннеди. В отличие от “выскочки” Никсона выходец из влиятельного и состоятельного восточного клана аристократ Кеннеди, несомненно, прекрасно вписывался в традиционный политический истеблишмент, блестяще владел неписаными правилами игры на политической бирже, одним словом, был “своим” на политическом Олимпе. Семейный клан Кеннеди был столь влиятелен, что один из конкурентов Кеннеди на ранних этапах президентской гонки 1960 г. признавал, что чувствовал себя мелким торговцем, который пытается конкурировать с сетью крупных магазинов. Воспоминания близких семье Кеннеди лиц свидетельствуют о том, что глава клана миллионер Джозеф Кеннеди целеустремленно и настойчиво готовил своих сыновей к политической карьере, будучи убежден, что, по крайней мере, одному из них предстоит стать президентом США (87; с.328, 346). Однако, похоже, что эти обстоятельства сыграли злую шутку с Кеннеди: он посчитал свой действительно очень высокий потенциал влияния достаточным, чтобы пренебречь мнением конкурирующих групп в принципиальном вопросе. Независимо от того, кто именно персонально выступал в роли оппонентов президента, обстоятельства гибели Джона Кеннеди, судьба двух его братьев, оставивший много вопросов ход расследования, результаты работы комиссии Уоррена и другие. обстоятельства свидетельствуют, что события 1963 г. в Далласе стали делом рук не убийцы-одиночки, а лиц, реальное влияние которых, в том числе и в органах государственной власти, было выше, чем аналогичный показатель убитого президента.

Отмеченные различия политических систем США и России обусловили формирование разных типов политического лидерства—чрезвычайно гибкого в условиях США и предельно жесткого—в России. Наиболее наглядным примером свойственного американской политической культуре стиля лидерства исследователи считают стиль президентства Л. Джонсона.

Без малого тридцать лет жизни Л. Джонсона были связаны с Конгрессом: три года он проработал в аппарате Палаты представителей, одиннадцать лет в качестве конгрессмена и двенадцать—сенатора (из них шесть - в качестве лидера большинства). Джонсон блестяще владел искусством компромисса и техникой процедурных согласований, хорошо знал личные мотивы и установки ведущих фигур конгресса. В процессе взаимодействия с ведущими политиками Джонсон максимально учитывал партийную принадлежность, психологические и иные особенности партнеров, а личное общение было одним из важнейших слагаемых успеха Джонсона. Конечно, практика взаимодействия президента Джонсона с конгрессом не исключала и жестких методов “выкручивания рук”, однако они были скорее исключением, чем правилом: “Что он действительно выкручивает, так это ваше сердце. Он говорит, что нуждается в вашей помощи, и слезы прямо-таки сочатся из телефонной трубки” (61; с. 197—198). И именно неготовность Никсона к подобному стилю элитного взаимодействия стала одним из важных факторов его поражения: “Инстинктивно, в кризисной ситуации Никсон “боролся как черт”, а не торговался” (выделено мною—О. Г.;61; с.208).

Между тем для мобилизационной модели элитообразования характерен жесткий, лобовой, директивный стиль политического лидерства. В условиях этой модели “уговаривающий” Л. Джонсон есть аномалия: вспомним, что характеристика А. Керенского в качестве “главноуговаривающего” использовалась для характеристики  констатации его неспособности эффективно выполнять функции лидера. Можно привести и другие примеры попыток практики гибкого стиля политического лидерства в условиях жесткой политической системы. Известно, что Л. Брежнев не стремился к имиджу руководителя с “твердой” или “жесткой” рукой. Напротив, подобно Л. Джонсону, нередко он посвящал два-три часа служебного времени телефонным звонкам руководителям крупнейших региональных парторганизаций, демонстрируя важность мнения региональных функционеров для генсека. В этой связи ряд исследователей полагает, что Брежнев не только не казался жестким руководителем, но и не был им, ссылаясь на приобретенное Брежневым еще во времена работы в Днепропетровске прозвище “балерина”, подразумевающее его склонность быть подверженным различным влияниям (140). Однако, на наш взгляд, подобная позиция не вполне точна, ибо Брежнев на протяжении своей политической карьеры до 1975 г. не раз демонстрировал способность обойти на крутых виражах политической гонки не только более опытных и искушенных (Н. Хрущев, А. Косыгин), но и более молодых и энергичных (А. Шелепин) конкурентов. За внешней аморфностью Брежнева стояла безусловная способность профессионального политика устранять конкурентов. “Аморфность” Брежнева есть максимум гибкости, которую может позволить себе политик в условиях жесткой политической системы. Подобно тому, как американская политическая культура отторгает директивный стиль лидерства, российский политический климат обрекает на поражение слабого лидера.

Таким образом, различия в условиях формирования политических систем продуцируют не только различия процессов элитообразования, но также различные лидерские практики. В качестве моделей концептуализации диверсификации лидерских практики можно привести идущую от Н. Максиавелли (134) и В. Парето дихотомию львы-лисы (339), находящую развитие и в современных исследованиях (332а, 329а). Современным аналогом дихотомии львы-лисы может служить предложенная Р. Ароном формула: "Современным миром правят два типа людей: одни преуспели благодаря войнам, другие - в мирное время" (10а. С. 111). Этот подход созвучен типологии политических стратегий, предложенных Дж. Сартори. Он выделяет две стратегии взаимодействия политических акторов:

1) неограниченная политическая борьба по принципу "игры с нулевой суммой" - "политика как война";

2) ограниченное политическое состязание по принципу "игры с позитивной суммой" - "политика как торг". (342а. С. 224).

Приведенные концептуализации различных лидерских практик коррелируются с принятыми в рамках различных типов обществ  (политико-центричное, экономико-центричное) моделями внутриэлитных взаимодействиями. В первом случае, как увидим далее, политика порой действительно похожа на войну; во втором случае отношения носят характер политического торга (сделки).

                                                                                                   *  *  *

Для концептуальной разработки модели элитообразования в России принципиальное значение имеет характерная для страны приоритетность влияния политических факторов развития, а политическая организация развития (“жесткие”—авторитарные политические системы и репрессивные режимы) характеризуется неэффективностью механизмов воздействия гражданского общества на государство. В этих условиях государство выступает монопольным субъектом управления. Это определяет тот факт, что властная элита формируется в лоне государственных структур и конституирует в качестве политической элиты высший эшелон административно—политической бюрократии. Эти же факторы детерминируют преимущественно монолитный характер организации политической элиты в подобной системе власти: монополия государства на политическое управление предопределяет монолитную структуру политической элиты.

Доминирование мобилизационного типа развития в течение значительных периодов российской истории обусловило тот факт, что соответствующая этому типу развития модель элитообразования была доминирующей в условиях России. На основании этой модели рекрутировался правящий слой Киевской Руси (боярство). Этот же принцип работал и в “удельные века” (за исключением вольных городских общин Великого Новгорода и Пскова, где элиту составляла торгово-промышленная олигархия). На основании мобилизационных принципов элитообразования рекрутировались дворянство и бюрократия в Российской империи. Этот же принцип лег в основу формирования советской номенклатуры. Постсоветский период характеризуется существенной трансформацией доминировавшей в предшествующие периоды истории модели элитообразовани. Эта трансформация характеризуется острой борьбой «бюрократической» и «олигархической» борьбой моделей рекрутирования элит. Политический процесс в современной России предстает как сложное взаимодействие плюралистических организованных групп экономической элиты с политико-административной бюрократией.

Используя в качестве критерия периодизации процесса становления российских политических элит принцип доминирования той или иной модификации мобилизационной модели элитообразования можно выделить следующие этапы: период властнования боярства в качестве правящего слоя русского общества (киевский период, “удельные века”, московское государство); этап российской истории, в течение которого во главе русского государства стояло дворянство. Границы этого периода определены 1682 г. (отмена местничества) и 1825 г. (начало николаевской бюрократической канцелярии); период доминирования имперской бюрократии в качестве руководящего слоя (1825—1917); господство советской номенклатуры (1917—1991). Этой периодизацией будет определена логика изложения характеристики процесса формирования российских политических элит. Тенденции развития современной политической элиты России будут изложены в специальной главе.

Таким образом, несмотря на различие характера форм организации элиты (которые историческая наука определяет как боярство, дворянство, имперская бюрократия, советская номенклатура) системообразующие принципы их формирования во многом совпадают и определяются доминированием мобилизационных методов и механизмов развития. Это означает, что процесс эволюции российских политических элит есть по существу процесс формирования и трансформации мобилизационной модели элитообразования.

                                                                                                ***

Поскольку политическая элита мобилизационного типа формируется в недрах государства, фактически совпадая с ним, то принципиальным для определения специфики политической элиты является характер государства. Постоянная мобилизация всех сил страны на борьбу за образование и укрепление государственной территории, “требующая предельного напряжения сил и средств, обусловила идею всеобщего государственного тягла и чрезвычайное усиление центральной власти” (111; с.20—21). Иначе говоря, государство мобилизационного типа представляет собой разновидность служилого государства, системообразующим основанием которого является принцип всеобщности службы (служилым государством известный русский историк и правовед Б. Чичерин называл систему, в которой служба престолу является функцией не одного сословия, а всех подданных: в служилом государстве “все подданные прикреплены...к местам жительства или к службе, все имеют своим назначением служение обществу. И над всем этим господствует правительство с неограниченной властью” (292.С.383). Размышляя над российской действительностью, М. Сперанский писал: в России есть “рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым” (248.С. 43). А. де Кюстин называл крепостных крестьян, труд которых являлся средством вознаграждения служилого сословия за выполняемые им обязанности, “рабами рабов”(124*). Это же обстоятельство отмечает Р. Пайпс: “крепостное состояние крестьян не было в России неким исключительным явлением, а представляло собою составную часть всеохватывающей системы, прикрепляющей все население к государству,... крепостной Московской Руси... был членом общественного организма, никому не позволяющего свободно распоряжаться своим временем и имуществом” (190; с.141).

Основанием социальной стратификации в подобной системе выступает не различие имущественного ценза и политических прав, как это происходит в гражданском правовом обществе, а различие обязанностей перед государством. Ключевым для социальной структуры следствием этого порядка являлось то, что экономическое положение каждого класса есть функция его государственных обязанностей: “государственная повинность стала основанием общественного деления, существенным признаком сословия или класса” (98; с.124). При этом обязанности обязательны для всех социальных групп, включая элитные. Общество разделяется на две основные категории—служилый класс и податные сословия (тягло). Если первые служат, то вторые доставляют необходимые для существования государства и служилого сословия материальные средства. Как отмечалось выше,“служилый характер” государства конституирует высший эшелон административно-политической бюрократии в качестве политической элиты.  “Русское дворянство тем существенно отличается от прочих европейских, что с самого начала... имело значение служебного класса” (93; с.134) При этом характерно, что высшие категории, в том числе состоятельные слои торгово-промышленного класса, в Московском государстве и Российской империи никогда не обретали политического влияния, сопоставимого с политическим значением государственной бюрократии.

Помимо вышеупомянутых факторов (монопольное положение государства в качестве субъекта управления и служилый его характер государства) следует отметить и иные обстоятельства, определившие “служебный” характер политической элиты в России.

а) Ограниченность рекрутирования политической элиты по признаку происхождения была обусловлена особой тяжестью государственных обязанностей правящего слоя, и нежеланием родовой аристократии нести службу государству. Так обстояло дело и с боярством, и с дворянством (к середине XIX в. сформировалась целая прослойка дворянства, никогда ни в какой службе не бывавшей). В условиях органического развития и относительного мира это положение было допустимо, но в условиях перманентных войн государство нуждалось в многочисленном служилом классе, чтоопределяло мобилизацию на службу и превилегированных слоев населения.

б)     Критерием рекрутирования элиты не стало и землевладение, так как скудные почвы России, являясь средством прокорма, не давали “побочного продукта собственности—решающего голоса в политической жизни” (190; с.229). В Европе ситуация была иной: майорат и право первородства обеспечили крупные состояния, остававшиеся в собственности одних и тех же родов на протяжении длительного времени. В России же в связи с низкой плодородностью земель и убыточностью сельского хозяйства ни одно из крупных состояний не вышло из земледелия. Начиная с норманнской знати Киевской Руси правящий слой России в качестве источника прибавочного продукта рассматривал не сельскохозяйственную эксплуатацию земли, а извлечение дани, между тем как в Англии, также завоеванной норманнами, где земли плодородны и являются большой ценностью, они были разделены между членами норманнской знати, превратившейся в землевладельческую аристократию (190; с.53).

в) Основанием рекрутирования политической элиты в России не стал и финансовый капитал, так как последний в стране всегда был дефицитом; российская буржуазия—это “буржуазия, которой не было” (Р. Пайпс.).

Представление о том, что политическую элиту в условиях мобилизационной модели составляет высший эшелон бюрократии есть лишь половина ответа на вопрос о специфике процессов элитообразования в России. Полнота характеристики требует ответа на вопрос о природе механизма рекрутирования бюрократии и внутренней структуре политической элиты в условиях мобилизационной модели. На наш взгляд, в обществе, развивающемся в мобилизационном режиме, политическая элита формируется по принципу “привилегии за службу”, то есть на основе временного, условного пользования полученными за государственную службу благами.

Принцип “привилегии за службу” определяет механизм рекрутирования высшего эшелона бюрократии в качестве политической элиты, и в идеальном своем выражении стремится к меритократическому критерию—принципу достигнутого успеха, если воспользоваться термином К. Манхейма (136; с.317). Следует оговориться, что “служебный” принцип, будучи примерным эквивалентом меритократического, модификационно разнообразен в зависимости от того, какие именно качества рассматриваются в качестве достоинств—организационные способности, эрудиция, политическая воля и т.п. “Служебный” принцип в качестве меритократического критерия подразумевает прежде всего способность к мобилизации общества для функционирования в чрезвычайном режиме. Это предполагает в качестве критериев эффективности элиты такие ее характеристики, как готовность к самомобилизации и подчинению, политическую волю, предельную собранность, физическую выносливость.

Почему в качестве механизма элитного рекрутирования в исторической России выступал принцип “привилегии за службу”? С нашей точки зрения, привилегии есть “пряник”, необходимый для привлечения на службу в связи с тем, что функции правящего слоя в условиях мобилизационной модели—реализация задач обороны и развития государства в условиях дефицита ресурсов—в своем исходном варианте весьма далеки от представления о положении праздного класса. Более того, В. Ключевский констатировал, что на высшие служилые классы обязательные государственные повинности падали с наибольшей тяжестью (98; с.188) а Р. Пайпс писал, что, по крайней мере, в одном отношении московские служилые люди находились в худшем положении, чем их крепостные: в отличие от них, слуги государевы не могли жить весь год дома, в кругу семьи (190; с.142). О том, насколько тяжела была судьба служилого человека, «можно было заключить из нескольких статей в Судебниках 1497  и 1550 гг., препятсвующих помещикам отдаваться в холопы, чтобы избежать государственной службы» (190. с. 142).

Поэтому хозяйственные выгоды, которыми пользовались различные классы в условиях России, служили не интересам этих классов, а целям государства, “были средствами исполнения государственных обязанностей, положенных на общественные чины, а не средством обеспечения интересов этих чинов” (98; с. 201). Так, все владельческие права дворянства в бытность его политически господствующим классом на крестьян были обусловлены соответствующими государственными обязанностями владельцев. Перефразируя сказанное в иной связи В. Ключевским, можно констатировать, что привилегии российской бюрократии были не сословными правами, а “только экономическими пособиями для несения обязанностей”. А соотношение обязанностей и привилегий бюрократии в Московском государстве было “обратно тому, какое существовало в других государствах между политическими обязанностями и правами: там первые вытекали из последних, как их следствия; здесь напротив, выгоды были политическими последствиями государственных обязанностей” (98; с.120—121).

Тяжесть государственной службы на протяжении значительных периодов российской истории была столь значительна, что, например, в ХVII в. массовый характер приобрело явление закладничества, т. е. уклонение от обязанностей перед государством, в том числе от государственной службы путем перехода в холопы, т. е. ценой потери личной независимости. Причем закладничество приобрело столь массовый характер, что правительство вынуждено было принять законодательные меры по борьбе с этим явлением, вплоть до угрозы смертной казни для уклоняющихся от государственных обязанностей. Так, в XVII в. запрет на выход из служилого состояния стал одним из доминирующих мотивов московского законодательства; указ от 8 февраля 1658 г. категорически запретил вступление в холопство под угрозой смертной казни.

Конечно, трудности службы для высшего эшелона бюрократии весьма разнится от тягот службы низших чинов. И, тем не менее, стремление уклониться от государственной службы приобретало временами массовый характер и в среде привилегированных слоев. Описывая нравы ХVIII в., С. Соловьев констатировал, что несмотря на решение от 1732 г. Военной комиссии под руководством Миниха об уравнивании жалованья русских и иностранных офицеров, служивших в русском войске, “русские люди продолжали всеми средствами отбывать от военной службы... никакие меры против отбывания от службы не помогали” (242; с.269—297).

Известный итальянский исследователь Дж. Боффа отмечал, что в 1930—50 гг. в СССР принадлежность к номенклатуре означала тяжкую изнурительную работу, скромно оплачиваемую и не ограниченную временем, чреватую физическим и психологическим переутомлением (29; т.1, с.245). Высокую степень переутомления высшего управленческого эшелона советской номенклатуры в 1930-е годы отмечал и Л. Фейхтвангер, посетивший СССР в конце 1930-х гг.: “Почти все москвичи, занимающие ответственные посты, выглядят старше своих лет... на этих людях сказываются вредные последствия переутомления, работа совершенно выматывает их” (275; с.186—187). Ан. А. Громыко применительно к позднесоветскому периоду замечал, что работников ЦК КПСС можно было легко узнать по серому цвету лица, приобретаемому от долгого нахождения в закрытых помещениях (58).

Следует отметить, что система привилегий является неотъемлемым компонентом любой системы политической мобилизации, что обусловлено необходимостью стимулирования выполнения социально значимых функций. Так, американские исследователи К. Дэвис и У. Мур констатировали, что “любое общество сталкивается с неизбежной проблемой размещения индивидов и стимулирования их внутри своей социальной структуры, и “нередко права и сопутствующие блага связаны с обязанностями, присущими определенным социальным функциям, а социальное неравенство является тем неосознанно развиваемым средством, при помощи которого общество обеспечивает выдвижение на важнейшие позиции наиболее компетентных лиц” (327; с.242—249).

При этом заслуживает быть специально отмеченным то обстоятельство, что привилегии, как правило, сопутствуют выполнению трудоемких и напряженных, но социально значимых функций (если бы несение службы было занятием только “приятным во всех отношениях”, вряд ли верховная власть жаловала бы привилегии управленческому слою).

В качестве привилегий, являвшихся ресурсом верховной российской власти, использовались денежное вознаграждение, наделение землей (начиная с Киевского периода и вплоть до падения Российской империи в 1917 г.) и назначение на доходные должности по центральному и местному управлению (в Х—XVI вв. в форме кормлений). С точки зрения обеспечения максимальной эффективности управленческой элиты наиболее оптимальным средством вознаграждения «служебной элиты»  являются деньги. На этом следует остановиться подробнее.

Смысл “служебного” принципа рекрутирования—в условном, временном, жестко обусловленном несением службы характере вознаграждения. Поэтому деньги как наиболее гибкая форма оплаты являются идеальным инструментом обеспечения временного характера привилегий. Однако использование этого ресурса было ограничено из-за хронической бедности российской казны. Единственным ресурсом, которым обладала верховная власть в относительном—по сравнению с деньгами - изобилии, была земля. “Связь службы с землевладением была основой всего строя средневекового военного дела” (214; с.355). Отсюда—широкое развитие поместной системы— временного, на условиях несения службы, землевладения. Со времени Алексея Михайловича землевладение стало исключительной прерогативой служилого класса (указ 9 марта 1642 г., внесенный впоследствии в Соборное Уложение 1649 г., определил ратную службу в качестве наследственной сословной повинности землевладельцев, а личное землевладение, вотчинное и поместное, стало сословной привилегией служилого класса). Однако использование землевладения в качестве вознаграждения за службу было чревато весьма серьезными издержками. Это было обусловлено следующими обстоятельствами.

а) Хотя земли в государстве было больше, чем денег, ее все равно было недостаточно для содержания многочисленного служилого класса, необходимого для нужд обороны и управления. Отсюда  - большое число малопоместных дворян уже на ранних стадиях развития поместной системы. Это же обстоятельство определило многолетний спор между духовной и светской властью о праве владения монастырскими вотчинами (впервые принципиально этот вопрос был поставлен в 1503 г. на церковном Соборе Иваном III; принципиальное же разрешение в пользу государства вопрос о секуляризации монастырских вотчин получил лишь в 1764 г. при Екатерине II). Поэтому увеличение объема вознаграждения за службу не могло быть реализовано за счет пространственного расширения землепользования (путем увеличения земельных наделов, а вынуждено достигалось посредством использования временного фактора—наследования полученных за службу поместий, что означало становление принципа “привилегии без службы” для наследников).

Поскольку интенцией любой элиты является превращение временных привилегий в постоянные, то результатом этого стремления было постепенное превращение служилого класса в землевладельческую элиту. Такой была судьба боярства, такая же судьба постигла и дворянство. К. Кавелин констатировал, что дворянство повторило историю старинного вельможества (боярства – О. Г. 93; с.139). Трансформация служилого класса в землевладельческую касту превращала его в обузу, так как бедное государство не состоянии было позволить себе кормить бездельников. Отсюда -  стремление верховной власти освободиться от этой обузы. Однако это стремление встречалось с непреклонным желанием землевладельческой аристократии отстоять свои привилегии. Отсюда - дворцовые перевороты XVIII в. и страх первых императоров XIX в. перед “первым сословием” государства. Перерождение служилого класса ставит верховную власть, нуждающуюся в инструменте управления, перед необходимостью создания нового правящего класса, но на основе прежнего – служилого - принципа.

б) Использование землевладения в качестве сословной привилегии служилого класса в условиях России, где рабочие руки были большим дефицитом, чем земля, было сопряжено с закрепощением населявших полученные за службу земли крестьян, т. е. превращало служилых людей в душевладельцев, да еще на льготных по сравнению с использованием труда государственных и дворцовых крестьян условиях. Известно, что власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Учитывая, что одним из факторов возникновения крепостного права в России была законодательная неопределенность объема права помещиков на крестьянский труд, неограниченная власть над полученным в собственность крестьянством сыграла роковую роль в судьбе дворянства, обусловив упадок его мобилизирующей функции в качестве политической элиты и стала долговременным фактором его слабости как правящего класса.

“Особенно зловредно сказывалось это право (крепостное право—О. Г.) на общественном положении и политическом воспитании земледельческих классов... крепостное право делало самих душевладельцев холопами наличной власти... наиболее энергичным жизненным интересом землевладельческой среды становилась мелкая сутяжная борьба господ с крестьянами и друг другом из-за крепостных,... эта борьба надолго задержала правильный рост народных сил, и по ее вине землевладельческое дворянство, как руководящий класс, дало извращенное, уродливое направление всей русской культуре” (100; с.233). Негативные последствия крепостного права для политического развития правящей среды многократно отмечали русские историки: “это чудовищное право подсекло дворянство под корень, вытянуло из него лучшие соки, иссушило его” (93; с.138).

Использование в качестве вознаграждения за службу третьего (после денег и земель) ресурса - назначения служилого класса на доходные должности по центральному и местному управлению в Московском государстве  - деформирующим образом отражалось на формировании гражданского и политического сознания как правящего слоя, так и всего общества. Ведь принцип кормлений—получение доходов за счет управляемого населения вследствие дефицита денег в казне для выплаты жалованья чиновникам. Отсюда—долговременное деформирующее воздействие этого, по сути, узаконенного мздоимства на политическую культуру. Именно из системы кормлений впоследствии, как из гоголевской шинели, вышли все герои великого писателя: городничие, попечители богоугодных заведений и прочие любители “борзых щенков”. Таким образом, глубинные истоки столь уродливых явлений следует искать не в особенностях национальной психологии, а в специфике трудного исторического развития России, характерного многочисленными противоречиями, одно из которых описано выше: с одной стороны—необходимость многочисленного служилого сословия, с другой—недостаток денег для его содержания. Соловьев писал, что долговечность системы кормлений была следствием бедности государства и необходимости содержать огромное войско. Система кормлений, как, впрочем, и крепостное право и иные подобные явления—это по существу мобилизационные механизмы, призванные компенсировать отсутствие ресурсов развития за счет предельно интенсивного режима эксплуатации внутренних сил социального организма—режима, превышающего предельно допустимые нормы эксплуатации.

Что касается внутренней организации элиты, то нам представляется неизбежной дихотомия ее внутренней структуры вследствие отмеченного выше несовпадения интересов государства и его населения. Важнейшей функцией государства в системе МТР является инициирование импульсов развития, поэтому именно глава государства (князь, царь, император, генсек правящей партии, президент) под давлением внутри- или внешнеполитического кризиса выступает субъектом импульсов модернизации. Именно глава государства обеспечивает равномерный баланс в распределении обязанностей посредством установления принципа всесословности обязанностей. При этом власть первого лица государства в условиях политико-центричного общества имеет всеобъемлющий характер; верховная власть становится центром всей политической системы, “стягивающим” ресурсы и подчиняющим все политические силы, включая церковь.  Поскольку деятельность главы государства (верховной власти) в качестве инициатора модернизации реализует интерес государства в обороне и развитии, постольку политическая организация, развивающаяся в мобилизационном режиме, как ни какая иная, зависима от личных качеств носителя верховной власти. “Никакому другому правительству не нужны в такой степени интеллигентность, честность, мудрость, дух порядка, предвидение, талант; дело в том, что вне царского строя, т. е. вне его административной олигархии, нет ничего: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли” (193; с.22). В этих условиях верховная воля выполняет роль кнута, инициирующего развитие.

Поскольку глава государства артикулирует цели государства, то потребность в инструменте модернизации предопределяет функцию верховной власти в качестве субъекта рекрутирования правящего класса как инструмента реализации государственных интересов и достижения целей развития. Государство в лице верховной власти строит элиту “сверху” посредством рекрутирования высшего эшелона бюрократии. В идеале и деятельность верховной власти представляет собой службу государству; именно таким образом собственную деятельность и рассматривал, несмотря на ее наследственный характер, Петр I; как к службе относился к своему правлению Николай I. Между тем в условиях инновационного развития экономические элиты, образующие дисперсную, плюралистически организованную систему власти в лице своих политических представителей, посредством торга формируют органы политического управления.

Принципиальным для формирования внутренней структуры политической элиты мобилизационного типа является тот факт, что выступающие в качестве условий выживания социума потребности и задачи государства не соответствуют ресурсам государства, а цели последнего опережают возможности его граждан и не соответствуют интересам конкретных хозяйственных субъектов. Это закладывает основы противоречий не только между интересами государства и его граждан, но и внутри самой политической элиты: если верховная власть выражает интересы государства, то правящий слой артикулирует интересы хозяйственных субъектов. Результатом этих противоречий является не только конфликт интересов между государством и обществом (что создает предпосылки для формирования жесткого политического режима), но и несовпадение интересов верховной власти и политического класса. Именно различие интересов верховной власти и правящего слоя обусловливает тот факт, что константой российского политического развития выступала борьба верховной власти со своим инструментом—правящим классом: “борьба правительства, точнее, государства, насколько оно понималось известным правительством, со своими собственными органами” (100; кн.2, с.7). Подобная ситуация вынуждает верховную власть к мерам насилия над собственным “орудием”, что обусловливает высокую степень внутриэлитной конфронтации в борьбе за властный приоритет: либо верховная власть репрессирует правящий слой, как это было при Иване Грозном, Петре I, И. Сталине, либо правящая среда свергает третирующую ее верховную власть (дворцовые перевороты XVIII—начала XIX в., попытка переворота 14 декабря 1825 г., смещение Н. С. Хрущева в 1964 г). Историки приписывают Артемию Волынскому, кабинет-министру в правление императрицы Анны Иоанновны, знаменитое высказывание: «Нам, русским, хлеб не надобен: мы друг друга едим, и с того сыты бываем». Размышляя над противостоянием верховной власти и правящего слоя, Кавелин писал: “... очень рано началась борьба между царской властью и вельможеством. Смотря по личному характеру государей, она то утихала, то принимала большие размеры, как при Иоанне Грозном, но не прекращалась она никогда... Борьба эта кончилась полным, совершенным торжеством самодержавия” (93; с.135). Принцип отношения верховной власти к правящему классу сформулировал Иван Грозный : “А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же” (210; с.30).

Жестко подчиненное верховной власти положение правящего класса является радикально отличным от европейской знати, поэтому естественной интенцией правящего слоя является стремление освободиться от гнета верховной власти и занять положение европейской элиты, определяющей судьбу престола.

 Стремление к стабилизации своего положения и обретению независимости от верховной власти является имманентной интенцией сформированного по принципу службы и жестко зависимого от верховной власти правящего класса: “Московское служилое дворянство с давних времен было охвачено “похотью власти”. Сидя между ежовыми рукавицами самодержавия и народа,—об этой похоти оно могло только вздыхать. Соседство с панской Польшей наводило на сладкие размышления: вот там она и есть—золотая вольность. Но в Москве вольностями не пахло,—пахло гораздо худшим” (247; с.344).

Другим следствием различий интересов государства и правящего слоя является противоречивость положения правящего слоя: с одной стороны, субъекты видят в нем потенциального выразителя своих интересов. Да и сам политический класс не чужд экономическому предпринимательству, и потому имманентным стремлением этой среды является внутренняя коагуляция—образование субгрупп различного характера—территориальных и отраслевых корпораций, клиентел, групп влияния в периоды отхода от мобилизационной модели в начале ХХ в., в позднесоветский период). В литературе получил описание феномен бюрократического предпринимательства, и его субьект—бюрократическая буржуазия (см. напр.11; с.251—254) С другой стороны, у верховной власти нет иного инструмента модернизации, кроме политического  класса. Поскольку артикулируемые верховной властью интересы государства не соответствуют интересам хозяйственных субъектов и выражающих эти интересы групп (экономические корпорации, группы влияния и т.п.), то установкой верховной власти является активная антикорпоративистская политика, которая в данном контексте интерпретируется как блокирование субэлитной консолидации в рамках правящего класса. Идеалом верховной власти является абсолютно гомогенная с точки зрения внутренней структуры и предельно лояльная с точки зрения организации властной вертикали правящая среда. Поэтому антикорпоративистская установка верховной власти является константой ее политики в условиях мобилизации; как правило, пики мобилизации совпадают с периодами особенно жесткой антикорпоративистской политики верховной власти. И это совпадение не случайно, а обусловлено тем, что успех модернизации определяется эффективностью ее инструмента—правящей среды; в свою очередь, эффективность последней в качестве инструмента модернизации зависит от ее предельной мобилизации—степени ее организованности по военному образцу, гомогенности ее внутренней структуры, степени лояльности и подчиненности верховной власти.

Еще одной причиной репрессий верховной власти против правящей среды является имманентно присущее последней стремление превратить временные, пожалованные на условиях службы, привилегии в наследственные. “Привилегии имеют половину цены, если их нельзя оставить в наследство детям” (Л. Троцкий – 269. С. 210). Широкое использование, начиная с эпохи Киевской Руси и вплоть до падения самодержавия в 1917 г. в качестве средства вознаграждения за службу земельных пожалований превращало политическую элиту России -изначально служилый класс—в землевладельческую касту, обязанную своим положением не службе, а наследству, что нивелировало стимулы служебного усердия. Между тем потребность государства в многочисленном служилом сословии в условиях перманентного внешнеполитического напряжения и дефицита ресурсов периодически вынуждала верховную власть осуществлять кардинальную реорганизацию правящего слоя, перенося акцент с землевладельческой знати на служилое сословие. Инструментом подобной реорганизации выступала чистка. В этом смысл опричнины Ивана Грозного, в этом смысл конфронтации Петра I с родовой знатью. Инструментом чистки выступал репрессивный аппарат. Подтверждением тому служит история силовых структур российского государства .

Исторически первым прецедентом использования специального репрессивного аппарата в ходе внутриэлитного конфликта можно считать опричнину Ивана Грозного. Выделение политических преступлений в особую категорию дел началось в XVII в. Первым институционально оформленным органом специального назначения стал Приказ тайных дел, или Тайный приказ, созданный царем Алексеем Михайловичем. Однако Тайный приказ не был узкоспециализированным органом, и его задачи не были исключительно контрольными и репрессивными; поставленный над другими государственными учреждениями функционально он действовал как личная канцелярия государя. Первый специализированный орган политического сыска – Преображенский приказ – был создан Петром I, поставившим во главе приказа Ф. Ромодановского, одного из наиболее доверенных сотрудников, выделявшегося из когорты петровских птенцов своей неподкупностью и жестокостью. Начиная с 1718 г., функции надзора и репрессий начинает осуществлять также созданная для рассмотрения дела царевича Алексея Тайная канцелярия, расширившая сферу компетенции после выполнения своей непосредственной миссии до осуществления функций политического сыска на территории новой столицы, разграничив сферы компетенции с Преображенским приказом по географическому принципу.

Правление Анны Иоанновны, хотя и не было отмечено стремлением к реализации целей развития, ознаменовалось особой жестокостью канцелярии Тайных розыскных дел. МанифестПетра III об упразднении этой канцелярии на деле оказался сугубо формальным жестом, призванным снискать симпатии населения к непопулярному монарху: штат созданной вместо печально известной канцелярии Тайной экспедиции при Сенате был укомплектован из сотрудников прежней канцелярии. При Екатерине II Тайная экспедиция получила особое развитие в связи с восстанием Е. Пугачева и появлением первых проявлений оппозиционных настроений и первыми выступлениями контрэлиты (А. Радищев, Н. Новиков).

Настоящей эпохой власти органов политического сыска стал ХIХ в. Начало этому всевластию было положено созданием императором Николаем I  Третьего Отделения с.е.и.в. Канцелярии, на смену которому в 1880-е гг. пришли Департамент полиции и охранные отделения, значительно превзошедшие своих предшественников по масштабам деятельности и численности штата. Р. Пайпс справедливо констатирует, что в период острейшего кризиса самодержавия 1878–1881 гг. в России был заложен юридический и организационный фундамент бюрократически-полицейского режима с тоталитарными обертонами [190. С. 389].

 При этом репрессивный аппарат, будучи наделен верховной властью обширными полномочиями с целью эффективного контроля за правящей средой, был не прочь выйти из-под контроля верховной власти. П. Кропоткин вспоминал, что размах революционного движения в период правления Александра II значительно способствовал усилению власти репрессивного аппарата: «Истинными правителями России были... шеф жандармов Шувалов и начальник санкт-петербургской полиции Трепов. Александр II выполнял их волю, он был орудием. Они правили посредством страха. Трепов так запугал Александра призраком революции, которая вот-вот разразится в Санкт-Петербурге, что стоило всесильному шефу полиции опоздать на несколько минут к своему ежедневному докладу по дворцу, как император начинал допытываться, все ли тихо в столице» [цит. по: 190. С. 397].  

Другой пример. Известно, что назначенный после убийства Александра II главой охранного отделения Петербурга Г. Судейкин, используя методы провокации в борьбе с «Народной волей», попытался создать подконтрольную ему террористическую организацию с целью обретения собственного влияния на процесс управления, шантажируя верховную власть угрозой террористов, а оппозицию – посредством возможностей полицейского аппарата. При этом, масштаб полицейско-репрессивного аппарата в процессе борьбы с оппозицией порождал весьма причудливые формы многократных перевербовок, в ходе которых порою непросто было определить, кто чьим агентом является – народоволец С. Дегаев – агентом Г. Судейкина или наоборот; среди множества профсоюзов, возникших в течение 1901–1903 гг., непросто было различить спонтанно возникшие от созданных по инициативе начальника Особого отделения С. Зубатова. Известно, что билет в Киевский оперный театр (ряд 10, кресло 406), в котором был убит П. Столыпин, был вручен его убийце Д. Богрову начальником Киевского охранного отделения Кулябкой…

В 1930-50 гг. контроль за обществом и правящим слоем в СССР приобрел тотальный характер. Причем именно политическая элита советского общества – совпартноменклатура – стала приоритетным адресатом контроля НКВД. Всесильный шеф НКВД Берия имел досье на всех членов высшего политического руководства, включая И. Сталина [293. C. 339]; его физически боялись все члены Политбюро [293. C. 436]. Более того, В. Молотов не исключал, что смерть Сталина была ускорена Берией [293. C. 323–325]; того же мнения придерживался сын Сталина Василий. Он был убежден в неестественном характере смерти отца [6. C. 161]. Того же мнения придерживается ряд исследователей [см., напр. 3].  

История российской полиции знает немало незаурядных руководителей этого ведомства, действия которых нередко выходили за рамки исполнительских акций сыска. Но, вероятно, непревзойденным в этом отношении можно считать Ю.В. Андропова, чья действительная роль в масштабных событиях и процессах не только 1980-х гг., но и – опосредованно – в последующий период – пока остается вне сферы серьезного анализа.

 В ходе конфликта верховной власти и правящего класса  верховная власть ищет поддержку—и, как правило, находит ее—во внеэлитных слоях населения, представляя себя, не всегда безосновательно, в качестве союзника внеэлитных слоев против бояр.

В этой связи К. Кавелин писал, что борьба с правящим сословием не могла не возбуждать в народе глубокого сочувствия к царской власти и придавала ей в глазах массы “значение воплощенной божеской справедливости, карающей сильного и спесивого обидчика” (93; с.137); и против “дворянского конституционализма царь всегда мог апеллировать к народу...” (274; т.1, с.129—130).

Это обстоятельство дало основание И. Солоневичу определить  характерный для Руси-России тип властной организации как народную монархию: “Русская монархия исторически возникла в результате восстания низов против боярства, и—пока она существовала—она всегда стояла на защите именно низов” (247; с. 127).

Симпатии внеэлитных слоев к верховной власти обусловлены заинтересованностью последней в открытом характере рекрутирования правящей среды в целях ее максимальной эффективности, что открывает перед социальными низами перспективы вертикальной мобильности. При этом регламентация и контроль элитарного слоя со стороны верховной власти были нередко более жесткими, чем власть правящего класса над внеэлитными слоями населения, а масштаб репрессий в среде правящего сословия в периоды модернизаций был более значительным по отношению к элитарному слою, чем в среде внеэлитных категорий населения. А. Волынский с завистью говорил о независимом положении польского пана: “Вот как польские сенаторы живут, ни на что не смотрят и все им даром; польскому шляхтичу не смеет и сам король ничего сделать, а у нас всего бойся” (242; с.323) .

Служебный “принцип рекрутирования элиты определяет приоритет политической элиты над экономической; последняя в системе политико-центричного развития занимает подчиненное положение. Более того, в ряде случаев политическая элита, и прежде всего ее доминирующий элемент—верховная власть, выступает в качестве субъекта формирования экономически активных слоев населения (так было в период Петра I, создававшего в помощью казенного капитала первые российские мануфактуры и передававшего их впоследствии в частные руки). В условиях экономико-центричного развития фактическое право принятия ключевых стратегических решений—за бизнес-элитой, а политические структуры во многом имеют производный характер .

Схематичная модель формирования и развития элиты в условиях мобилизационной модели выглядит следующим образом. В результате внешней агрессии, военного поражения или потенциальной угрозы государство в лице верховной власти под давлением военно-фискальных потребностей инициирует модернизацию. “Русская государственная организация развивалась... под влиянием быстро возраставшей нужды в войске и деньгах” (155; г.1, с.193) Примечательна в этой связи констатация С. Соловьева : “Главная потребность государства—иметь наготове войско” (254; с.431) Попытки найти средства и инструменты развития обнаруживают отсутствие того и другого, ибо импульсы модернизации продиктованы не внутренними потребностями системы и не естественным органическим ритмом ее движения, а необходимостью выживания—стремлением не пасть жертвой более удачливых конкурентов. Поэтому задачи, поставленные верховной властью, опережают степень зрелости внутренних факторов: “Когда перед европейским государством становятся новые и трудные задачи, оно ищет новых средств в своем народе и обыкновенно их находит, потому что европейский народ, живя нормальной, последовательной жизнью, свободно работая и размышляя, без особой натуги уделяет на помощь своему государству заранее заготовленный избыток своего труда и мысли,—избыток труда в виде усиленных налогов, избыток мысли в лице подготовленных, умелых и добросовестных дельцов.” (100; кн.2, с.131). В аналогичной ситуации российская верховная власть находит в своем народе «преданных и покорных подданных», однако не обнаруживает «ни пригодных сотрудников, ни состоятельных плательщиков» (там же). Вследствие дефицита времени и серьезности угроз решать поставленные задачи приходилось “сырьем, принудительными жертвами..., донельзя напрягая народные силы” (100; кн.2, с.131), что подрывало силы и благосостояние народа и ограничивало его права. Для реализации задач развития государство создает инструмент модернизации в лице управленческого слоя посредством раздачи привилегий за службу. Создается элита таким же директивно-командным образом, как Петр I создавал мануфактуры “казенно-парниковым” (В. Ключевский) способом. Но результат подобного социального конструирования не радует—ведь выращенные в парнике овощи всегда уступают тем, что взошли в свое время на грядке. Поскольку “пряник” (привилегии) недостаточно эффективен, верховная власть вынуждена прибегнуть к помощи кнута и “пришпорить” элиту посредством репрессий. Неизбежно слабая результативность этих усилий в связи с внутренней незрелостью общества и его правящего слоя стимулирует новые и новые круги элитной ротации правящего класса посредством чисток. При этом последние призваны обеспечить предельную мобилизацию элиты в целях обеспечения ее собственной эффективности и мобилизации ею внеэлитных слоев населения для решения чрезвычайных задач. Усилия верховной власти по обеспечению эффективности правящего слоя посредством его искусственной акселерации напоминают попытки ускорить рост колосьев с помощью подергивания их за верхушки. Но ведь хорошо известно: если дергать за верхушки растущие колосья, они не вырастут быстрее—их только выдернешь из грядки.

Верховная власть попадает в порочный круг: справедливо рассматривая необходимость форсированного развития в качестве условия выживания общества, она “выдергивает колосья из почвы” и тем самым отбрасывает и элиту и общество на рубежи, более уязвимые, чем исходные. А если учесть другой рок московской политики—необузданность страстей, непотухший вулкан этногенеза, то станет понятным мнение Н. Карамзина, сравнившего итоги правления Ивана Грозного, попытавшегося “пришпорить” правящий слой посредством террора, с последствиями татарского ига. Потрясения эпохи Ивана Грозного послужили психологической предпосылкой Смуты начала XVII в. подобно тому, как жестокость сталинской поры сообщила особый драматизм и напряженность политическим отношениям пост-сталинских времен. К сожалению, не только эпоха Ивана Грозного знаменательна амбивалентностью предпринятых им мер по модернизации общества—амбивалентностью, известной со времен Андрея Боголюбского и многократно повторенной в ходе пост-грозненских модернизаций. Вспомним характеристику, данную В. Ключевским А. Боголюбскому: “Современники готовы были видеть в Андрее проводника новых государственных стремлений. Но его образ действий возбуждает вопрос, руководился ли он достаточно обдуманными началами ответственного самодержавия, или только инстинктом самодурства” (100; кн.1, с.288).

Подобная закономерность есть имманентно присущее политико-центричному обществу качество, коренящееся в стимулированном извне, форсированном, а не инициированном внутренней зрелостью, характере развития. Возникшим путем “искусственных родов” элитам оказываются не по плечам поставленные перед ними задачи. В. Ключевский отмечал в записной книжке: “Закон жизни отсталых государств или народов среди опередивших: нужда реформ вызревает раньше, чем народ созревает для реформы.” (99; с.407).

                                                                                    *  *  *

Таким образом, модель рекрутирования политических элит в Западной Европе и США кардинально отлична от той, что сложилась в России в результате существенной разницы в условиях развития. Относительно благоприятные условия развития Западной Европы и США предопределили преобладание инновационного типа развития и формирование соответствующей ему демократической политической системы, в условиях которой политическую элиту составляет высший эшелон репрезентирующих институты государства и гражданского общества структур. Вследствие приоритета политических факторов в  условиях развития по мобилизационному типу и доминирование жестких форм политической организации, властная элита России формируется в недрах государственных структур, что конституирует высший эшелон бюрократии в качестве политической элиты.

Однако несомненно, что в ситуации тождества условий в функционировании различных систем проявляются сходные закономерности. Так, активное развитие рабовладения в США стало результатом дефицита рабочих рук при освоении новых территорий подобно тому, как нехватка рабочих рук стимулировала формирование крепостного права в России. Глубокий экономический кризис рубежа 1920-30-х гг. обусловил разработку “мозговым трестом” Ф. Д. Рузвельта “нового курса”, отмеченного такими нехарактерными для США чертами,  как активная роль государства, ограничение свободы предпринимательства, антитрестовское законодательство, разнообразные меры социальной защиты и т.п. (317; 87; 135). И именно этот курс не только стал кратчайшим путем в Белый дом для Ф. Д. Рузвельта, но принес успех на пути выхода общества из кризиса и позволил создать потенциал для последующего развития.

После событий 11 сентября 2001 г. в США, которые были расценены как катастрофическая угроза национальной безопасности США, в функционировании политической системы страны также произошел ряд изменений организационного и идеологического характера, которые можно рассматривать нетрадиционные для американского политического развития. В частности, существенным изменениям подвергалась организация безопасности страны. Около двух десятков ведомств, ранее существовавших автономно и отвечавших за различные аспекты безопасности, были объединены в единое Министерство внутренней безопасности со значительным  бюджетом. Права этого ведомства в области доступа в частную жизнь граждан были значительно расширены. По существу, был нарушен ранее незыблемый принцип невмешательства государства в частную жизнь граждан. Это дало повод критикам политики Президента Дж. Буша обвинить его в попытках воссоздать в США нечто подобное советскому КГБ . Принятый  в 2002 г. Patriot Act  ввел целый ряд  императивов и ограничений идеологического характера, ранее не свойственных американской политической практике (см. напр. 345а и др.). Таким образом,  следствие усиления угрозы национальной безопасности произошло частичное  и временное ограничение прав граждан в пользу государства.

С определенными оговорками в качестве примера ограничения частного пространства в пользу государства  можно рассматривать политическое развитие Беларуси. Эксперты усматривают причину  подобного положения вещей в том, что Беларусь  - это страна, пережившая катастрофу: несмотря на то, что Чернобыльская атомная электростанция находится на территории Украины, в наибольшей степени от катастрофы на ЧАЭС пострадала Беларусь.  Семьдесят процентов радиации, выброшенной во время аварии, выпало на территории Беларуси;   двадцать процентов территории страны заражено; на зараженной радиацией территории проживает от 20 до 40 процентов населения страны. Эксперты отмечают: «Сегодняшняя духовная самоизоляция Беларуси от всей Европы в значительной степени объясняется чернобыльским фактором (300б. С. 178).

Приведенные примеры, конечно, не следует относить к числу воплощений мобилизационной модели развития – они представляют прецеденты использования отдельных элементов мобилизации в качестве реакции на чрезвычайные обстоятельства. Рассмотрение изложенных выше особенностей полномасштабной реализации мобилизационного типа развития и соответствующей модели элитообразования в исторической России будет не полным, если не упомянуть о том, что эти конструкции, являясь инструментами  достижения чрезвычайных  целей в чрезвычайных условиях, представляют собой сильнодействующее средство. Использование этого средства за пределами крайней необходимости чревато тяжелыми последствиями и значительными издержками для политического и нравственного развития общества. В этой связи уместно вспомнить мнение С. Соловьева, высказанное по другому поводу: ”   …Сильное лекарство, свидетельствуя о силе болезни, не могло, в свою очередь, не оставить вредных следов в общественном организме “  (245; с. 533).

В последующем изложении мы постараемся показать, сколь эффективна мобилизационная модель элитообразования в разрешении кризисных ситуаций и сколь серьезными издержками сопровождается политическая практика ее реализации. Это предполагает рассмотрение исторической   эволюции российской политической власти, поскольку феномен элит не является исключением из общего правила: процесс становления  определяет сущность явления (или в гегелевской терминологии: сущность является, а явление существенно). Применительно к политике эта закономерность верна в  максимальной степени, ибо, как писал Г. Адамс, один из первых американских историков, «История – это  прошлая политика, а политика – это настоящая история» (Цит. по: 343a. С. 25). Поэтому мы разделяем мнение тех исследователей, которые полагают, что политическая теория «не может совершенно игнорировать историю. Она должна использовать историю, даже превосходить ее» (323a. С.3).  

1.     Убийство митрополита Филиппа по приказу Ивана Грозного было первым шагом в процессе подчинения церкви государству; юридическое закрепление это подчинение получило в период правления Петра I, ликвидировавшего институт патриаршества и учредившего для руководства делами церкви Синод во главе с назначаемым светской властью государственным чиновником, что по существу низвело роль церкви до уровня одного из государственных учреждений (священникам официально вменялось в обязанность донесение о государственных преступлениях, вплоть до нарушения тайны исповеди). Николай I заявил на заседании Государственного совета: "Архиепископ - это вместе с тем и префект полиции" Таким образом, гонения на церковь в советский период не были изобретением атеистического режима, а преемственно продолжали сложившуюся в предшествовавшие столетия линию государства на монополизацию власти.

 

2.    Примечательно, что преимущественным объектом внимания тайной полиции вследствие вышеупомянутых причин становился, наряду с политической оппозицией именно элитный слой, а не внеэлитные слои. Так, организованный С. Халтуриным взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. едва не стоивший жизни Александру II и членам его семьи, стал свидетельством поразительной неэффективности III отделения (покушение было тем более поразительно. что незадолго до взрыва при обыске у одного из революционеров был обнаружен план Зимнего дворца с обозначением места взрыва). Назначенная Верховной распорядительной комиссией в связи с расследованием покушения ревизия III отделения обнаружила вопиющий беспорядок в его делопроизводстве и его деятельности в целом. Единственная область деятельности III отделения, поставленная безупречно, было наблюдение за высокопоставленными лицами. По свидетельству статс-секретаря Е. Перетца, обо всех событиях, "не исключая анекдотов, случавшихся в частной жизни министров и других высокопоставленных лиц, докладывалось государю" (цит. по: 79. с.222).   

3.   Несомненно, в контексте темы представляют интерес сравнительные параллели. В данном случае речь не идет об исчерпывающей типологии – сюжет рассматривается в формате case-studies. С точки зрения  аналогий ряда параметров элитообразования  в исторической России близким примером  можно считать опыт Османской империи (но примером, конечно, условным: М. Афанасьев обоснованно предостерегает от гипертрофии аналогий (11. С. 78).  Правомерно выделение четырех общих моментов. Во-первых, это общность имперского этапа эволюции, что накладывало отпечаток и на рекрутирование, и  на ментальность элиты. Во-вторых, обе страны начинали свое  модернизационное движение в начале XVIII в. (петровские реформы в России; «Эра тюльпанов» (1718-1730 гг.) в Турции). В обоих случаях речь шла о догоняющей модернизации; в качестве референтной модели этого движения  в обоих случаях рассматривался европейский опыт при  сложных отношениях с Европой. В обоих случаях инициатором модернизации были аффилиированные с государством элиты. При этом механизмы рекрутирования этих элит были весьма похожими. Социальная структура Османского государства была основана не на классах, но на статусе: наивысшие позиции занимали  служащие государства (или султана, поскольку государство было сформировано вокруг султана). В отличие от Западной Европы, где собственность определялась в соответствии с типом и способом владения, в Османском обществе существовали два широкоопределяемых типа статуса: военно-административно-судебный персонал (экономически непродуктивные группы; повышение  статуса происходило по мере повышения в  управленческой иерархии) и экономически продуктивные оплачивающие налоги субъекты, которые можно определить как внеэлитные слои.  Очевидны параллели с системой служилого государства в России: дихотомия  служилые слои (выполнявшие функции управления)  -  экономически активные классы. Третьим общим моментом являлось  слабость ( в России) или фактическое отсутствие (в Османской империи)  буржуазии  в классическом варианте последней. Четвертым общим моментом выступает особое значение военного компонента – в случае Турции даже более значимое, чем в России (собственно модернизация Османской империи начиналась с попыток изменить традиционный военный уклад и построить современную армию). Подробнее см.:www.inop.ru/evin; 94в, 276, 182а. О реформах последнего времени: см. 346c, 337a, 333a, 322a).

4.    Известно, что организация  органов безопасности с СССР была построена по принципу централизации  - в  компетенцию КГБ входили все аспекты обеспечения безопасности – от охраны высших должностных лиц государства до охраны государственной границы страны, тогда как для США традиционно был характерно автономное существование организаций, отвечавших ха различные аспекты безопасности.