Глава 1 Концептуальные основы анализа процессов элитообразования ========================================================================
1.2 Тип развития общества
как приоритетный фактор
элитообразования
Представление о политических элитах неизбежно сопряжено с многообразием их характеристик (специфика функционирования, особенности эволюции, типы политического лидерства и т.д. Очевидно, что выявление специфики процессов элитообразования требует не только традиционного в подобных случаях компаративистского анализа, но и рассмотрения предмета в рамках типологии, разработанной на базе основополагающего признака. Возникает необходимость выбора ключевого основания типологизации.
В этой связи нам представляется целесообразным среди ряда важнейших параметров политических элит (внутренняя структура, способ легитимации власти, особенности внутриэлитного взаимодействия и специфика отношений с внеэлитными слоями, степень внутренней сплоченности, масштаб открытости/закрытости в ходе ротации, преобладающий тип политического лидерства и т.п.) выбор в пользу типологии, в основе которой—диверсификация критериев рекрутирования политических элит. Выбор обусловлен тем, что этот критерий, определяя отбор кандидатов в состав элиты на основании системообразующего признака выступает важнейшим детерминирующим фактором по отношению к другим вышеперечисленным параметрам, определяя и способ легитимации власти, и специфику внутренней структуры элиты, и степень ее внутренней сплоченности, и доминирующий тип политического лидерства и т.п.
В связи с вышесказанным не случаен тот факт, что в классической и современной политической науке преобладающий принцип рекрутирования является одним из наиболее значимых оснований типологизации элит. Одна из возможных классификаций предложена А. Шопенгауэром: ...“На свете существуют три аристократии: 1) аристократия рождения и ранга; 2) денежная аристократия; 3) аристократия ума и таланта. Последняя и есть собственно самая знатная и именитая” (309. С.129). К. Манхейм выделял три принципа—отбор по крови, по принципу владения и по достигнутому успеху (136.С. 317).
Какие факторы определяют доминирование того или иного принципа рекрутирования? В контексте нашего исследования представляется эвристически продуктивным использование предложенной Н. Макиавелли, М. Вебером и Г. Моской типологизации форм организации власти.
Согласно Макиавелли, все государства “разделяются на те, где государь правит в окружении слуг, которые милостью и соизволением его поставлены на высшие должности и помогают ему управлять государством, и те, где государь правит в окружении баронов, властвующих не милостью государя, но в силу древности рода. Бароны эти имеют наследные государства и подданных, каковые признают над собой их власть и питают к ним естественную привязанность. Там, где государь правит посредством слуг, он обладает большей властью, так как по всей стране подданные знают лишь одного властелина; если же повинуются его слугам, то лишь как чиновникам и должностным лицам, не питая к ним особой привязанности.” (134. С.12—13).
Аналогичный подход находим у М. Вебера, классифицирующего государства на два типа, которые но определяет как бюрократический и сословный: “В то время как в “сословном” союзе сеньор осуществляет свое господство с помощью самостоятельной “аристократии”, то есть разделяет с нею господство”, в бюрократическом государстве он господствует, опираясь на “неимущие, лишенные собственного социального престижа слои, которые от него полностью зависят и отнюдь не опираются на собственную конкурирующую власть. Все формы патриархального и патримониального господства, султанской деспотии и бюрократического слоя относятся к данному типу». При этом «бюрократический государственный строй... характерен и для современного государства”. (38. С. 650).
Близкую к предложенной Макиавелли и Вебером типологизации дихотомию находим в знаменитой работе Г. Моски “Правящий класс”. Известно, что Г. Моска считал предложенную Аристотелем в “Политике” классификацию типов “позитивного” правления (монархия, аристократия, демократия) устаревшей и полагал, что все существовавшие в истории политические организмы можно разделить на две категории, которые ...можно определить как бюрократический и феодальный. “Под термином “феодальное государство” ...подразумеваем такой тип политической организации, в котором все функции власти—экономическая, административная, военная, юридическая—исполняются одними и теми же лицами. Государство представляет собой в этом случае конгломерат малых социальных образований, каждое из которых является самодостаточным» (337. С.80). По этой модели была создана политическая система греческих полисов; характерным примером подобного типа организации Моска государства средневековой Европы.
В качестве первых форм бюрократически организованных государств Моска приводит империи древнего Востока . Основной характеристикой бюрократической организации является наличие специализированного управленческого аппарата в лице централизованной власти, которая “мобилизует значительную часть общественного богатства посредством налогов для удовлетворения прежде всего военных потребностей и поддержания на должном уровне других областей социального управления” (337.С. 83). При этом степень централизации может быть существенно различной, в том числе и допускающей автономию отдельных провинций. В бюрократическом государстве существует значительно большая, чем в феодальном, специализация управленческих функций, прежде всего отделение административных и судебных функций от экономических и военных. Бюрократическая организация управляется в большей мере правящим классом в целом, нежели отдельными лицами, сосредоточившими в своих руках многообразие и полноту функций. Бюрократическое государство обеспечивает значительно более высокий, чем в феодальном государстве, уровень дисциплины на всех уровнях управления.
Все современные европейские государства, в отличие от средневековых, Моска (как и М. Вебер) относит к бюрократическим, но классическими примерами бюрократической организации власти он считал Римскую империю и Россию (!), которая “несмотря на ряд внутренних противоречий, продемонстрировала высокую степень жизненности и выполнила задачу объединения огромных территорий” (337.С. 83—85). Размышляя над эффективностью обоих типов организации, Моска полагал, что несмотря на многочисленные примеры успешного развития небольших государств (Эллада, итальянские республики Средневековья), минимально использовавших бюрократические элементы или вообще обходившихеся без них, средством объединения и способом функционирования больших государств, включающих значительные территории и миллионы граждан, может быть только бюрократическая организация государственной власти, единственно способная к концентрации экономической мощи, моральной и интеллектуальной энергии (337. С. 84).
Таким образом, речь идет о двух существенно различных типах организации власти и общества, которые вслед за Г. Моской условно определим как бюрократический и феодальный . В первом случае роль приоритетных системо-образующих играют факторы политического характера, а в другом—экономического. Второй тип государства можно уподобить акционерному обществу: “Прототипом современного государства ценза... служит акционерная компания: здесь политический вес лиц зависит от количества голосов, а количество голосов, как в акционерной компании, определяется количеством акций” (98. С. 24). Эту же метафору использовал для характеристики данного типа политической организации на примере Новгорода Великого и И. Солоневич (247. С. 264) .
Сравнительная характеристика типов организации власти показывает существенные различия свойственной каждому из них моделей элитообразования: в “феодальных” государствах родовая знать принадлежностью к правящему слою обязана не верховной власти, а своим предкам, что конституирует принцип наследования в качестве системообразующего принципа элитообразования в “феодальных” государствах. Между тем управленческий слой в “бюрократических” государствах обязан своими привилегиями верховной власти, от которой зависит и которая выступает субъектом рекрутирования правящего слоя. Иными словами можно сказать, что родовая знать обязана своим выдвижением происхождению или унаследованному от предшествовавших поколений состоянию (экономическому фактору), в то время как бюрократию выносит на политический Олимп фактор политический—власть. Это означает, что в условиях “феодального” государства приоритет—за экономическими факторами, в государствах же бюрократического типа доминируют факторы политические. В этой связи правомерно предположить наличие причинно-следственных связей: различия типов организации власти продуцируют диверсификацию процессов элитообразования. Но является ли тип организации власти конечной детерминантой—causa finalis—процесса элитообразования или тип политической организации сам является производным от иных, более фундаментальных факторов?
Несомненно, что при всей эмпирической очевидности существенных различий соответствующих каждому способу организации традиций политического развития, типов политического лидерства и т.д. формирование того или иного типа политической организации не есть результат произвольного выбора или исторической случайности, а предопределено действием целого ряда факторов. На наш взгляд, тип политической организации сам является производным от более фундаментальных факторов. Возникает вопрос о природе этих факторов.
Г. Моска, отмечая различия в политической организации восточных империй и греческих государств-полисов, полагал, что эти различия обусловлены разницей природно-климатических условий: “...топография Греции пре-пятствовала формированию крупных империй, подобным тем, что возникли на широких равнинах в долинах Тигра, Евфрата, Нила и Желтой реки. Рельеф греческого полуострова настолько изрезан, что каждый округ, каждый город отделен от соседних значительными природными барьерами. Поэтому греки естественным образом усвоили образ жизни, сопряженный с оседлым (постоянным) проживанием, а частная собственность на землю стала устойчивой уже ко времени Гомера”(337.С .348).
Таким образом, можно предположить, что в качестве факторов, определяющих специфику политической организации общества выступают особенности природно-климатических условий, специфика заселения территории и ее хозяйственного освоения; своеобразие исторических традиций политического развития; культурно-цивилизационные особенности, внешнеполитический контекст и т.д.
Для понимания природы факторов, определивших доминирование бюрократического принципа в процессах элитообразования в России, целесообразно сопоставить условия развития России и Западной Европы. С нашей точки зрения, в ходе подобного сопоставления необходимио принять во внимание следующие обстоятельства.
Во-первых, следует принять во внимание разновозрастность российского суперэтноса и его западноевропейских соседей. В. Ключевский и Л. Гумилев считали периодом формирования российского суперэтноса XIV в., а рождение западноевропейского Л. Гумилев относил к IX в. Эта разновозрастность России и Европы в условиях их конкуренции изначально определяла необходимость форсированного развития более молодого этноса. Однако поскольку “мы на 500 лет моложе, то как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не сможем добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш возраст, наш уровень пассионарности предполагают совсем иные императивы поведения” (59; с.299). Об этой же разновозрастности как о значимом факторе развития России, “только что начавшей подниматься к свободе из сумрака византийского средневековья и запада, уже успевшего исказить и возрожденческую свободу творчества, и протестантскую свободу совести в насильничестве конвента и якобинских клубов”, писал Ф. Степун (254. С.227). Факт разновозрастности России и Европы отмечал и Х. Ортега-и-Гассет: “Россия отличается от Европы не только этнически,—писал он,—но, что еще важнее, по возрасту”; это—“народ еще не перебродивший, молодой” ; юность в нем “бьет через край” (183. №4. С.131).
В данном контексте необходимо отметить разноречивость мнений о возрасте российского этноса. Однако и те авторы, которые исходили из представления о примерно равном “физическом” возрасте России и Европы, усматривали разницу между ними в возрасте историческом, обусловленную неблагоприятными условиями эволюции России. Так, С. Соловьев полагал, что Россия и Европа одновременно начали движение по исторической дороге, однако вследствие существенных различий в условиях развития—чрезвычайно неблагоприятных в случае России—при равенстве внутреннего потенциала последняя развивалась медленнее, что стало причиной разницы в историческом возрасте между Россией и ее европейскими соседями в два века (245. С. 426—427). Большинство исторических исследователей констатировали, что в условиях конкуренции с ушедшей вперед Европой Россия была вынуждена форсировать развитие, чтобы не стать жертвой “более взрослых” народов: “юный народ, долженствовавший заимствовать... плоды цивилизации, осужден был гнаться за ними (западноевропейскими соседями—О. Г.) без отдыха, со страшным напряжением сил”(245. С. 462).
Другим фактором, определившим “бюрократический” характер организации российской власти, были крайне неблагоприятные демографические и природно-климатические условия (то, что евразийцы определяли как географическую обездоленность России), а также слабость культурно-цивилизационных предпосылок развития. Относительно первого С. Соловьев констатировал неоптимальное соотношение громадной территории и незначительной численности населения (245. С. 428), обусловившее дефицит рабочих рук и ставшее одной из главных причин закрепощения крестьян. Большая часть пригодных для сельскохозяйственных работ земель России находилась в зоне рискованного земледелия, что позволило И. Солоневичу констатировать: “История России есть история преодоления географии России.” (247. С. 69)
Неблагоприятные природно-климатические условия России обусловили низкий уровень урожайности в России на протяжении значительного периода ее истории. При всех колебаниях в климате, цикл сельскохозяйственных работ был необычайно коротким —не более 125—130 рабочих дней. В течение, по крайней мере, четырех столетий русский крестьянин находился в ситуации, когда низкоплодородные почвы требовали тщательной обработки в условиях дефицита сельскохозяйственного времени. “Находясь в столь жестком цейтноте, пользуясь довольно примитивными орудиями, крестьянин мог лишь с минимальной интенсивностью обработать свою пашню, и его жизнь чаще всего напрямую зависела только от плодородия почвы и капризов погоды. Реально же при данном бюджете рабочего времени качество его земледелия было таким, что он не всегда мог вернуть в урожае даже семена” (154. С. 39—40; 154а). Это означало необходимость чрезвычайного напряжения сил без сна и отдыха, днем и ночью с использованием всех резервов семьи. “Крестьянину на западе Европы ни в средневековье, ни в новом времени такого напряжения сил не требовалось, ибо сезон работ был там гораздо больше. Перерыв в полевых работах в некоторых странах был до удивления коротким (декабрь—январь). Конечно, это обеспечивало более благоприятный ритм труда. Да и пашня могла обрабатываться гораздо тщательнее (4—6 раз). В этом заключается фундаментальное различие между Россией и Западом” (154. С.39—40). Р. Пайпс особо подчеркивает влияние неблагоприятных природно-климатических условий на ход русской истории, отмечая, что важнейшим следствием местоположения России являются бедность почв и чрезвычайная краткость пригодного для сельскохозяйственных работ периода: 4—5 месяцев в году в отличие от 8—9 месяцев в Западной Европе: “Иными словами, у западноевропейского крестьянина на 50—100 процентов больше времени на полевые работы, чем у русского”, что, кроме всего прочего, создает дополнительные трудности для животноводства. Следствием плохих почв, ненадежных осадков и короткого периода полевых работ явилась низкая урожайность в России (190. С.8, 15—16).
Подобные условия не могли не отразиться на специфике политического развития. Р. Пайпс обоснованно полагает, что цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно; этот минимум (предполагая отсутствие ввоза продовольствия) определяет, может ли значительная часть населения освободиться от необходимости производить продукты питания и обратиться к другим занятиям. Цитируя мнения экспертов о том, что в стране с достаточно низкой урожайностью невозможны высокоразвитая промышленность, торговля и транспорт, он добавляет: невозможна там и высокоразвитая политическая жизнь (190. С. 19).
В этой связи следует принять во внимание, что в России в целом по стране вплоть до начала XX в. урожайность зерновых культур не достигала пятикратного уровня воспоризводства. В первой половине XIX в. она составляла сам-3, 5; во второй—сам-4 или чуть более, но до конца века так и не достигла уровня сам-5 в среднем по стране, хотя в черноземных губерниях урожайность заметно превышала общероссийский уровень (260; с. 152; 154; с.38—39). В этой связи представляется не вполне случайным тот факт, что феномен политики в полном смысле этого слова, как не тождественный административному управлению, рождается по существу в России именно на рубеже XIX—XX вв., хотя следует оговориться, что эта связь носит весьма опосредованный характер .
Что касается современной Российской Федерации, то 2/3 ее территории занимают так называемые северные территории, малопригодные к хозяйственному использованию. По данным ведущего эксперта в области геоэкономики Э. Кочетова лишь 15 % территории РФ составляют земли, реально пригодные к хозяйственному использованию. В. Сироткин отмечает, что россияне живут там, где в западном полушарии находятся Гренландия, Аляска и Северная Канада - по широте Петербург – Ханты-Мансийск – Якутск – Магадан, и этот «холодильник» составляет больше половины территории РФ (232а. С. 105-106). Самый северный крупный город Канады лежит на широте Курска, В Канаде на этих широтах плотность населения не превышает 2 человек на 1 кв.км., тогда как в РФ в подобных условиях живет не менее 20 (133а. С. 148-149). В РФ после распада СССР осталось только два плодородных языка - Кубань и Северный Кавказ. Все остальное - между Вологдой - Саратовым и вдоль Транссибирской магистрали - зона рискованного земледелия: то дожди, то засуха. Из этих 1, 7 млн. га культивированных земель от Петра до Ельцина - только 13 %, из них пашни - 6 % , а из этой пашни половина (в Нечерноземье) под парами ( т.е. 3 года пахать не смей - пашня отдыхает). А в Бельгии, составляющей 2/3 территории Московской области окультивировано (дает ежегодный урожай) - 70%, в США - 50%, в Германии - 60%, в Дании - 80% (232а. С. 105-106).
Слабость культурно-цивилизационных предпосылок российского развития была обусловлена тем, что длительный период монгольского завоевания заблокировал возможности преемственности блестящего культурного наследия Киевской Руси для Московского государства, так что цивилизационное развитие в послемонгольский период началось практически с “чистого листа”. Если формирование культуры Возрождения в качестве источника опиралось на цивилизационное наследие Римской империи (пусть транслируемое неполно и со значительными искажениями), то прошлое Восточно-Европейской равнины “не оставило пришельцам никаких житейских приспособлений и культурных преданий, не оставило даже развалин, а только одни бесчисленные могилы”, поэтому “черная подготовительная” работа цивилизации потребовала колоссального напряжения сил (100; кн.1.С.18—19, 31). С. Соловьев в этой связи констатировал: “Русское государство основалось в той стране, которая до него не знала истории,—в стране, где господствовали дикие кочевые орды”, в то время как “взросление” европейской цивилизации опиралось на культурное наследие Греции и Рима. При этом Соловьев подчеркивает, что именно освоение наследия Древней Греции и Рима определило переход европейских народов в другой возраст (245.С. 425, 428—429). Значение цивилизационного наследия античности для развития Европы нового времени отмечал и Г. Моска: “Если европейская цивилизация оказалась способной создать тип политической организации, принципиально отличный от империй Востока, то этим она во многом обязана интеллектуальному наследию Греции и Рима» (337.С. 347). Р. Пайпс фиксирует значение римского права для формирования характерного для Западной Европы разграничения власти и собственности, в то время как отсутствие такого разграничения в российской политической традиции было одним из препятствий в утверждении принципа частной собственности в России (190. С. 92—93; 190 а). Таким образом, освоение культурного наследия античности стало важным фактором формирования политической культуры западноевропейских стран.
Что касается культурного наследия Восточной Римской империи—Византии, то освоение этого наследия формирующейся российской цивилизацией было процессом амбивалентным по своим результатам вследствие, на наш взгляд, все той же слишком большой разницы в историческом возрасте. В этой связи В. Розанов писал: “Разлагаясь, умирая, Византия шептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия у постели умирающего очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к сердцу... Дитя-Россия приняла вид сморщенного старичка” (225; т.1, с.330). Недостатки византийского влияния на формирующуюся культуру Руси отмечал и В. Ключевский (99. С. 414—415).
Третьим фактором формирования свойственной России политической организации стали крайне неблагоприятный внешнеполитический контекст развития российского государства. Описывая политический строй Московского государства, Ключевский отмечал, что этот своеобразный склад государственного порядка “объясняется господствующим интересом, его создавшим. Этим интересом было ограждение внешней безопасности народа” (98; с.121). В то время как Западная Европа, начиная с VIII в. не подвергалась тотальным опустошающим внешним агрессиям, сопоставимым с нашествием варваров на Рим (хотя редкий год проходил без межъевропейских усобиц), Россия значительную часть своей истории провела в оборонительных войнах. “Россия есть громадное континентальное государство, не защищенное природными границами, открытое с востока, юга и запада... Основанное в такой стране, Русское государство изначала осуждалось на постоянную тяжкую изнурительную борьбу с жителями степей... бедный, разбросанный на огромных пространствах народ должен был постоянно с неимоверным трудом собирать свои силы, отдавать последнюю тяжело добытую копейку, чтобы избавиться от врагов, грозивших со всех сторон” (245. С. 428—429). Аналогичные суждения находим и у других историков. В. Ключевский в этой связи констатировал: “Тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом—это такое обстоятельство, которое может покрыть не один европейский недочет в русской исторической жизни” (100. Кн.1.С. 54). Еще более категоричен И. Солоневич: “Все одиннадцать веков нашей истории мы находились или в состоянии войны или у преддверия состояния войны” (247. С. 40). В период с 1055 г. по 1462 г., что дает в среднем по одному нашествию в год. С. Соловьев насчитал 245 известий о внешних агрессиях на Русь; из них около 200 приходится на период с 1240 по 1462 гг. В XVI—XVII вв. войны на южных и юго-восточных рубежах Московского государства происходили практически ежегодно, на западных границах—каждый второй год. По подсчетам русского военного историка генерала Н. Сухотина, дополненным Б. Никольским, в течение 527 лет, прошедших со времени Куликовской битвы до Брест-Литовска, Россия провела в войнах 334 года, то есть почти две трети своей истории. Однако отдельный подсчет времени войн, которые вела Россия с каждой страной, дает иную цифру—666 лет. Причина арифметических разночтений очевидна: в течение указанного периода Россия 134 года воевала одновременно с несколькими странами или враждебными коалициями. (171.С. 184; 280). Типичной для внешнеполитической ситуации Руси можно считать XIII в., когда она подверглась одновременному нашествию татар, Литвы и Ливонского ордена: “Наблюдая одновременное появление татар на Руси, наступательные действия против Руси новых пришельцев—рыцарей и старого врага—Литвы, мы можем сказать, что XIII век в русской истории—время создания той внешней обстановки, в которой впоследствии многие века действовало русское племя” (205. С. 138). Немецкий дипломат Герберштейн при при дворе Василия III, вынес впечатление, что для Московии случайностью был мир, а не война. (100. Кн.1. С.514) Английский посол при дворе Ивана Грозного писал, что война бывает у Москвы каждый год. Эти обстоятельства дали основание Ключевскому уподобить Московское государство вооруженному лагерю (98. С. 181)
Необходимость защиты от внешних агрессий обусловливала высокий уровень военных расходов, что истощало и без того скудную государственную казну страны. В конце XVII в. военные расходы поглощали половину всех доходов (100. Кн.2 С.337), однако реальный объем военных расходов был еще большим. Р. Пайпс отмечает: то обстоятельство, что во второй половине XVII в. 67 процентов тягловых дворов находились во владении светских земле владельцев (10 процентов—у бояр, 57 процентов—у дворян). Это означало, что две трети рабочей силы страны расходовались на содержание армии (190.С. 155). Войны Петра I дорого обходились российской казне: военные расходы составляли три четверти (75,5 процентов) всех доходов государства (100. Кн. 2. С. 576). Однако согласно подсчетам Пайпса, этот показатель был еще выше: военные экспедиции Петра поглощали не менее 80—85 процентов доходов России, а однажды (в 1705 г.) обошлись в 96 процентов (190; с.162).
Несмотря на некоторое снижение удельного веса военных расходов при преемниках Петра I их уровень оставался высоким—нужды обороны во второй половине XVIII в. поглощали 45—50 процентов доходов государства, в первой половине XIX в.—42—43 процента (155. Ч. 1 С.155; 280)
Представление о степени остроты финансовой проблемы для российского государства даже в относительно благополучном XIX в. дает тот факт, что, по мнению экспертов, финансовые потери от участия России в наполеоновских войнах были существенной детерминантой экономического развития России даже спустя 50 лет после этих войн (сумма убытков России в годы наполеоновских войн превысила 1 миллиардов рублей, а людские потери составили 1, 5—2 милионов человек (111; с.102). В течение XIX в. задолженность помещичьих хозяйств в результате их разорения в ходе нашествия Наполеона не только не снижалась, а возрастала, и к моменту реформы 1861 г. 7 млн. из 10 млн. владельческих крестьян были заложены (223; т.1, с.379). А военные расходы России в войне 1877—78 гг. (1 113 348 517 руб.) почти вдвое (!) превысили годовой бюджет государства (в 1878 г. он составлял 600398425 руб. (229; с.208). Это обстоятельство послужило причиной жесточайшего финансового кризиса и сорвало планы денежно-валютной реформы тогдашнего министра России М. Рейтерна.
В начале ХХ в. военные расходы России поглощали около трети бюджета (32 процента – см.: 155. Ч. 1. С.155; 280). Последствия поражения в русско-японской войне и неудачи военного участия в первой мировой войне роковым образом сказались на политическом развитии Российской империи, поставив ее на грань экономического краха. К исходу первой мировой войны дефицит госбюджета возрос с 39, 1 процента в 1914 г. до 81, 7 процента в 1917 г.; покупательная способность рубля снизилась до уровня довоенных 6—7 копеек (84; с.195—196).
В годы, предшествовавшие гитлеровской агрессии, военные расходы СССР, согласно официальным данным, выросли с 25, 6 процента в 1939 г. до 43, 4 процента в 1941 г. (90; т.1, с.413). Однако реальные расходы на оборону существенно превышали эти значения. Министр финансов СССР периода 1938—1960 гг. А. Г. Зверев в книге своих воспоминаний отмечал, что, с 1 июля 1941 г. по 1 января 1946 г. расходы, связанные с запросами только наркоматов обороны и военно-морского флота, составили 55, 1 млрд. руб.—около 52, 2 процента всех расходов госбюджета за этот период, не считая сумм, использованных на нужды обороны по другим статьям бюджета (данные соответствуют курсу рубля, установленному с 1 января 1961 г.). В период Великой Отечественной Войны непосредственно на военные нужды было использовано 57—58 процентов национального дохода, 65—68 процентов промышленной и около 25 процентов сельскохозяйственной продукции, в то время как на финансирование народного хозяйства в период войны было использовано только 20 процентов ресурсов государственного бюджета (84; с.198—199) .
Комплекс вышеперечисленных факторов определил дефицит значимых для развития ресурсов: неблагоприятные природно-климатические и демографические условия обусловили скудность прибавочного продукта; являющееся результатом этого обстоятельства длительное господство натурального хозяйства, в свою очередь, усиливало эту бедность государства; частые внешние агрессии вынуждали расходовать значительные средства и без того скудной казны на потребности обороны: “Бедность государства и необходимость содержать огромное войско, защищать огромную пограничную линию, отбиваться со всех сторон от врагов—вот два тяжкие условия жизни Московского государства” (245; с.628). В этой связи исследователи констатируют, что если Российская империя была беднее, чем другие, то “не вследствие “политики”, а вследствие географии: трудно разбогатеть на земле, половина которой находится в полосе вечной мерзлоты, а другая половина в полосе вечных нашествий извне” (247; с.15).
Хронический дефицит ключевого ресурса развития – финансового - определял качество и темпы экономического роста, а также негативно сказывался на развитии науки, образования и культуры, обрекая население на техническое и культурное отставание от западноевропейских соседей. Между тем именно с последними, ушедшими вперед, была вынуждена конкурировать Россия как минимум для того, чтобы не стать жертвой более удачливых соперников—успешная конкуренция выступала не как прихоть, а как условие выживания. При этом различие в историческом возрасте России и Европы (независимо от интерпретации причин этого различия и представлений о его масштабе), определяя хронический дефицит исторического времени для решения задач развития, актуализировала необходимость форсированного развития.
Это противоречие между потребностями государства в развитии и возможностями их удовлетворения, между задачами государства и необходимыми для их решения ресурсами есть основное противоречие российского политического развития. Этот факт отмечали неизменно крупнейшие исследователи русской истории. С. Соловьев констатировал, что в России потребности государства “постоянно не были в уровень со средствами, доставляемыми ему народом”(245. С. 628). В.Ключевский фиксировал “неестественное отношение внешней политики государства к внутреннему росту народа: народные силы в своем развитии отставали от задач, становившихся перед государством вследствие его ускоренного внешнего роста” (100. Кн.2. С. 132). Аналогичные суждения можно встретить и у других историков. Так, П. Милюков полагал, что приоритет факторов внешнего роста над внутренними потребностями и возможностями экономики составлял наиболее характерную особенность развития, дающую ключ к пониманию всех сторон жизни русского общества (155. Ч.1,С. 149). А. Пресняков фиксировал, что несоответствие государственным потребностям уровня материальных и культурных средств—“неизбывная, поистине трагическая черта всей русской исторической жизни” (214. С.152). О том, что в России существовало “коренное несоответствиемежду возможностями страны и ее потребностями”, пишет и Р. Пайпс (190. С.37). Значение данного факта столь велико, что позволяет Пайпсу сделать принципиально важный вывод: “Способ, которым было разрешено это затруднение, представляет ключ к пониманию политического развития России”(190. С.37).
Способом разрешения этого противоречия стала мобилизационная схема использования ресурсов посредством их максимальной сверхконцентрации, сверхэксплуатации человеческих ресурсов и сверхнапряжения всех звеньев общества в целом. Мобилизационная схема использования ресурсов стала основой формирования соответствующего этой схеме типа развития—мобилизационного—в отличие от инновационного типа развития, оперирующего достаточным объемом ресурсов.
Понятие типа развития сравнительно недавно вошло в научный оборот (45; 280), однако его значение таково, что исследователи обоснованно сравнивают его эвристический потенциал с такими категориями, как общественно-экономическая формация, способ производства и т.п. Понятие типа развития означает историческую тенденцию, характеризующую соотношение между потребностями и условиями развития общества. “Эти потребности и условия воспринимаются строго определенным для данного типа развития образом, который, закрепляясь в ходе человеческого развития в конкретных социальных институтах, воспроизводится через систему этих институтов, обуславливая поведение системы в новых обстоятельствах” (280; с.47). Именно тип развития, по нашему мнению, является ключевым фактором, определяющим специфику организации власти и политической организации общества в целом.
Характер типа развития общества определяется соотношением между стоящими перед обществом задачами развития—с одной стороны, и наличными средствами решения этих задач—с другой. Крайними флангами спектра возможных типов развития являются инновационный и мобилизационный типы развития; пространство между ними, вероятно, может быть заполнено совокупностью промежуточных форм . При наличии в распоряжении социума необходимых для развития жизненно важных средств и ресурсов (финансовых, временных, интеллектуальных, внешнеполитических и т.п.) формируется инновационный тип развития (ИТР). Инновационный тип развития основан на принципе опережающих инвестиций различных видов ресурсов, и, прежде всего финансовых, и предполагает соответствующий уровень образования населения, уровень развития науки, квалификационных навыков работников и т.п.
В системе факторов развития по инновационному типу доминирующее значение имеют экономические факторы; экономические интересы хозяйственных субъектов совпадают с интересами государства (последнее фактически реализует интересу экономических субъектов); роль импульсов развития выполняют внутренние экономические потребности, обусловленные собственным органическим ритмом движения общества; наличные ресурсы соответствуют возникающим потребностям, а в социальном регулировании велика роль элементов саморегуляции.
Эти параметры характерны для развития западноепропейсуих стран. “Европейское общество и государство строились, так сказать, снизу вверх. Централизованная государственная власть там, действительно, явилась как высшая надстройка над предварительно сложившимся средним слоем феодальных землевладельцев, который, в свою очередь, вырос на плотно сложившемся нижнем слое оседлого крестьянского населения” (155. С. 148). В этом случае возможно органическое поступательное социальное движение , когда цели развития социума соразмерны и хрономерны экономическим интересам и целям хозяйственных субъектов. Доминирование экономических факторов в системе факторов развития инновационного типа позволяет определить этот тип социальной организации как экономико-центричный.
Очевидно, что вышеприведенные параметры предопределяют активную роль общества в диалоге с государством. А это, в свою очередь, обуславливает тот факт, что политическим выражением инновационного типа развития являются демократические политические системы и «мягкие» политические режимы (что, впрочем, не исключает ни теоретически, ни практически возможного применения мер принуждения и насилия для подавления асоциальных инициатив и проявлений). Логическая взаимосвязь между характеристикой ресурсной базы развития и типом политической системы обусловлена тем, что развитие социума является одной из двух (наряду с адаптацией) центральных функций политической системы (216; ч1, с.47; 295; с.110).
Таким образом, политическая система выступает инструментом развития, характер которого детерминирован качеством ресурсной базы. Подобная роль политической системы обусловлена ее возможностями во взаимодействии с обществом. Различным типам политических систем и политических режимов соответствуют различные типы взаимодействия с обществом. В условиях демократического режима (объективная обусловленность которого предопределена наличием достаточных ресурсов) решающее значение имеет способность политической системы использовать разнообразные ресурсы преимущественно экономическими методами.
Мобилизационный тип развития (МТР) формируется как способ развития в условиях дефицита необходимых для развития ресурсов (финансовых, интеллектуальных, временных, внешнеполитических и иных) и/или в случае опережения встающих перед социумом задач степени зрелости внутренних факторов либо субъектов развития (и/или в ситуации комбинации этих факторов) . Приоритетными потребностями русского государства были, по определению П. Милюкова, “военно-фискальные”: “начиная с XV в. главной заботой московских государей была задача “достать денег и войско”. “Все другие существенные реформы... в конце концов всегда вызываются этими двумя главными нуждами” (155. Ч.1. С. 149). Приоритет потребностей обороны и дефицит времени для реализации задач развития, обусловленные внешним по отношению к системе, пришедшим извне характером импульсов модернизации (обретающей таким образом догоняющий характер), предопределяют необходимость форсированных темпов развития, что, в свою очередь, обусловливают неорганический, вынужденный характер развития. Приоритет политических факторов в системе факторов развития мобилизационного типа дает основание определить соответствующий МТР тип социальной организации как политико-центричный.
Мобилизационная модель развития формируется как инструмент разрешения противоречия между потребностями государства и возможностями населения по их решению. Это противоречие является основой несовпадения политических интересов и целей государства (суть которых—обеспечение безопасности и развития в условиях дефицита ресурсов) с интересами и целями хозяйственных субъектов, возможности которых не соответствуют масштабу целей государства. Подобное несовпадение интересов является основой противоречия между государством, призванным обеспечить задачи обороны и развития и выступающим в качестве инициатора развития, и гражданами, возможности которых недостаточны для решения поставленных государством задач. Это обусловливает приоритетную роль государства во взаимоотношении его с гражданским обществом.
Средством разрешения этого противоречия является применение государством мер принуждения и насилия. Хронический дефицит ресурсов, необходимость форсированных темпов развития и обусловленный этими обстоятельствами конфликт государственного и частного интересов в условиях мобилизационной модели обусловливают необходимость максимально интенсивного, на грани возможного, использования ресурсов системы, в том числе человеческих. Поскольку степень эксплуатации значимых ресурсов, и, прежде всего, человеческих, как правило, предельно высока, актуальной становится необходимость внеэкономического, силового принуждения, а политические цели и задачи становятся доминирующими в системе факторов развития. С. Соловьев отмечал, что явления несвободы возникают там, “где правительственные требования находятся в несоразмерности со средствами подданных удовлетворять им”. (245. С. 434). Мобилизационный тип развития возникает как инструмент достижения чрезвычайных целей с использованием чрезвычайных организационных форм. Ключевыми характеристиками мобилизационного типа развития выступают строгая иерархичность целей, высокая интенсивность функционирования для скорейшего выполнения поставленных задач, жесткая, как правило, высоко централизованная система управления (280 С.88, 101). По существу МТР—это милитаризованный тип организации социума, в условиях которого насилие выступает в качестве компенсаторного механизма, призванного восполнить дефицит необходимых ресурсов развития. Инструментом организации принуждения выступают “жесткие” политические системы и соответствующие политические режимы. При этом на первый план взаимоотношений государства и общества выходит способность политической системы внеэкономическими методами мобилизовывать различного рода ресурсы.
Историческим примером продиктованного необходимостью максимального ограничения государством гражданских прав может служить крепостное право: “А крепостное право—откуда оно? Все от той же бедности. Крестьянина прикрепили, чтоб он кормил помещика, ратного человека, которого иначе бедное государство содержать не могло... Прикрепление крестьян—это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном экономическом положении” (245. С.628, 432). В. Ключевский в работе “Истории сословий в России”, анализируя степень и территориальное распространение крепостного права, показал, что география закрепощения крестьян совпадала с линиями обороны: там, где угрозы внешних агрессий были наиболее сильны, процент крепостного населения был максимальным; по мере удаления от очагов агрессий процент крепостного населения падал; на поморском Севере, счастливо избежавшем агрессий, крепостного права не было вообще. “Это размещение крепостного населения концентрическими кругами вокруг Москвы в русской империи XVIII в., очевидно, было следствием того устройства военных сил, какое установлено было московской политикой XVI и XVII вв.” (98. С. 162—167). В этой же связи И. Солоневич констатировал: “Особенных свобод в Москве, конечно, не было да и быть не могло: было постоянное осадное положение” (247. С. 412). Таким образом, внутренняя несвобода выступала платой—безмерно высокой—за независимость от внешнего враг: тяжелым игом лежало кормление войска на народе; но оно избавляло от ига татарского, от поляков, от шведов” (245. С.628).
Необходимость перманентного использования мер принуждения и насилия в условиях мобилизационного развития обусловливает особую роль репрессивного аппарата как инструмента принуждения и насилия в политических системах мобилизационного типа. Если принять во внимание, что значительные периоды российской истории были отмечены дефицитом ресурсов развития, то становится понятным, почему большинство успешных политических модернизаций, начиная с Ивана III (создание централизованного государства), осуществлялось в рамках жестких политических систем.
Указанные обстоятельства обусловили существенную разницу политического развития России и Европы: “Наше движение историческое—совершенно обратное с европейским. Последнее началось с блистательного развития индивидуального начала,...у нас история началась с совершенного отсутствия личного начала”, писал К. Кавелин (93.С. 168). Аналогична оценка Г. Федотова: “Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания империи на скудном экономическом базисе” (247. Т.2. С. 284, 285). Р. Пайпс кончстатирует: “На протяжении всей своей истории русская империя развивалась в направлении, диаметрально противоположном ходу эволюции Англии и Америки, неуклонно тяготея к централизму и бюрократизации” (190. С. 327).
Принципиально важно отметить вынужденный характер милитаризации общественных отношений в рамках мобилизационной модели развития. Тот факт, что “жесткие” формы организации общества не есть являются результатом произвола (или чистого произвола), а предстают условием выживания социума, признавали даже убежденные противники форсированного развития, каким был, например, в эпоху Екатерины II историк князь М. Щербатов, рассматривавший насильственный характер реформ Петра I (догоняющей модернизации в терминах современной политологии) в качестве причины упадка нравов (312). Естественно-историческое движение, соразмерное внутреннему ритму, было для России непозволительной роскошью. “Реформа, как она была исполнена Петром, была... делом беспримерно насильственным и, однако, непроизвольным и необходимым. Внешние опасности опережали естественный рост народа... Уже люди екатерининского времени понимали, что обновление России нельзя было предоставлять постепенной тихой работе времени, не подталкиваемой насильственно” (100. Кн.3. С. 58).
Вынужденный характер создания жестких форм политической организации в России признает и убежденный современный либерал Р. Пайпс, которого трудно заподозрить в симпатиях к подобному типу политической организации: “Природа...предназначила России быть раздробленной страной, составленной из множества независимых самоуправляющихся общностей”, однако геополитические факторы настоятельно требовали сильной политической власти: “военная организация делалась просто необходимой, ибо без нее нельзя было проводить столь жизненно важную для народнохозяйственного благополучия России колонизацию” (190. С. 35).
Отмечая вынужденный характер форсированного развития, нельзя не подчеркнуть пагубность его влияния на внутреннюю организацию общества, на весь уклад его жизни вследствие нарушения естественного ритма движения: “У каждого народа есть внутренний ритм своей жизни. Все заимствования и все научения от других национальных культур идут во благо ему, если находятся в гармонии с этим ритмом или претворяются им. Но как только начинается насильственная прививка или форсированный ввоз—в жизни народа обнаруживаются расстройства. Различие ритмов, насильственно соединяемых, вызывает мучительные перебои. Эти перебои могут приводить к тяжелой трагедии” (314. С. 537).
Гиперфункция одной стороны системы всегда сопряжена с гипофункцией других. Оборотной стороной жесткости мобилизационной модели является слабость внутренних источников развития в связи с внешним характером импульсов развития (в качестве последних, как правило, выступают внешние по отношению к системе факторы). Отсюда особое значение субъективного фактора развития—роль политических элит, в особенности верховной власти, которая в исторической России нередко выполняла функции кнута, подгоняющего “лошадь истории”. Именно эту функцию выполняла знаменитая дубинка Петра I, который в мастерской токаря Нартова нередко колотил ею своих “птенцов”. М. Палеолог, французский посол при дворе последнего российского царя, размышляя над причинами разложения российской империи и фиксируя неспособность Николая II остановить этот процесс, ностальгически думал о дубинке Петра I и посохе Ивана Грозного.
* * *
Анализ основных этапов развития российского общества и государства (Киевская Русь, “удельные века”, Московское государство, Российская империя, СССР, современная Россия) показывает, что те из этапов русской истории, которые характеризуются как периоды развития, были периодами движения преимущественно в мобилизационном режиме. Таким был московский период, ознаменовавшийся созданием централизованного государства; такой была восходящая фаза имперского периода; в мобилизационном режиме была осуществлена индустриальная модернизация СССР. Иначе говоря, развитие в условиях России осуществлялось преимущественно мобилизационными методами: “на протяжении всей нашей истории упорно воспроизводится один и тот же тип развития, который мы назвали мобилизационным. В одни периоды он выступает более явно, в другие менее, но полностью не исчезает никогда” (280. С. 99). Даже в эпоху бурного развития капитализма и промышленного подъема на рубеже XIX—XX вв. государство оставалось главным политическим актором. Это было обусловлено не произволом власти, а условиями развития российского государства. Исследование истории земель, последовательно входивших в состав Киевской Руси и Московского государства, Российской империи, СССР показывает, как изменялся тип организации власти (и соответствующая ему модель элитообразования) в связи с изменением внутри- и внешнеполитического контекста: как сложившийся в относительно благоприятных природно-климатических и политико-экономических условиях преимущественно инновационный тип развития Киевской Руси с присущей ему дисперсной системой власти и двойственным—”военно-промышленным” (В. Ключевский)—происхождением знати уступил место жесткой системе политической организации со свойственной ей монопольной структурой власти и приоритетом «бюрократического» принципа рекрутирования элиты в связи с необходимостью развития в условиях дефицита ресурсов (Московский период и начальные этапы имперского периода). Исключение из этого правила составляет политическая организация городов-государств Новгорода Великого и Пскова. Однако это исключение лишь подтверждает правило, ибо практически по всем значимым параметрам условия развития этих городов—исключительно благоприятные—кардинально отличались от тех, что сложились на основной территории Московского государства.
Имперский период российской истории характеризуется сочетанием классической практики мобилизационного развития (правление в эпоху Петра I) и частичного отхода от мобилизационной модели в позднеимперский период). Медленное накопление ресурсов развития после реформ 1860-80-х гг. стимулировало первую попытку перейти к инновационному типу развития на рубеже XIX—XX вв. Однако эта попытка потерпела неудачу вследствие недостаточности ресурсов для инновационного развития, политической слабости российской буржуазии в качестве потенциального субъекта инновационного развития и неэффективности последней в реализации предпосылок отказа от мобилизационной модели развития.
Ограниченность возможностей немобилизационными методами решить проблемы России начала ХХ в. и неэффективность имперской элиты стали важнейшими причинами крушения государства в 1917 г. и возвращения к мобилизационным методам развития, осуществленного в ходе индустриальной модернизации СССР. Индустриальная модернизация 1930—50-х гг. стала инструментом решения проблем развития в условиях дефицита ресурсов. Советский период развития стал классической моделью мобилизационного развития.
Впервые реальные предпосылки перехода к инновационной модели развития сформировались к середине 1960-х годов ХХ в.: был создан мощный индустриальный потенциал, ослабела угроза непосредственных внешних агрессий, был достигнут военно-стратегический паритет с США, накоплен интеллектуальный потенциал—мирового уровня наука, образование и т.п. Превращение СССР в мировую сверхдержаву поставило на повестку дня необходимость перехода от мобилизационных методов управления к управлению посредством преимущественно экономических методов. Реформы А. Косыгина представляли собой первую полномасштабную (первым прецедентом можно считать новую экономическую политику начала 1920-х гг.) в советской истории попытку осуществить этот переход. Неудача этих попыток замедлила процесс отказа от мобилизационных методов развития спустя двадцать лет. Следующая попытка перейти к инновационной модели развития была предпринята в период перестройки, а впоследствии - в период реформ 1990-х гг. Не осуществленное своевременно лечение способствовало появлению деформаций и патологий. Эксперт в области изучения организованной преступности И. Сундиев констатирует, что именно в конце 1960-х гг. началась конверсия теневых капиталов, что положило начало процессу формирования мафии теневиков в СССР . Таким образом, А. Косыгин вовремя инициировал реформы, но вследствие целого ряда причин, о которых речь пойдет в соответствующих главах, реализовать их не удалось.
Как увидим далее, отказ от мобилизационных методов управления сопровождался существенным изменением характерной для нее модели элитообразования.
1. Кстати, и Макиавелли, иллюстрируя предложенную им типологию государств, приводит различия в организации власти в европейских и азиатских государствах - Франции и Турции соответственно (134. С. 13). Интересно отметить, что те же признаки феодализма, что и Моска, считал сущностными для характеристики феодального типа правления И. Солоневич: "... основная черта феодального строя -...раздробление государственного суверенитета среди мелких, но принципиально суверенных владетелей" (247; с.266), поэтому европейские короли были только "первыми среди равных", только "наиболее удачливыми из феодальных владык... Европейский монарх был ставленником правящего слоя" (247. С.127). В противоположность этому принципу ключевым признаком московской системы власти Солоневич называл "антифеодальное настроение" московских князей и царей.
2. Несомненно, Моска был прав, рассматривая Россию в качестве государства "бюрократического" типа. Дж. Флетчер, английский посол в царствование Федора Иоанновича (1580-е годы),отмечал сходство русского и турецкого образа правления (278). Многие историки отмечали, что в России не сложился феодализм в его классических формах, если рассматривать в качестве основополагающего критерия феодализма сочетание земельных отношений со служебными и наследственность тех и других. В. Ключевский фиксировал различия России и Европы в этом вопросе: если в Европе крупные наследственные землевладельцы постепенно обретали политические права в своих владениях, пользуясь слабостью центральной власти, а наместники областей по причине той же слабости верховной власти приобретали земли в управляемых территориях (что знаменовало объединение политических и экономических прав крупных собственников, являющееся основой их независимости от верховной власти), то в России управляемые земли никогда не становились полной собственностью наместников, а крупные вотчинники никогда не обретали наследственных политических прав и привилегий (100, кн. 1. С.322-323). Более того, при царе Алексее Михайловиче был наложен специальный запрет на назначения дворян воеводами в города, в которых у них были вотчины или поместья.
3. Очевидно, что в данном контексте термин «феодальный» несет иную смысловую нагрузку, чем в рамках формационного подхода. В данном случае термин «феодальный» используется для характеристики типа организации власти, а не всей системы социально-экономических отношений
4. В терминах современной политической науки синонимом феодальной организации власти может служить понятие «олигархия». Известно, что существуют две интерпретации этого понятия. Первая, восходящая к античности, означает правление немногих. Другая, более употребимая в современном обороте, используется для констатации слияния власти и собственности.
5. В этом контексте следует учитывать существенное различие между административным и политическим управлением. Согласно одному из сущностных определений политика есть система взаимодействия различных субъектов по поводу распределения власти. Исходя из этого, мы не можем определять в качестве политической такую систему управления, в рамках которой существует монополия государства на власть и отсутствуют отличные от государства субъекты и центры власти, а значит — и отношения по поводу распределения власти. Для исторической России была характерна монополия государства в качестве субъекта управления, поэтому эту систему управления можно назвать политической лишь условно, ибо, по сути, она представляет собой систему управления административного, так как осуществляется в отсутствие конкурирующих центров и субъектов власти. Период монополии российского государства в качестве субъекта власти (Московское государстве, Российская империя, СССР) — это период административного управления, а датой рождения политики как самостоятельного феномена условно можно считать 17 октября 1905 года — дату обнародования известного Манифеста Николая II. Как известно, этот документ объявлял о намерении сформировать первый в России орган представительной власти — Государственную думу (в рамках которой получали возможность артикуляции отличные от государства интересы); открывал путь к созданию политических партий и движений (как отличных от государства субъектов властных отношений); провозглашал свободу слова (что позволяло использовать СМИ в качестве инструментов артикуляции интересов альтернативных государству центров власти). Однако политика как самостоятельный феномен, не тождественный административному управлению, просуществовала в России недолго: в 1920-е годы были распущены политические партии за исключением правящей ВКП(б) и в стране де-факто утвердилась однопартийная политическая система. «Закон об общественных организациях» от 01.01.1991 г. легитимировал многопартийную систему, открывавшую возможность артикуляции отличных от государства интересов, и таким образом, знаменовал воссоздание политики.
6. В этой связи принципиально важно учесть характер войн России И. Солоневич полагал, что большинство войн России носило оборонительный характер: "Наши войны, по крайней мере большие войны, всегда имели характер химически чистой обороны. Так же, как германские завоевания и английские — рынка" (247. с. 151). Л. Гумилев даже констатировал, что покорение Казани было единственным кровавым эпизодом в ходе колонизационного движения Москвы на восток (59). Нам представляются приведенные суждения чрезмерно категоричными, ибо территориальные приобретения России на Кавказе и в Средней Азии (частично инициированные местными элитами) были сопряжены в том числе и с военными экспедициями. Однако в этом контексте следует принять во внимание характер российской империи, тип которой исследователи выражают формулой "Империя минус империализм". Последнее означает, что метрополия выступала донором по отношению к вовлекаемым в орбиту империи окраинам, а жители последних зачастую имели более высокий уровень жизни, нежели население центра. Так, например, даже в период тяжелейшего кризиса сельского хозяйства СССР в конце 1940-х гг. разница в оплате сельскохозяйственного труда в Закавказье и в Нечерноземной полосе доходила до десятикратного разрыва (29,т.2,с.314),а расходы на образование в Таджикистане составляли самый высокий показатель в СССP
7. В данном контексте необходимы пояснения. Мы привыкли воспринимать Россию как страну, богатую ресурсами. Действительно, на территории современной РФ находится около 30 процентов мировых запасов природных ресурсов. Но в данном контексте, во-первых, речь идет об исторической России. А во вторых – и это главное - само по себе наличие природных ископаемых не является автоматической гарантией экономического процветания: залежи полезных ископаемых являются потенциалом развития, не тождественным ресурсу развития. Конверсия потенциала в ресурс развития требует значительных и разнообразных усилий. Этот тезис можно подкрепить примером. В1950-60-е гг. на территории Якутии были открыты залежи алмазов. Но для того, чтобы невзрачные камешки из трубок превратились в полноценный финансовый ресурс, потребовалась целая программа мер (активизация геологоразведочных работ и подготовка соответствующих кадров, создание промышленных мощностей по добыче алмазов и прокладка путей транспортировки их к месту огранки; строительство ограночных и ювелирных заводов; создание социальной инфраструктуры в местах добычи алмазов и, наконец, решение задачи, не получившей удовлетворительного разрешения до сих пор: эффективное встраивание СССР (ныне – России) в мировой алмазно-бриллиантовый рынок. Еще одна необходимая оговорка касается роли ресурсов в обеспечении современного экономического развития. На сей счет существует две основных точки зрения. Одна из них связывает экономическое процветание с наличием основных традиционных факторов мощи (территория, население, ресурсы). Сторонники этой точки зрения указывают на то, что современный мировой лидер - США, - также наиболее динамично разливающиеся страны – Китай, Индия, Бразилия – в той или иной мере (хотя и крайне неравномерно) обеспечены этими ресурсами. Другой подход акцентирует внимание на то, что современный экономический рост в большей степени зависит от способности национальной экономики воспринимать инновации, нежели к обеспеченности страны ресурсами. Сторонники этого подхода в качестве аргумента в пользу своей позиции приводят пример экономического чуда в Сингапуре. Действительно, в течение сорока лет, прошедших со времени обретения независимости в 1965 г., страна достигла впечатляющих экономических успехов. ВВП на душу населения возрос и 500 долларов до более, чем 35 тысяч долларов! И это в условиях отсутствия каких-либо значимых ресурсов: территория Сингапура настолько ограничена, что его жители расширяют ее за счет искусственно намытых земель (в настоящее время площадь этих земель составляет 12 процентов территории страны); ресурсов настолько мало, что даже питьевую воду импортируют из Малайзии и т.д. Эксперты указывают, что ключевым секретом успеха Сингапура стало широкомасштабное высокотехнологичных производств, а в последние годы - создание knowledge economy (288а). Комментируя вышеприведенные точки зрения, можно отметить, что ключевые предпосылки успешного экономического развития лежат не столько в плоскости ресурсов, сколько в компетентности экономического руководства и политического управления. Эти факторы могут обеспечить успех вне зависимости от ресурсного обеспечения или ослабить негативные последствия его отсутствия.
8. Следует оговориться, что в реальном историческом процессе жесткой дихотомии и буквальных, химически «чистых», воплощений тех или иных схем не существует: речь идет об идеальных типах (в веберовском смысле), воплощающихся в реальности в качестве преобладающих тенденций: историческая реальность всегда богаче любых схем.
9. С. Н. Булгаков отмечал, что: западное развитие отличается тем, что "шло со строгой исторической преемственностью и постепенностью без трещин и обвалов» (39а. С. 52).
10. Детальную характеристику инновационного и мобилизационного типов развития см. 280. Гл.3.
11. Детальное обоснование концептов "политико-центричный" и "экономико-центричный" см. : Гаман-Голутвина О.В. Поитические элиты России: Вехи исторической эволюции.1-е изд. М.: Интеллект, 1998.
