Глава 4     Политические элиты и технологический вызов.

                  Имперская бюрократия и проблема модернизации.              ======================================================================================                          

4.2     Особенности трансформации

          модели элитообразования

          в позднеимперский период

 Крымская война со всей очевидностью продемонстрировала, что и на этом этапе российской истории ключевым противоречием ее развития оставалось несоответствие между потребностями государства в развитии и возможностями общества соответствовать этим потребностям. На этот раз фактором отсталости явился архаизм политической системы, ставший причиной социально-экономической и технической отсталости страны, поэтому модернизация политической системы предстала в качестве императива развития. Вызванный поражением в Крымской войне острейший политический кризис представляет собой типичный для мобилизационного развития пример модернизации, инициированной военным поражением. И реакция на этот кризис была типичной для мобилизационного общества: шок крымского поражения был столь силен, что верховная власть вопреки сложившейся в течение послепетровского периода традиции была вынуждена оказать давление на правящую среду с целью осуществления частичной модернизации политических институтов.

Ключевой проблемой осуществляемой “сверху” модернизации является выбор политического субъекта, способного стать инструментом модернизации. Неудача Николая I в попытках найти подобный инструмент в лице имперской бюрократии заставляли верховную власть искать новые пути. Однако возможности были ограничены.

Как указывалось выше, процесс конституирования бюрократии в качестве субъекта модернизации 1860-70-х гг. имел альтернативу:  логично было ожидать появление на политической арене в качестве важного политического актора российской буржуазии—естественного субъекта буржуазных по характеру преобразований. Однако по указанным выше причинам (экономическая слабость русской буржуазии по сравнению с европейским конкурентами, политическая зависимость от государства, слабость капиталов) русская буржуазия не смогла стать субъектом реформ—буржуазных по содержанию (!)—и вновь для реализации задач модернизации была призвана сформированная по принципу службы политическая элита. Таким образом, история реформ 1860-1870-х гг. стала подтверждением сложившейся ранее закономерности российского политического развития: субъектом модернизации в условиях политических систем мобилизационного типа выступает сформированный по принципу службы правящий класс, а инициатором реформ—верховная власть.

Однако после неудачи Николая I осуществить политическую модернизацию силами бюрократии стало очевидно, что реформирование политической системы потребует изменения не только позиции верховной власти (на сей раз вынужденной под влиянием крымского поражения оказать давление на правящую среду), но и существенного изменения качества бюрократии как правящего класса. Другим условием успеха модернизационных преобразований стала необходимость укрепления позиции ее либерального крыла, готового пойти на осуществление модернизационных преобразований даже вопреки личным интересам. Процесс осуществления модернизации показал, что третьим условием ее успеха стало привлечение к процессу разработки и осуществления главных модернизационных преобразований представителей внеэлитных слоев общества, прежде всего либеральной интеллигенции.

Анализ реформ 1860-70-х гг. со всей очевидностью демонстрирует важную особенность мобилизационного развития: роль верховной власти как инициатора модернизации нередко обусловлена не личными качествами российских монархов (которые в большинстве случаев по своим мировоззренческим и психологическим особенностям были мало расположены к реформам), а тем объективным обстоятельством, что благополучие монарха в условиях мобилизационного развития есть функция эффективности государства. Сколь бы ни был лично богат монарх, критерием его успеха в качестве главы государства является не личное состояние, в благосостояние государства. (И наоборот: поражение политической линии, олицетворяемой верховной властью, нередко означало и личную трагедию монарха. Для славившегося несокрушимым физическим здоровьем Николая I поражение России в Крымской войне стало тяжелейшим психологическим ударом, который он не смог перенести. Его кончина была столь неожиданной, что вызвала в Петербурге толки о самоубийстве, которые современными исследователями рассматриваются как имеющие определенные основания (236, С. 435-462). Политика Александра II стала, пожалуй, наиболее ярким воплощением этой закономерности. Александр II был богатейшим человеком империи (его вклады в Лондонском банке после кончины составляли около 200 млн. рублей; фамильные драгоценности оценивались в сумму не менее 160 млн. рублей, а владения удельного ведомства, обеспечивавшего расходы дворца, составляли около 100 млн. рублей (121, С. 22). Однако критерием эффективности его правления был не личный капитал, а стабильность государства. Именно это обстоятельство вынудило его осуществить реформы 1860-70 гг.

Судьба и политика Александра II явились примером тому, как верховная власть вопреки личным симпатиям и склонностям персонифицировавшего ее лица вынуждена инициировать модернизацию. Сокрушительное поражение России в Крымской войне вынудило императора осуществить реформы вопреки не только решительному сопротивлению консервативного большинства правящей среды, но и во многом вопреки собственным политическим убеждениям.

По складу характера, по воспитанию, полученному в семье, по политическим пристрастиям, первым самостоятельным шагам в политике и волевым качествам Александр II менее, чем кто-либо иной, подходил для роли реформатора. Видный правительственный чиновник того времени П. Валуев писал об Александре II: “Государь не имел, и впрочем, не мог иметь отчетливого понятия о том, что называлось “реформами” его времени” (36, С. 192).

Однако сокрушительное поражение в Крымской войне заставило нового императора пересмотреть сложившиеся ранее убеждения, убедило в непригодности методов охранительного царствования и недопустимости медлительности в решении назревших политических проблем (что, кстати, было осознано и Николаем I: умирая, он взял слово с наследника решить крестьянский вопрос (158, С. 196.). Таким образом, реформы стали воплощением не личного убеждения императора, а результатом вынужденного признания насущной необходимости серьезной трансформации политической системы как условия стабилизации внутриполитической ситуации, восстановления пошатнувшихся после Крымского поражения внешнеполитических позиций.

Если обретшая при Николае I статус правящей элиты бюрократия оказалась по существу инструментом консервации дискредитировавшего себя порядка, а немногочисленные представители ее либерального крыла типа П. Киселева потерпели фиаско в противостоянии с могущественным консервативным флангом, то благодаря поддержке Александра II выросшая численно и поддерживаемая верховной властью либеральная бюрократия стала субъектом модернизационных преобразований—реформ 1860-70-х гг.

Именно новое поколение бюрократии, поддерживаемой верховной властью и преодолевающее противодействие землевладельческой аристократии, обеспечило успех крестьянской реформы. Еще в начале царствования Александр II отставил наиболее одиозные фигуры николаевского правления (К. Нессельроде, В. Долгорукова, П. Клейнмихеля и др.) и привлек к разработке и осуществлению людей иного склада. Безусловным лидером в осуществлении крестьянской реформы был племянник гр. П. Киселева, сыгравшего видную роль в разработке крестьянского вопроса в 1830-40е гг., Н. Милютин—сначала директор хозяйственного департамента МВД, затем—товарищ министра внутренних дел.

Принципиально новым в практике разработки проекта крестьянской реформы стало изменение механизма осуществления модернизационных преобразований: впервые в разработке стратегически важного проекта приняли участие представителей внеэлитных слоев общества: в Министерстве внутренних дел был создан штат независимых экспертов, в состав которого вошли известные своей компетентностью и приверженностью реформам Ю. Самарин, В. Тарновский, Г. Галаган, В. Черкасский, П. Семенов-Тян-Шанский, Н. Бунге, И. и К. Аксаковы. В ходе разработки крестьянской реформы значимым было влияние профессора К. Кавелина—автора одной из первых в царствование Александра II записок об освобождении крестьян. Участие представителей внеэлитных слоев общества в разработке важнейших правительственных решений было неслыханным новшеством, и именно привлечение столь широкой общественной экспертизы смогло придать разрабатываемым проектам соответствующее качество. Весьма примечателен факт участия в разработке проекта крестьянской реформы деятелей церкви. Так, московский митрополит Филарет был атором текста Манифеста об освобождении крестьян. Нетрадиционным был и механизм подготовки реформы: было создано новое учреждение—Редакционные комиссии, в которых встретились представители власти и внеэлитных слоев для совместной работы. Вовлечение в состав принимающих ключевые решения лиц представителей внеэлитных слоев означало формирование предпосылок для открытого характера процесса элитной ротации, а это, в свою очередь, способно было обеспечить новый уровень эффективности политического управления.

Таким образом, то, что не удалось Александру I и Николаю I, осуществил Александр II. Решающим фактором успеха стало принципиально новое качество бюрократии. У Александра I был один союзник в среде правящей бюрократии—Сперанский; у Николая I был только П. Д. Киселев, но лишь тогда, когда киселевы и сперанские в составе высшего эшелона власти приобрели решающее влияние, был достигнут успех. Таким образом, у верховной власти, осуществляющей модернизационные преобразования в условиях мобилизационной модели есть две альтернативы: либо добиваться поддержки своего курса в среде правящего сословия посредством репрессий (как это сделал Петр I), либо ждать политического взросления правящей элиты (тактика первых императоров XIX в.)

Союз верховной власти, либеральной бюрократии и компетентных представителей внеэлитных слоев общества при нейтрализации сопротивления землевладельческой аристократии—дворянства—обеспечил принятие Манифеста 19 февраля 1861 г. и осуществление других реформ. Примечательно, что и ход подготовки к принятию Манифеста 19 февраля, и сам акт его принятия, были осуществлены в режиме строгой секретности для предотвращения сопротивления землевладельческой аристократии, блокировавшей любые попытки модернизации. По инициативе Н. Милютина императором Александром II было принято секретное решение не допускать к разработке проекта на решающих стадиях губернских дворянских комиссий. В результате, приглашенные в столицу дворянские представители, ехавшие для обсуждения проекта крестьянской реформы, оказались поставленными перед фактом его принятия, что вызвало поток многочисленных жалоб на действия “ненавистной бюрократии” и призывы передать дело реформы в руки дворянства.

Однако справедливости ради следует отметить, что дворянские комитеты не были монолитно-консервативными образованиями; практически все дворянские губернские комитеты раскололись на консервативное большинство и либеральное меньшинство. Столь же расколотым был и высший эшелон власти на центральном уровне. Крайне невыгодный для крестьян окончательный вариант реформы, результатом которого стала значительная земельная нужда и непосильный объем выкупных платежей и повинностей, стал хрестоматийно известным (321), а его последствия, по существу, заложили основы будущих политико-экономических кризисов: чрезмерный объем платежей и налогов при крайнем земельном голоде стали впоследствии причинами трех русских революций начала ХХ в. Причина принятия столь проблемного документа—не в неэффективности бюрократии (ибо именно либеральная бюрократия в лице Н.Милютина, А. Соловьева и др. настаивала на максимально приемлемом для крестьян варианте), а в натиске “помещичьей” партии: даже в таком виде продвижение реформы шло с колоссальным трудом. Земельная аристократия в очередной раз продемонстрировала неспособность стать субъектом модернизации в условиях России.

В условиях подобного противостояния судьба реформ была решена непреклонной настойчивостью, проявленной императором. Так, на последнем заседании Главного редакционного комитета ему пришлось солидаризироваться с мнением восьми голосовавших против тридцати пяти, чтобы добиться одобрения проекта крестьянской реформы. При этом заслуживает быть специально отмеченным характер обращения императора к членам Государственного совета, призвавшего их отложить личные интересы и подойти к решению вопроса не как помещиков, а в качестве государственных сановников (411, С. 223). Вспомним, что именно смешение двух этих ипостасей сыграло решающую роль в неудаче предшествовавших попыток разрешить крестьянский вопрос.

Либеральная бюрократия сыграла ключевую роль в разработке и реализации практически всех реформ 1860-70-х гг.; в ходе разработки и осуществления некоторых из них активное участие приняли независимые эксперты. Финансовые реформы 1862-63 гг. были осуществлены благодаря усилиям прежде всего В. Татаринова, ставшего главой Государственного контроля. Важную роль в стабилизации финансового положения страны сыграло назначение в 1862 г. М. Рейтерна министром финансов (занимавшего этот пост в течение шестнадцати лет и ушедшего в отставку в связи с началом войны 1877-78 гг., фактически сорвавшей настойчивые усилия министра по финансовой стабилизации) и К. Грота, ставшего главой акцизного управления. В осуществлении университетской реформы 1863 г. главную роль сыграл министр просвещения А. Головнин. В разработке судебной реформы значимым было участие статс-секретаря Государственного совета С. Зарудного, министра юстиции Д. Замятнина, товарища министра Н. Стояновского, московского губернского прокурора Д.Ровинского. В деле военной реформы главную роль сыграл выдающийся государственный деятель Д. Милютин, брат Н. Милютина.

Процесс оздоровления администрации происходил не только на центральном, но и на губернском уровне: были вынуждены оставить свои посты одиозные губернаторы—московский генерал-губернатор А. Закревский и пензенский губернатор А. Панчулидзев. На высшие посты в провинции выдвигаются новые лица, выгодно отличавшиеся от вышеупомянутых. В числе либеральных и образованных губернаторов исследователи называют нижегородского губернатора А.  Муравьева, курского—В. Дена, тобольского, впоследствии калужского—В. Арцимовича, херсонского—Башмакова. Именно к этому периоду относится служба М. Салтыкова-Щедрина вице-губернатором в Рязани и Твери. Меры по оздоровлению управленческого аппарата охватили не только высшие звенья управления, но и— по принципу цепной реакции—вызвали частичную ротацию составов среднего и отчасти даже низшего уровней администрации. Крайне важной с точки зрения изменения качества управленческого аппарата была земская реформа, создавшая условия для приобщения к управлению представителей внеэлитных слоев общества и приучавшая губернских “помпадуров” становиться рядом с управляемым населением.

Важно отметить, что процесс позитивных изменений в качестве бюрократии включал не только вытеснение ортодоксов и привлечение к управлению либерального крыла бюрократии, но и изменение позиций части консервативной бюрократии. В этой связи нельзя не отметить позитивную роль ряда представителей прежнего истеблишмента, причем не только тех, кто, как министр внутренних дел С. Ланской, в молодости причастный к движению декабристов, был не чужд либеральным взглядам, но и тех, чьи позиции претерпели значительную эволюцию в реформаторскую эпоху. В этой связи следует упомянуть о генерале Я. Ростовцеве, ставшем главой Редакционных комиссий. В молодости он имел репутацию убежденного консерватора; в качестве члена Секретного комитета 3 января 1857 г. он выступил с проектом, однозначно подтверждающим права помещиков на землю и крепостных. Однако в ходе работы над реформой 1861 г. его позиция претерпела столь значительные изменения, что один из самых жестких его критиков—А. Герцен, поместив в последнем выпуске “Голосов из России” текст “Политического завещания” Ростовцева, констатировал, что освобождение крестьян с землей было осуществлено благодаря усилиям Ростовцева, а его “Политическое завещание” представляло собой программу подлинно справедливого, а не мнимого, освобождения крестьян. Таким образом, менялись не только времена, менялись и лица. Процесс этот по необходимости не мог быть стремительным, однако он шел, и попытки его ускорить, как увидим далее, имели, к сожалению, противоположный результат.

Принципиально важно отметить, что успешное осуществление политической модернизации буржуазного типа в России в 1860-1870-х гг. предполагало не только изменение персонального состава высшей администрации, но и некоторую трансформацию самой модели элитообразования, а также структурной организации элиты. Это обусловлено тем обстоятельством, что, несмотря на решающую роль служилой элиты в лице бюрократии в осуществлении реформ, реализация буржуазной по характеру модернизации неизбежно должна была повлечь за собой выход на политическую сцену экономически доминирующих субъектов в качестве влиятельных политических акторов. Это предполагало размывание монолитной прежде структуры элиты за счет образования в ее рамках групп интересов, и выход последних на политическую сцену в качестве групп влияния. Анализ показывает, что подобного рода начальные изменения в период модернизации 1860-70-х гг. действительно произошли. И именно в этот период в рамках российской политической системы началась медленная эволюция мобилизационной модели элитообразования: было положено начало формированию характерных для политической системы инновационного типа образований—групп интересов и групп влияния. В качестве групп интересов американский исследователь А. Дж. Рибер выделяет группы “экономистов”, “инженеров”, “военных” и группу П. Шувалова (221, С. 44-45).

При всей условности этой классификации и еще большей условности ее определений представляется возможным в целом согласиться с А. Дж. Рибером в том, что в процессе политической борьбы вокруг концепции реформ выкристаллизовывались протолоббиские группировки, позиции которых наложили несомненный отпечаток на осуществление модернизационных преобразований. Это означало важный шаг к формированию модели элитообразования инновационного типа.

Суть позиций вышеназванных групп можно охарактеризовать следующим образом. Группа “экономистов”—специалистов в области финансов и статистики во главе с министром финансов М. Х. Рейтерном—выступила сторонником перераспределения полномочий между государством и группами влияния в сфере экономики в пользу последних, что неизбежно должно было повлечь за собой изменения в структуре элитной диспозиции: верховная власть перестает быть “направляющей силой” процесса модернизации, и ее судьба решается в ходе консенсуса ведущих экономических групп. Иллюстрацией позиции последних могут служить обращенные к императору слова уже упоминавшегося выше П. Валуева: “Одного росчерка пера Вашего величества достаточно для того, чтобы отменить весь Свод законов Российской империи, но никакое высочайшее повеление не сможет ни поднять, ни понизить курс государственных кредитных бумаг на Санкт-Петербургской бирже” (36*, С. 325). Если учесть, что деятельность “экономистов” имела не только теоретический характер, но представляла собой, по существу, лоббистскую активность в пользу частного капитала, можно констатировать, что “экономисты” представляли собой классический пример группы влияния. Наиболее полно позиция “экономистов” проявилась в ходе борьбы вокруг концепции железнодорожного строительства, являвшегося ключевым для дальнейшей экономической модернизации страны. Если “экономисты” были настойчивыми и последовательными сторонниками отхода государства от роли монопольного субъекта этого процесса и передачи железнодорожного строительства в частные руки, то группа “инженеров”, объединявшая сторонников активной роли государства в экономике во главе со ставшим в 1862 г. министром путей сообщения П. Мельниковым, отстаивала необходимость сохранения ключевых позиций государства в стратегически важном вопросе. По существу, позиция Рейтерна и его сторонников исходила из модели политического развития инновационного типа, в условиях которого субъектом развития выступают экономические элиты, интересы которых совпадают с интересами государства. Отсюда—ставка Рейтерна на частных подрядчиков в строительстве железных дорог. Справедливо полагая, что осуществление этого курса возможно лишь в стабильной финансовой ситуации, Рейтерн считал необходимым условием успешного осуществления своего курса реализацию мер по обеспечению форсированных финансовых накоплений: даже спустя двадцать лет финансовые последствия поражения в Крымской войне (только военные расходы в Крымской войне составили 797 млн. руб.—см.: 84, С. 195) оказывали негативное влияние на экономическое развитие.

Стремлением пополнить госбюджет было продиктовано, в частности, лоббировавшееся Рейтерном и принятое Александром II в глубочайшей тайне решение о продаже Аляски, хотя вырученная сумма—7 млн. долларов (28, С. 202) вряд ли могла существенно улучшить финансовое состояние государства. В конечном итоге, несмотря на поддержку Александра II, стратегия Рейтерна не дала ожидаемых результатов по двум причинам. Прежде всего, не удалось осуществить накопление финансовых ресурсов: решение об участии России в войне 1877-1878 гг. сорвало планы валютно-финансовой реформы Рейтерна, с которой были связаны надежды на финансовую стабилизацию (как указывалось выше, военные расходы России в русско-турецкой войне 1877-1878 гг.—1113 млн. руб.—вдвое превысили годовой бюджет государства (600 млн. руб.), что привело к понижению курса рубля на 37 % в 1878 г. (229, С. 208). Сходные данные приводил А. Зверев, который оценивал военные расходы России в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. в 1,075 млрд. руб.—см.: 84, С. 195). Во-вторых, реализация предложения Рейтерна о передаче государственных железных дорог в частные руки и распределения концессий на строительство новых линий показал, что частные компании (естественным образом ориентированные на получение прибыли) игнорировали менее доходные, но стратегически важные с точки зрения государства направления железнодорожного строительства, предпочитая сооружение коммерчески выгодных линий.

Осознание политической уязвимости концепции модернизации, основанной на принципе коммерческой выгоды лоббистских групп в ущерб стратегическим интересам государства, группой “военных” во главе с военным министром Д. Милютиным и активная поддержка ими “инженеров” способствовали переориентации железнодорожного строительства в пользу государственно патронируемой модели. Разногласия “экономистов” и “военных” проявились также в ходе разработки военного бюджета: цифра военного бюджета 1866 г. в 20 млн.рублей представлась Рейтерну чрезмерной, он предложил урезать ее до 15 млн. рублей, что вызвало резкое противодействие военного министра Д. Милютина (221, С. 64).

Таким образом, эти коллизии показывают, что трудности имплантирования инновационной модели элитообразования в условиях России имеют во многом объективный характер (значительная протяженность территории, перманентная стратегическая нестабильность, неблагоприятные природно-климатические условия и т. п.), что ограничивает диапазон совпадения интересов государства и частных экономических структур. Это обстоятельство налагает объективные ограничения на использование инновационной модели элитообразования в “чистом виде”. Столкновения по поводу военного бюджета в данном контексте не случайны: поскольку в условиях России значительные отчисления на военные нужды были константой исторического движения, это обстоятельство было несомненным аргументом в пользу ограниченной эффективности в условиях России инновационной модели элитообразования как исходящей из принципа совпадения государственного интереса и частного. Очевидно, что “американская” модель “пробуксовывает” там и тогда, когда речь идет об обеспечении стратегических интересов государства в условиях дефицита ресурсов, значительных масштабов территории и перманентных внешних угроз, поэтому ее реализация возможна лишь в относительно благоприятных условиях. Параметры российского развития таковы, что достижение целей развития требует инвестиций и усилий, не подъемных для сколь угодно мощного “частного подрядчика” и посильны только государству.

Помимо геоэкономических и геополитических причин возможности использования инновационной модели развития в политической практике России были ограничены и по внутриполитическим мотивам. Успешная эволюция процессов элитообразования в пользу инновационной модели предполагала укрепление экономических и политических позиций групп влияния и дальнейшее перераспределение властных полномочий в рамках дихотомии “государство—группы влияния” в пользу последних. Однако ни одному из этих условий не суждено было сбыться. Созданные в среде экономической элиты группы влияния по указанным выше причинам (политическая и экономическая слабость русской буржуазии) оставались маловлиятельными акторами российской политики, а государство в лице верховной власти не было готово к либерализации политического курса. Причем либеральной эволюции позиции верховной власти препятствовали две противоположные, но могущественные политические силы—правый и левый радикализм. К. Кавелин писал в 1866 г., что правительство имеет перед собою две разнородные, хотя и тесно связанные между собою оппозиционные партии—“оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию ... ультраконсервативную, аристократическую” (78, С. 334).

Рупором правого радикализма стала одна из вышеупомянутых групп влияния, сложившихся в ходе процесса реформ,—группа П. Шувалова, которая отражала интересы земельной аристократии—поместного дворянства, оказавшегося под двойным ударом: со стороны экономически активных групп, “выдавливавших” дворянство из привычной экономической ниши, и со стороны либеральной бюрократии, вытеснявшей земельную аристократию из активной политики. Благодаря апелляции к левой угрозе Шувалову удалось не только добиться выдвижения своих протеже на ключевые посты в структуре властного истеблишмента (его сторонники заняли посты министров внутренних дел, юстиции, железных дорог, просвещения), но и получить на посту шефа жандармов в 1866-74 гг. чрезвычайно широкие полномочия, что дало основания современникам называть его Петром IV. Однако, несмотря на очевидный, но временный успех Шувалова, консервативный поворот правительственной политики, наметившийся во второй половине 1860-х гг., был обусловлен не столько влиянием консерваторов, сколько радикализмом слева—натиском революционной интеллигенции, выступившей в качестве контрэлиты. Левый радикализм контрэлиты стал значимым фактором, заблокировавшим возможности трансформации модели элитообразования по инновационному типу.

В этом контексте отметим существенную разницу между характером контрэлиты в условиях различных моделей элитообразования. Характер контрэлиты и модель ее взаимоотношений с элитой в мобилизационной модели существенно отличен от модели элитообразования в условиях демократической политической системы. В качестве контрэлиты в мобилизационном обществе выступает не конкурирующий со стоящей у власти группой интересов экономический клан (как это происходит в условиях инновационного развития), а интеллигенция—социальное образование, не преследующее собственных корпоративных экономических интересов (по определению, интеллигенция не есть экономический субъект). Причины этого обусловлены приоритетом политических факторов развития по мобилизационному типу, в котором экономическое процветание есть функция политической власти, а экономические субъекты не просто зависимы от расположения политической власти, а иногда прямо создаются ею. Если в условиях плюрализма равноправных элитных группировок (являющихся по исходному принципу образования группами интересов), характерного для “американской” модели, в качестве контрэлиты выступает группа интересов, конкурирующая с находящейся в данный момент у власти, то традицией российского политического развития стала оппозиция власти не со стороны экономических субъектов (групп интересов), а со стороны интеллектуальной элиты—интеллигенции, которая по существу и выступает в качестве политической контрэлиты.

Тот факт, что в качестве контрэлиты не выступает группа интересов (последняя по своему социальному качеству есть деловой класс, бизнес-элита), обусловлен производным характером экономической элиты от политической в условиях мсобилизационного развития и тотальной зависимостью российского “меркантильного” класса от власти. Сравнительно позднее формирование русской буржуазии, ее неконкурентоспособность в соперничестве с европейской, политическая слабость, обусловленная перманентным дефицитом денег в государстве, обусловили зависимое и подчиненное положение экономической элиты в российской политической системе. При этом если непосредственной целью контрэлиты в “американской” модели является завоевание политической власти, то в течение значительных периодов отечественной истории интеллигенция выступала в качестве оппонента власти, преследуя не собственные корпоративные интересы, а будучи движима идеями социального переустройства, и не ставя в качестве непосредственной цели движения захват власти, а добиваясь коренных системных изменений социального миропорядка. Русская интеллигенция боролась не за интересы, а за идеи: русская интеллиегнция «обладала способностью жить исключительно идеями» (21а. С. 18). Массовое оппозиционное движение разночинной, по преимуществу, интеллигенции второй половины XIX в. —классический тому пример. Точна данная Н. Бердяевым характеристика интеллигенции: “Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов, сначала по преимуществу из более культурной части дворянства, позже из сыновей священников и диаконов, из мелких чиновников, из мещан, и, после освобождения, из крестьян. Это и есть разночинная интеллигенция, объединенная исключительно идеями социального характера” (21а. С. 17). Г. Федотов отмечал, что хотя объективно интеллигенция боролась за власть более полувека, ее непосредственной целью не был захват власти. “Я говорю объективно, потому что в сознании своем интеллигенция боялась власти, презирала ее и—в странной непоследовательности—мечтала о власти для народа. Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и страшное” (274, т. 1. С. 142).

Важно отметить, что с самого момента рождения интеллигенция в качестве контрэлиты действовала не как конкурент, а как смертельный враг власти. Если в политических системах демократического типа элита и контрэлита сосуществуют как соперники, придерживающиеся определенных правил игры, гарантирующих целостность системы как таковой, то в мобилизационном обществе государство и его стабильность превращаются во второстепенный, не имеющий самостоятельной ценности абстракт. При этом интересно отметить, что если основную массу революционного движения (а значит, контрэлиты) составляли разночинцы, то идеологами оппозиции практически на всем протяжении революционного движения были выходцы из элитарных кругов общества. В качестве первых диссидентов (кн. А. Курбский, Г. Котошихин, кн. И. Хворостинин) выступили выходцы из элитной среды, и в позднейшее время на протяжении практически всей истории революционного движения его идеологами являлись “кающиеся дворяне”—выходцы из привилегированных классов: “После пугачевщины...все русские политические движения были движениями образованной и привилегированной части России.” (257, С. 143). Таким образом, русский правящий слой раскололся на “две части—революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой” (247, С. 131).

Низкая степень внутренней сплоченности характерна не только для элиты, но и для контрэлиты, оказывающейся в состоянии внутреннего раскола на множество групп и течений, разделенных порою неприязнью не меньшей, нежели та, что лежит между властью и оппозицией. При этом доминирующие позиции в структуре движения контрэлиты, как правило, занимало его крайне радикальное крыло, что чрезвычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единственным общим знаменателем которого стало устойчивое неприятие сторонников умеренно-прагматического курса.

В условиях российского политического развития смысл действий контрэлиты, как правило, заключался в насильственном ускорении политических процессов. Это дало основание А. Изгоеву констатировать: “нельзя не отдать себе отчета и в том, какой вред приносит России исторически сложившийся характер ее интеллигенции” (88, С. 205), имея в виду фанатичную приверженность тому, что С. Франк определил как нигилистический морализм—“любовь к дальнему”, во имя которого можно и должно принести в  жертву ближнего. Ибо обратной стороной левого экстремизма нередко становился жесткий правый консерватизм.

Влияние контрэлиты в лице левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860—80-х гг. было амбивалентным: с одной стороны давление на власть слева было призвано обеспечивать процесс необратимости модернизационных преобразований в связи с непоследовательностью позиции верховной власти (традицией Александра II стала отставка либеральных реформаторов после осуществления преобразований: после принятия крестьянской реформы были отставлены ее активные деятели министр внутренних дел С. Ланской и его товарищ Н. Милютин; в 1867 г. после введения новых судебных уставов были уволены министр юстиции Д. Замятнин и его товарищ Н. Стояновский). С другой стороны, форсированная радикализация требований контрэлиты, вплоть до насильственного свержения власти, только что осуществившей важнейшие реформы, принесла прямо противоположный результат.

Мы вновь встречаемся с ситуацией конфликта единомышленников, подобной той, что сложилась в отношениях между Александром I и декабристами: радикальная оппозиция вместо поддержки инициированной властью модернизации, предпочитает тактику конфронтации с нею. Результат известен: откат реформ.

Позиция верховной власти была двойственной: с 1866 г. у императора было “две руки”—выдающийся государственный деятель военный министр Д. Милютин, находившийся на своем посту двадцать лет (1861—1881 гг.) и министр просвещения гр. Д. Толстой—откровенный реакционер, бывший принципиальным, убежденным и открытым противником всех реформ 1860-х гг. При этом оба пользовались доверием императора. Одновременное присутствие в правительстве двух антиподов можно объяснить лишь тем, что в самом императоре боролись два начала: осознание необходимости дальнейшей модернизации и опасения, что реформы невольно могут усилить оппозиционное движение.

Хрупкое равновесие сил нарушило первое покушение на “царя-освободителя” (выстрел Д. Каракозова 4 апреля 1866 г.), став поводом для частичного замедления, а впоследствии и сворачивания курса реформ. Характерно, что каждая новая акция радикалов вызывала новую волну отката правительства назад. Наиболее нагляден этот процесс в сфере судебной практики. Почти каждый значимый теракт вынуждал правительство отступать от судебной реформы: в 1867 г. (после выстрела Д. Каракозова) был частично ликвидирован принцип несменяемости судей. В 1871 г. после процесса С. Нечаева был изменен порядок рассмотрения политических дел: их расследованием должны были теперь заниматься не судебные следователи, а III отделение с.е.и.в. канцелярии. В 1872 г. рассмотрение политических дел было передано из судебных палат в Особое присутствие Правительствующего Сената (ОППС). Закон 1874 г. усилил меры ответственности за принадлежность к революционным организациям. В 1878 г. в условиях размаха террора при явно благожелательном отношении большинства общества к радикалам (оправдательные приговоры судов присяжных по политическим делам стали к этому времени традицией) дела об особо тяжких государственных преступлениях были переданы военным судам с требованием смертной казни почти по всем случаям. Покушение 1 марта 1887 г. (А. Ульянов и др.) послужило поводом к изданию циркуляра, запрещающего военным судам применять иные меры наказания, кроме смертной казни. К 1890 г. политические преступления были окончательно исключены из компетенции обычного гражданского суда и вплоть до революции 1905 г. рассматривались только в административном порядке.

В этой связи даже убежденный либерал Р. Пайпс вынужден признать, что именно на «прогрессивном» общественном мнении лежит тяжкая ответственность за срыв первой попытки в истории страны поставить дело так, чтобы правительство тягалось со своими подданными на равных» (190, С. 388).

Таким образом, объективным результатом радикализма контрэлиты выступала не дальнейшая модернизация политической системы, а ревизия осуществленных по инициативе власти модернизационных преобразований. При этом ужесточение режима всякий раз сопровождалось усилением протеста.

Преодолеть этот порочный круг мог только конструктивный диалог власти и оппозиции, элиты и контрэлиты, что предполагало готовность к компромиссам обеих сторон конфликта. Однако сформировавшись в условиях безраздельного доминирования конфронтационного типа политической культуры (в рамках которой диалог с оппонентом рассматривается как признак слабости), обе стороны противостояния продемонстрировали неприятие самой идеи диалога.

Это нашло выражение в частности, в обоюдном неприятии и элитой, и контрэлитой, усилий сторонников умеренно центристской линии, пытавшихся выступить в качестве посредников между властью и радикальной оппозицией. В этом качестве выступило либеральное земское движение, попытавшееся войти хотя бы во временное соглашение с террористами, убедив их на время прекратить террор и дать возможность либеральному земству мирными средствами убедить правительство в необходимости конституционной реформы. Однако эти переговоры не увенчались успехом—радикальное крыло контрэлиты продолжало делать ставку на террор. Не последнюю роль в неудаче организации сыграло то обстоятельство, что доминирующим в —структуре контрэлиты прочно стал ее радикальный фланг, что чрезвычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единственным общим знаменателем которых стало неприятие идеологии центризма.

Для адекватного осмысления властью создавшейся в обществе ситуации необходима была не только гибкость, но и государственное мышление; российская же бюрократия, по свидетельству современников, в большинстве своем представляла собой чиновников, а не государственных деятелей. Хорошо знающий правительственные сферы известный цензор А. Никитенко писал в своем дневнике в 1870 г. : У нас есть целые полки чиновников, а нет ни одного государственного человека” (170, С. 169). Запись спустя пять лет: “...у нас в настоящее время нет настоящих государственных людей, а есть только чиновники высших разрядов” (170, С. 330).

Поэтому неудивительно, что своей стороны правительство не нашло ничего лучшего, как репрессивными мерами ответить на приобретшее широкий характер земское конституционное движение, вплоть до разгона земских съездов в 1879-1880 гг. резолюции которых не отличались левым радикализмом. Власть в очередной раз проявила поразительную нетехнологичность политического поведения: вместо того, чтобы войти в союз с умеренными, изолировав радикалов, правительство с упорством, достойным лучшего применения обрушивало репрессии на потенциальных союзников.

Таким образом, крайне левые в союзе с крайне правыми вводили общество в патовую ситуацию. При этом не только умеренные либералы, но и все общество стало жертвой этого союза Между тем по целому ряду причин именно умеренность и постепенность могли дать шанс на дальнейшую демократизацию политической системы.

Однако власть предпочла жестко-охранительную реакцию, которая, в свою очередь, не устраняла причины, а борясь лишь со следствиями, загоняла противоречия вглубь.

После “поправения” императора либеральная бюрократия постепенно вытесняется из сферы принятия важнейших решений; ее “прибежищем” становится Государственный совет, в состав которого вошли многие отставные министры правительства периода реформ (Д. Замятнин, Н. Стояновский, К. Грот, А. Головнин, впоследствии М. Лорис-Меликов, А.  Абаза и др.), а председателем совета был убежденный либерал—брат царя вел. кн. Константин Николаевич. Учитывая, что назначение в Государственный совет имело характер пожизненного (за исключением лиц, входящим в него по должности), этот орган по важнейшим вопросам правительственной политики часто выступал оппонентом Комитета министров. Однако позиция Государственного Совета не имела решающего значения, так как его решения подлежали утверждению императором, который часто солидаризировался с мнением консервативного меньшинства Государственного совета.

Аналогичным был процесс кадровых замен в провинции: в течение двух лет (с апреля 1866 г. по апрель 1868 г. было заменено более половины губернаторов (29 из 53) (80, С. 210.). Характерными для губернского управления становятся фигуры пензенского губернатора А. Татищева, орловского П. Нехлюдова, черниговского А. Анастасьева, ковенского Н. Клиненберга, минского Н.  Трубецкого, полтавского Е. Янковского, нижегородского Н. Баранова, прославившихся произволом и некомпетентностью. О приоритетах правительственной “кадровой политики” в провинции можно судить по факту назначения наиболее одиозных фигур губернской администрации—пензенского губернатора А. А. Татищева и черниговского А. К. Анастасьева (“прославившихся” массовыми порками крестьян)—членами Государственного совета (первый к тому же был произведен в сенаторы). Если принять во внимание, что доминирующей тенденцией правительственной политики в провинции становится всемерное усиление власти губернаторов, все больше подчиняющих себе все государственные и негосударственные структуры, то последствия подобных кадровых перемен очевидны.

Таким образом, в 1860—80-х гг. радикализм требований контрэлиты стал одним из главных факторов ужесточения позиции верховной власти и тем самым блокировал процесс медленной и постепенной либеральной эволюции политической системы в целом и трансформации модели элитообразования в частности: “ За исключением одного года—с февраля 1880 по апрель 1881г., когда под влиянием сложившихся обстоятельств, венцом которых явился взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., самодержавие вынуждено было лавировать и дать некоторые уступки, весь остальной период характеризовался усилением охранительных начал” (80, С. 193).

Этот кратковременный период представляет особый интерес, потому что именно в этот период наиболее дальновидные представители властного истеблишмента (Д. Милютин, М. Лорис-Меликов, А. Абаза, М. Каханов), в полной мере продемонстрировали масштабность государственного мышления и политическую волю, необходимые для преодоления порочного круга противостояния власти и оппозиции.

Кратковременная либерализация правительственной политики, обусловленная осознанием неэффективности чисто репрессивных мер, связана с именем М. Лорис-Меликова. Следует отметить, что Лорис-Меликов изначально не был убежденным сторонником конституционных преобразований, однако его союз с либеральным крылом бюрократии—Д. Милютиным, А.Абазой, М.  Кахановым, оказавшим весьма значительное влияние на “диктатора”, способствовал значительной эволюции его позиций. Благодаря редкой для российской бюрократии политической гибкости Лорис-Меликова политика правительства, будучи ранее преимущественно репрессивной, вышла за рамки чисто полицейских акций. В контексте нашей темы важно отметить, что среди первоочередных шагов Лорис-Меликова были важные кадровые изменения: он добился замены на посту министра просвящения Д. Толстого либеральным А. Сабуровым, замены Грейга на посту министра финансов известным своей компетентностью и принципиальностью сподвижником Н. Милютина А.  Абазой. Он наметил план, суть которого—в широком привлечении умеренных представителей общества—либеральных земцев, интеллигенции, журналистов—к обсуждению и принятию правительством жизненно важных для общества решений при изоляции радикалов. По существу, речь шла к возвращению не только реформам1860-70-х гг. в их первоначальном, не искаженном последовавшей в связи с натиском радикалов реакцией, виде, но и возврате к модели самого процесса разработки реформ 1860-70-х гг., осуществлявшейся в тесном контакте бюрократии и общества. При этом очевидно, что подобный союз власти и общества мог решить не только непосредственные политические задачи (обеспечение поддержки власти в обществе и изоляцию радикалов), но и обеспечить принципиально новое качество управленческих решений и стать шагом к установлению представительного правления.

Однако гибкость Лорис-Меликова обернулась для него перекрестным огнем — как со стороны консервативного крыла власти, так и со стороны "Народной воли", которые равно негативно расценивали политику "бархатного диктатора". И хотя проект предлагаемых Лорис-Меликовым комиссий, в сущности, не был конституцией, он, бесспорно, представлял собой шаг к участию внеэлитных слоев в принятии ре-шений государственной важности. Как бы то ни было, факт остается фактом: на совещании 1 марта 1881 г. за несколько часов до гибели Александр II фактически одобрил проект, назначив соответствующее заседание на 4 марта : "Я дал свое согласие на это представление, хотя не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции" (67, С. 62). События 1 марта 1881 г. перечеркнули эту перспективу сотрудничества общества и власти, освободив последнюю от контроля и ответственности перед обществом, и послужили неотразимым доводом для сто-ронников теории "держать и не пущать". Именно изоляция от общества превратила бюрократию в замкнутую касту, сообщив ей то качество, которое по существу привело к трагедии 1917г.

Поражение реформистского курса, по сути, было предрешено — так же, как и судьба тех, кто был готов к сотрудничеству с обществом. Взрыв 1 марта 1881 г. радикально изменил кадровый состав лиц, принимавших важнейшие решения: в отставку ушли сторонники либеральных преобразований — М. Лорис-Меликов, Д. Милютин, А. Абаза; вел. кн. Константин Николаевич был уволен со всех постов и удален со двора. Таким образом, именно натиск радикального крыла контрэлиты способствовал консервативному повороту правительственной политики. Нельзя не согласиться с Р. Пайпсом: "Будь они (революционеры — О. Г.) даже на жаловании у полиции, террористы не могли бы лучше преуспеть в предотвращении политических реформ" (190, С. 395).

На властном Олимпе появились иные лица — печально известный Д. Толстой, о котором М. Катков писал, что его имя само по себе уже есть "манифест и программа", гр. П. Игнатьев, которого в бытность послом в Константинополе за феноменальную даже для дипломата склонность ко лжи прозвали "лгун-паша", И. Делянов (министр просвещения), Н. Муравьев (министр юстиции), Е. Феоктистов (глава цензуры) и, конечно же, К. Победоносцев. Размышляя над перспективами политики этого правоконсервативного крыла бюрократии, Д. Милютин записал в дневнике: "Реакция под маскою самодержавия и народности — это верный путь к гибели для государства" (67, С. 41).

Таким образом, осуществление буржуазной по характеру модернизации силами служилой элиты не вывело на политическую сцену естественный субъект этой модернизации, и существенной трансформации сложившейся ранее модели элитообразования не произошло. Это обусловлено как объективными, так и субъективными причинами.        Анализ процессов элитообразования в период реформ 1860—70-х гг. обнажает три фактора, препятствовавшие складыванию плюралистически организованной элиты: I) слабая эффективность групп интересов в решении задач развития государства в условиях дефицита ресурсов и стратегической нестабильности; 2)отсутствие институциональных форм для артикуляции и агрегации разнонаправленных интересов; 3) отсутствие органичной инновационному развитию политической культуры — культуры диалога, взаимодействия и компромисса.

Анализ противостояния элиты и контрэлиты со всей очевидностью демонстрирует, что попытки форсировать политическую модернизацию в условиях политической культуры, параметры которой неорганичны избранной в качестве модели модернизации, приводят к противоположному результату: именно левый радикализм способствовал консервативному повороту правительственного курса и, по существу, торпедировал медленный процесс складывания плюралистически организованной элитной структуры. Между тем значение последней — не только в том, что она создает возможности агрегирования и артикуляции различных позиций и интересов, но и в том, что она создает предпосылки для формирования иной политической культуры — культуры политического диалога вместо традиции войны на уничтожение.

                                                                                                   * * *

Фиаско попыток демократической реформы политической системы определило характер следующего этапа трансформации сложившейся ранее системы элитообразования мобилизационного типа. Все "охранительное" царствование Александра III можно рассматривать как реакцию на события 1 марта 1881 г. — на предпринятую контрэлитой в лице радикальной интеллигенции попытку ускорить политическое развитие страны. И так же, как предшествовавшие, эта попытка имела обратный желаемому результат: подобно тому, как выступление декабристов спровоцировало эпоху реакции Николая I,   так   и    взрыв

1 марта 1881 г. обусловил серию контрреформ Александра III. Поразительно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I "торжественно открылось" виселицами (А. Герцен) — казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало царствования Александра III. Правление Александра III характеризуется принципиальным отходом от ставшей традиционной модернизационной стратегии верховной власти: впервые верховная власть добровольно (ибо "дворянская" политика Екатерины II была вынужденной уступкой правящему сословию) сделала ставку не на служилый класс, а на земельную аристократию, причем в период наибольшего упадка последней, в то время как уже столетие назад она со всей очевидностью продемонстрировала исчерпанность модернизационного потенциала. И в этом отношении позиция Александра III была бесспорным регрессом не только в сравнении с политикой его отца, который, несмотря на всю непоследовательность поддержки либерального крыла бюрократии, все же именно этот элитный сегмент рассматривал в качестве субъекта реформ, но и безусловным шагом назад в сравнении с "бюрократическим" царствованием Николая I.

Причины столь экстравагантной социальной ориентации были обусловлены двумя факторами: реакцией на радикализм контрэлиты (события 1 марта 1881 г.) и личностными качествами нового монарха. Как отмечалось выше, в условиях политико-центричного общества личность первого лица государства имеет определяющий характер. Особенности понимания императором Александром III стоявших перед российским обществом задач наложили отпечаток на его выбор в пользу заведомо непродуктивного социального слоя и на правительственный курс в целом. Характеризуя нового монарха, современник своеобразно сравнивал Александра III с Петром I : "Это Петр со своей дубинкой, говорит военный министр. Нет, это одна дубина, без великого Петра, чтобы быть точным" (127, С.342).

В 1885 г. журнал "Вестник Европы", суммируя требования дворянства, изложил подобие программы дворянского "ренессанса", которая включала предоставление дворянству исключительного или преимущественного права на участие в центральном и местном управлении; освобождение дворян от обязательной воинской повинности; избавление дворян от суда присяжных и признание их подсудности исключительно коронному суду, усиленному дворянским представительством; меры по экономической поддержке сословия (предоставление дешевого кредита); обеспечение привилегированного положения дворянства в сфере образования (устройство для дворянских детей особых при гимназиях пансионов и принятие в закрытые привилегированные учебные заведения исключительно одних дворянских детей); принятие мер по затруднению доступа в дворянство выходцев из других социальных слоев и т.п.(109, С. 77).

Александр III в отличие от своего отца удовлетворил значительную часть дворянских требований. По существу, реализация программы контрреформ Александра III означала перераспределение политических полномочий в обществе в пользу земельной аристократии в лице дворянства и знаменовала попытку возврата к дореформенному исключительному положению дворянства в управлении, прежде всего местном: закон 12 июля 1889 г. о земских начальниках возвратил дворянству полноту административной и судебной власти на местном уровне; земское положение 12 июня 1890 г. обеспечило дворянству доминирование в земствах; циркуляр о "кухаркиных детях" (1887г.) затруднил доступ недворянам в учебные заведения. При этом несмотря на "дворянскую" ориентацию, власть все же не могла в полном объеме выполнить требования дворянства, ибо это означало поступиться прерогативами самодержавия, с чем и Александр III и его преемник Николай II категорически не были готовы согласиться. Однако чем более покладистой была верховная власть, тем больше росли аппетиты дворянства: на исходе XIX в. позиция ходатая в отстаивании дворянских требований сменилась призывами к решительным действиям. Этим было продиктовано стремление к сословной консолидации, обретшей организационные формы в ходе революции 1905 г. и завершившейся образованием Совета объединенного дворянства весной 1906 г.

Поворот политики Александра III в сторону землевладельческой аристократии был в своем роде "противоестественным", что особенно проявилось на фоне неуклонного снижения числа землевладельцев в составе дворянства в целом и на государственной службе, в частности. (что было еще одним свидетельством неэффективности землевладельческого сословия). К концу XIX в., по данным А. Корелина, удельный вес землевладельцев в общей массе потомственного дворянства упал с 80 — 85 % до 50 — 55 % (109, С. 59); такой же процесс происходил в среде высшей бюрократии. Если в 1858 г. около 80 % сановников первых четырех классов владели имениями свыше 100 дес., то в 1901 г. —свыше 70 % не имели земельных владений или относились к числу мелкопоместных землевладельцев. (109, С. 60). По подсчетам П. Зайончковского, среди чинов II — III классов (в конце XIX в. чин I класса не присваивался) 45,7 % чинов второго класса и 55,7 % чинов третьего класса не имели земельных владений; среди обеих категорий около 70 % чинов не принадлежали к поместному дворянству (77, С. 114). Для сравнения: в 1854 г. лишь 11,35 % чинов второго класса и 31,7 % чинов третьего класса не имели земельной собственности (77, С. 114).

К концу XIX в. даже в армии при двукратном увеличении общей численности офицерского корпуса процент потомственных дворян понизился до 51 % (в середине 1860-х гг. — 55 %) (109, С. 69-70). Росла прослойка "служилого дворянства", для которого служба являлась основным источником дохода. Однако вектор правительственных симпатий был обращен в сторону поместного дворянства, которое, несмотря на всевозможные льготы, обнаруживало полную несостоятельность не только в сельскохозяйственных занятиях, но и на государственной службе.

В целом же в последней четверти века потомственное дворянство в России составляло 0,8 % населения, служилое — 0,4 %, итого — 1,2 %. Крестьянство составляло 81,5 % населения (313, т. 54. С. 86).

Претендуя на руководящую роль в обществе, дворянство обнаруживало все признаки закрытой касты. На обеспечение закрытого характера дворянства были направлены предложения по восстановлению отмененного в ходе реформ 1860 — 70-х гг. принципа сословного деления общества и многочисленные ходатайства дворянства перед правительством о повышении класса чинов, дававших право на дворянство (предложения совещания губернских предводителей в феврале 1896 г. вообще закрывали доступ недворянам в высшее сословие). Эту же цель преследовали предложения о даровании дворянским собраниям права исключать из состава дворянства нежелательные элементы и повышать вступительные взносы при записи в родословную книгу. Лишь противодействие высшей бюрократии помешало осуществлению этих предложений. Несмотря на то, что в полном объеме эти требования не были и не могли быть удовлетворены, так как это задевало прерогативы верховной власти, поместному дворянству все же в определенной степени удалось затруднить доступ в свои ряды выходцам из других сословий, что, несомненно, пагубно отразилось на качестве этого слоя и темпах социальной мобильности в целом.

Пагубной тенденцией эволюции правящей элиты в правление Александра III было и качественное ухудшение бюрократического слоя. Иначе и не могло быть, ибо общий курс правительственной политики неизбежно рекрутировал соответствующие ему "кадры". В ситуации стагнации и политической реакции неизбежен выход на первые роли посредственности. "Русский служилый класс конца XIX века открыто и принципиально приносит в жертву личным и семейным интересам дело государства... Своекорыстие как форма аполитизма служит патентом на благонадежность" (274, т. 1. С. 139).

В процессе рекрутирования элиты практически исчезает элемент меритократии — предпринятая Александром III в 1884 г. очередная попытка отменить систему чинов закончилась неудачей в результате активного противодействия этому министров его правительства. Принцип выслуги лет продолжал оставаться решающим критерием карьерного продвижения. Результаты не замедлили сказаться: "Нужно быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, чтобы потерять обеспеченное место...Элемент соревнования, борьбы за жизнь, озонирующий деловые и либеральные профессии, на службе был не обязателен...служебное повышение обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с количеством и качеством труда. Призванная некогда спасать Россию от дворянской атонии бюрократия вырождалась в огромную государственную школу безделья...Одутловатые, сутулящиеся, с ленивой, развинченной походкой, носители форменных шинелей всем своим обликом сигнализировали физическое и моральное истощение" (274, т. 1, С. 140). И самое главное: русским бюрократическим верхам не хватало не только творческих идей, но и воли к власти (274, т. 1, С. 141). А те немногочисленные талантливые деятели, которые появлялись в этой среде, были обречены на роль "белой вороны".

Бюрократия эпохи Александра III — это "люди двадцатого числа" (Г. Федоров). На смену вел. кн. Константину Николаевичу в качестве председателя Государственного совета приходит его брат вел. кн. Михаил Николаевич — человек ограниченного ума и посредственных способностей, о котором даже политически ему близкий начальник Главного управления по делам печати Е. Феоктистов писал, что это был "замечательно глупый председатель Государственного совета" (277, С. 257). Заметными фигурами на властном Олимпе становятся также братья царя вел. кн. Алексей Александрович, назначенный главой морского ведомства и лично ответственный за разгром русского флота в период русско-японской войны, и известный своей реакционностью вел. кн. Сергей Александрович, ставший московским генерал-губернатором.

Ключевыми фигурами в период правления Александра III стали обер-прокурор Св. Синода и воспитатель императора в его бытность наследником К. Победоносцев; министр "народного помрачения" в 1860 — 70-е гг., ставший в. правительстве Александра III министром внутренних дел гр. Д. Толстой; редактор "Московских ведомостей" М. Катков, издатель "Гражданина" кн. В. Мещерский. Знаменем этого квартета стало принципиальное отрицание позитивного значения реформ Александра 11. Так, Д. Толстой, принимая назначение министром внутренних дел в 1882 г., заявил, что реформы предшествовавшего царствования были ошибкой. Откровенная ортодоксия ближайших сотрудников Александра III и их тотальная критика всех и вся сочеталась с неспособностью предложить конструктивную и убедительную альтернативу левому радикализму контрэлитной фронды, что в конце концов вызвало разочарование императора и падение влияния Победоносцева во второй половине 1880-х гг.

Весьма примечательно, что "квартет" не был сплоченным коллективом единомышленников, общность мировоззрения не сочеталась с личной дружбой. По крайней мере, двое из четырех "кардиналов" — М. Катков и кн. Мещерский — формально не входили в круг правящей элиты, однако их влияние не ограничивалось выступлениями в прессе, но распространялось даже на принятие важнейших кадровых решений. Именно в редакции "Московских ведомостей" на Страстном бульваре нередко решались назначения на важнейшие государственные посты.

Современники замечали, что рядом с законным государевым правительством создавалась "какая-то новая, почти правительственная сила в лице редактора "Московских ведомостей", который окружен многочисленными пособниками на высших ступенях управления, как Делянов, Островский, Победоносцев, Вышнеградский, Пазухин. Весь этот двор собирается у Каткова...открыто толкует о необходимости заменить такого-то министра таким-то лицом, в том или другом вопросе следовать такой или иной политике, словом, нахально издает свои веления, печатает осуждения и похвалу и в конце концов достигает своих целей" (цит. по: 77, С. 72). Сам Катков признавался в письме императору в 1884 г.: "Министры советовались со мною, генерал-губернаторы на важных постах поверяли мне свои предположения; иностранные политики принуждены были считаться со мною. Мое имя стало равносильно политической программе" (цит. по: 246, С. 92).

По существу из прежней когорты либеральной бюрократии при Александре III остались лишь министр просвещения барон А. Николаи, министр юстиции Д. Набоков и министр финансов Н. Бунге. Консервативное крыло бюрократии затратило немало сил для их смещения. Причем это было обусловлено не личной неприязнью к вышеназванным лицам, а тем обстоятельством, что именно либеральную бюрократию консерваторы справедливо рассматривали в качестве главного творца реформ 1860 — 70-х гг. В результате усилий консервативного крыла Николаи был заменен   ближайшим   сотрудником  гр. Толстого    И. Деляновым, при котором был принят новый университетский устав 1884 г., фактически ликвидировавший автономию университетов. На смену Набокову в конце 1885 г. пришел ставленник Победоносцева Н. Манасеин, однако даже он показался чрезмерно либеральным, и впоследствии его сменил откровенный ортодокс Н. Муравьев, сделавший карьеру на процессе 1 марта 1881 г. В конце 1886 г. на место подвергшегося откровенной травле со стороны консерваторов Н. Бунге по совету Мещерского был назначен И. Вышнеградский — известный ученый, пользовавшийся, однако, репутацией сомнительного банковского дельца.

В итоге подобных кадровых перестановок, по мнению историков (см. напр.: 246, С. 75), в окружении Александра III не осталось никого, кто мог дать ему дельный совет по принципиальным вопросам. Современники отмечали, что чем незначительнее был масштаб личности чиновника, тем вероятнее были шансы его служебного продвижения. Так, кн. Мещерский, протежируя И. Дурново (о котором тот же ген. А. Киреев писал в дневнике: "Дурново принадлежит к тем редким людям, о которых не может быть двух мнений, — дурак") на пост министра внутренних дел, мотивировал императору пользу этого назначения именно глупостью кандидата в противовес его конкуренту — "страшно умному Плеве" (246, С. 65; 75).

Ухудшение качественных характеристик правящего слоя было еще заметнее в губерниях. Типичными фигурами в период правления Александра III становятся прославившиеся массовыми порками крестьян черниговский губернатор Анастасьев, пензенский Татищев, нижегородский Баранов, орловский Неклюдов. Как отмечалось выше, свидетельством оценки их деятельности верховной властью стало включение Анастасьева и Татищева в состав Государственного совета. Косвенным свидетельством качества местной администрации стали результаты работы комиссии 1881 — 85 гг., предметом рассмотрения которой был проект реформы местных учреждений. Созданная на волне неизжитых либеральных веяний под председательством одного из видных представителей либеральной бюрократии эпохи Александра II М. Каханова, она в итоге не только не дала ощутимых практических результатов, но, напротив, принятые под напором численно преобладавшего в составе комиссии консервативного крыла бюрократии ее решения заложили основу будущих контрреформ. Реакционный характер итоговых предложений комиссии стал результатом включения в ее состав "экспертов с мест" типа известного своими откровенно реакционными взглядами Пазухина. Ход дискуссий в комиссии продемонстрировал реакционность позиции представителей местной администрации даже на фоне весьма умеренно настроенных представителей центральной бюрократии. В итоге содержащиеся в первоначальном проекте предложения о расширении прав земства и т.п. были заменены противоположными им положениями о необходимости усиления роли поместного дворянства в крестьянском управлении и земстве.

Изменение курса правительственной политики нашло отражение в изменении соотношения сил и влияния правительственных учреждений. В связи с тем, что Государственный совет, в состав которого входили отставленные либеральные министры (Головнин, Лорис-Меликов, Абаза, Николаи, Набоков и др.), занимал нередко оппозиционную официальному курсу точку зрения и был относительно независим, большим влиянием в этот период, как и в правление Николая I, пользовался Комитет министров. Нередко наиболее одиозные законопроекты рассматривались именно в Комитете министров, минуя Государственный совет.

Подводя итог дворянской политики, в конце жизни кн. Мещерский, один из столпов "дворянской политики" Александра III, имел мужество признаться, что попытки Александра III возродить дворянство были "воззванием к мертвецу" (151, ч. 3. С. 239). Исключительный интерес представляет эволюция политической системы страны на рубеже XIX — XX вв., ибо именно этот период российской истории отмечен формированием предпосылок перехода от мобилизационной модели развития к инновационной и попыткой реализовать этот шанс. Главной предпосылкой отхода от мобилизационных методов развития было быстрое развитие капиталистической экономики, создавшее потенциал необходимых для инновационного развития финансовых ресурсов. Напомним, что по темпам развития Россия вышла на первое место в мире, тогда как по основным качественным показателям — уровню индустриализации и экономическому потенциалу — она занимала 4—5 место, уступая не только ведущим промышленным странам — США, Германии, Великобритании и Франции, но и государствам второго эшелона промышленно развитых государств — Австро-Венгрии и Италии, где процесс индустриализации не был завершен (252). Показателем существенного изменения финансового потенциала России в этот период может служить тот факт, что за годы промышленного подъема банки страны увеличили свои активы на такую же сумму, которую до того собирали полвека (121, С. 334). Новый масштабный рывок промышленно-финансовые структуры совершили в годы первой мировой войны, когда прибыль нередко превышала номинальный акционерный капитал предприятий. В 1913—17 гг. производственные мощности России увеличились на 40 % (272, С. 163).

Важнейшей предпосылкой перехода к немобилизационным методам развития в этот период было и совпадение интересов государства с экономическими интересами ведущего экономического субъекта этого периода: потребность государства в осуществлении буржуазной модернизации совпала с аналогичными устремлениями ведущего экономического класса — буржуазии.

Реализация предпосылок отказа от мобилизационной модели развития настоятельно требовала политической модернизации, ибо в рамках прежней жесткой абсолютистской политической системы могли быть предприняты только первые шаги по пути буржуазной эволюции политической системы. Для осуществления полномасштабного перехода к немобилизационным методам развития необходимо было решить следующие задачи: разрешить проблему аграрного перенаселения — ключевую экономическую и политическую проблему России; обеспечить политический компромисс относительно стратегии развития общества между двумя ведущими элитными сегментами — буржуазией и поместным дворянством и создать инструмент этого компромисса — соответствующую гибкую политическую систему, способную быть механизмом согласования усложнившихся экономических интересов.

Попытка перехода к немобилизационным методам развития неизбежно влекла за собой изменение ключевых параметров процесса элитообразования — изменение системообразующего принципа элитообразования и состава элиты, изменение соотношения влияния политической и экономической элит, механизмов их рекрутирован ия и ротации, способов взаимодействия элиты и контрэлиты и пр. Изменение модели элитообразования на этом этапе носило принципиальный характер, ибо изменялся сам принцип злитообразования, в результате изменения типа развития общества. Предшествующие российские модернизации, наиболее значимые из которых были осуществлены Иваном Грозным и Петром I, лишь меняли конкретный облик правящего класса, оставляя неизменным системообразующий принцип рекрутирования элиты, в качестве которой выступал служилый класс в той или иной его модификации (боярство, дворянство, имперская бюрократия). На рубеже XIX — XX вв. наметилась тенденция трансформации системообразующего принципа элитообразования: место служилого класса претендуют занять экономически доминирующие группы в лице своих политических представителей.

Анализ показывает, что частично подобные изменения действительно произошли. Так, впервые в российской истории состав элиты вышел за пределы бюрократии. Это несовпадение было законодательно закреплено Манифестом 17 октября 1905 г., легитимировавшим учреждение парламента, политических партий и движений и ставшим инструментом институционализации контрэлиты в лице политической оппозиции. Пошел процесс размывания гомогенной прежде элитной структуры — вместо монолитной бюрократии интенсивно создавались группы интересов, соответствующие элитной матрице инновационной модели. Все эти изменения носили начальный характер.

Выход состава элиты за пределы бюрократического истеблишмента в начале XX в. был и возможен, и необходим. Возможен, — так как впервые в российской истории политика предстала в качестве не совпадающей со сферой административного управления самостоятельной сферы, а, значит, были востребованы новые акторы российской политики. Необходим —так как усложнились экономические интересы, умножилось число субъектов экономической деятельности, стали невозможны артикуляция и реализация многообразных интересов силами исключительно бюрократии. Парламент и система политических партий стали необходимыми инструментами агрегации и артикуляции разнонаправленных интересов: в условиях трансформации структуры элиты — размыванием ее не просто на различные сегменты, но на отдельные интенсивно формирующиеся группы интересов были востребованы инструменты согласования интересов различных групп.

Таким образом, выход элиты за рамки бюрократии — результат не столько изменения ее качественных характеристик, хотя и это, бесспорно, имело место, сколько следствие принципиальной невозможности выразить ставшие плюралистическими интересы силами гомогенного образования, каковым по сути является бюрократия.

Результатом выхода состава элиты за пределы бюрократии стало значительное усложнение ее состава, который теперь включал не только верховную власть и официальный управленческий аппарат правительства в столице и губерниях, но также членов Государственной Думы и высший эшелон внепарламентских политических структур (политические партии, общественные движения и т. п.). Безусловно, влияние лиц, формально не входивших в состав правящей бюрократии, на принятие важнейших государственных решений всегда имело место, особенно в условиях абсолютистских режимов. Однако политическая реконструкция, осуществленная Манифестом 17 октября, легитимировала репрезентативное влияние представительных учреждений на государственное управление, что, однако, не означало устранение влияния "неофициального правительства" — пресловутой "камарильи". Более того, усиление влияния откровенно авантюристических элементов (таких, как Распутин, кн. Андронников"побирушка", А. Манусевич-Мануйлов, многочисленные проходимцы-прорицатели — Папюс, Филипп и т. п.). и возрастание влияния "камарильи", приобретшей в этот период в лице правых салонов, кружков и отдельных лиц непропорционально большое влияние на принятие важнейших политических решений, стало характерной чертой правящей среды этого периода.

Отход от мобилизационной модели сказался и в тенденции к изменению соотношения экономической и политической элиты. Поскольку экономические факторы становились приоритетными в системе факторов развития, это повлекло за собой усиление притязаний экономически доминирующих групп на власть. Теперь экономическая элита, самым активным сегментом которой выступала связанная с наиболее быстро развивающейся сферой экономики буржуазия, претендовала на то, чтобы формировать власть, потеснив традиционно господствующую в России правящую бюрократию и урезав полномочия верховной власти. Масштаб подобного "урезания" был различен в программных документах различных буржуазных партий — от частичных изменений за счет персональных замен в правительстве до конституционного ограничения монархии.

Претерпел изменения и механизм внутриэлитного взаимодействия. Если в условиях мобилизационной модели в этом качестве использовался метод чистки верховной властью правящего класса (или наоборот — как это было в эпоху дворцовых переворотов), то сейчас ей на смену пришли политический торг, сделка. Именно характер торга носили переговоры правительства с буржуазно-либеральной оппозицией по поводу возможного участия последней в формировании правительства.

Дальнейшее развитие указанных тенденций могло быть осуществлено при условии кардинальной трансформации политической системы в направлении все большего ее превращения в инструмент реализации экономических потребностей и целей. Однако специфика российских условий (слабость отечественной буржуазии, значительные масштабы территории и ее геополитическая уязвимость, чрезвычайная сложность "наслоившихся" в течение длительного времени противоречий и т. д.) затормозила дальнейшее развитие указанных тенденций. Стихийно-эволюционный путь экономического развития в этих условиях оказался неэффективным, требовались целенаправленные концептуальные усилия верховной власти и правящей бюрократии. Это хорошо понимал С. Витте, который писал в этой связи Николаю II: "В России по условиям жизни нашей страны потребовалось государственное вмешательство в самые разнообразные стороны общественной жизни, что коренным образом отличало ее от Англии, например, где все предоставлено частному почину и личной предприимчивости и где государство только регулирует частную деятельность...Таким образом, функции государственной жизни в этих двух странах совершенно различны, а в зависимости от сего должны быть различны и требования, предъявляемые в них к лицам, стоящим на государственной службе, т.е. к чиновникам. В Англии класс чиновников должен только направлять частную деятельность, в России же, кроме направления частной деятельности, он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественнохозяйственной деятельности"    (цит. по:  216, ч. 1, С. 216 — 217). В этой связи можно констатировать, что бюрократия оставалась ведущим сегментом правящей элиты России и в начале XX в.

Специфика российской модернизации, в которой роль политической воли субъекта модернизации исключительно высока, определяла сложность задач политической модернизации (которые не могли быть решены стихийно-эволюционным путем) и требовала виртуозного уровня концептуальных усилий верховной власти и правящей бюрократии. Предстояло решить исключительную по сложности задачу: выработать формулу элитного компромисса — стратегию развития, делающую ставку на связанный с наиболее перспективным экономическим укладом класс — буржуазию как субъект инновационного развития, найти приемлемый вариант этой стратегии для земледельческого сословия — поместного дворянства (или нейтрализовать этот оскудевший и экономически неэффективный класс), блокировать протестные движения внеэлитных слоев, сохранив в неприкосновенности прерогативы самодержавия. Решение такой задачи было под силу личности, не уступающей Петру 1, ибо это означало не что иное, как репрессии против своей собственной социальной опоры!

Сложность задачи предъявляла исключительно высокие требования к верховной власти и качеству правящей бюрократии. Особенно большое значение приобретала личность самого императора, так как несмотря на учреждение представительного учреждения — Думы, парламент лишь в незначительной степени изменил механизм принятия властных решений: Россия оставалась по существу монархическим государством, а формирование состава правительства по-прежнему оставалось прерогативой императора.

И именно личные качества монарха стали важным фактором в ходе выработки концепции модернизации страны. К сожалению, трудно было найти для этих целей менее подходящую фигуру, чем Николай II. Знаменитый русский историк В. Ключевский, приглашенный в качестве преподавателя истории к наследнику престола молодому Николаю II, отмечал, что с Александра III и в особенности его детей отчетливо прослеживается вырождение династии, что она "не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужной, и будет прогнана...В этом и счастье, и несчастье России и ее народа, притом повторное: ей еще раз грозит безцарствие, смутное время" (101*, С. 453).  

С. Витте вспоминал, что император Николай II представлял собой человека "доброго, далеко не глупого, но неглубокого, слабовольного ...он не был создан, чтобы быть императором вообще, а неограниченным императором такой империи, как Россия в особенности. Основные его качества — любезность...хитрость и полная бесхарактерность и слабовольность" (40, т. 3. С. 331). Еще более точную характеристику дал русскому императору французский посол М. Палеолог: "У Николая II нет ни одного порока, но у него худший для самодержавного монарха недостаток:.отсутствие личности" (193, С. 422).

По свидетельству близко знавших его лиц характерной особенностью Николая II была узость мышления, органическая неспособность к масштабному концептуальному мышлению, чрезмерный акцент на деталях, подробностях, частностях. Недаром о нем говорили — миниатюрист.

Современники характеризовали его как человека посредственных способностей, не имевшего призвания к государственной деятельности, которая его тяготила, была "тяжкой обузой" и заниматься которой, по свидетельству современников (60), он был вынужден себя заставлять.

В этой связи более, чем симптоматична та неприязнь, с которой Николай II относился к Петру I ("антипатия к великому реформатору гнездилась в природе царя", — писал о нем современник): это подсознательное неприятие своего великого предшественника-реформатора, рассматривавшего свою деятельность как служение государству и подчинившему этой службе даже родственные чувства (165, С. 81).

Для системы, управление и реформирование которой осуществляются не стихийно-эволюционным путем, а посредством волевых усилий власти, неспособность персонифицировавшего ее лица к управлению почти катастрофична. Эта ситуация усугублялась еще и тем, что будучи человеком неконцептуального мышления, император не терпел рядом с собой лиц, способных к масштабному аналитическому мышлению. Более того, неконцептуальность и беспрограммность нередко были принципиальными критериями Николая II в выборе сотрудников: чем систематичное была деятельность какого-либо министра, тем быстрее император расставался с ним.

По свидетельству осведомленных современников, схема отношений императора с министрами была типовой: сначала — "медовый месяц" и полное доверие, затем в случае малейших несогласий появлялись облака, причем "облака" возникали тем скорее, "чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенной программой." В тех случаях, когда возникали разногласия даже относительно мельчайших деталей (а разногласия возникали тем с большей вероятностью, чем более масштабными и системными были предложения министров), царь никогда не отстаивал свою точку зрения. В тех случаях, когда император убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие, он просто увольнял несогласных. При этом в принятии важнейших решений царь "руководился интуицией, инстинктом,...подсознанием. Он склонялся лишь перед стихийным, иррациональным, а иногда противным разуму, пред невесомым, пред своим все возраставшим мистицизмом. Министры же основывались на одних доводах рассудка. Их заключения взывали к разуму. Они говорили о цифрах, прецедентах, исчислениях, докладах с мест, примерах других стран и т.д. Царь и не желал, и не мог оспаривать таких оснований. Он предпочитал увольнять в отставку лиц, переставших преследовать одну с ним цель. Впрочем, царь, как и многие русские, считал, что судьбы не обойдешь (165, С. 75-76). О склонности Николая II руководствоваться иррациональными мотивами писал и М. Палеолог, которого предупреждал министр иностранных дел С. Сазонов: "Не забывайте, что основная черта характера государя есть мистическая покорность судьбе" (192, С. 87). Об ошеломляющем признании царя тот же С. Сазонов рассказывал Г. Щавельскому, протопресвитеру русской армии в годы первой мировой войны: "Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией" (!) (311, т. 1. С. 337).

Таким образом, Николай II не только сам не имел призвания решить задачу политической модернизации системы, но и препятствовал тем, кто пытался эту задачу решить. Наиболее пагубными были последствия подобного противодействия в период реформ П. Столыпина.

Следует сразу оговориться, что, несмотря на молодость, энергию, целеустремленность, несомненное политическое чутье, даже некоторую импозантность молодого премьера (в момент назначения на высший пост империи ему было 44 года) П. Столыпин в сущности не был фигурой исторического масштаба. Это был скорее способный администратор (по своим политическим симпатиям скорее дворянский консерватор), не лишенный обаяния и ораторского дара, попытавшийся реализовать ту программу, элементы которой "витали в воздухе" и были у всех на слуху. Он не был и бескомпромиссным борцом за эту программу. Анализ деятельности Столыпина показывает, что всякий раз, когда реализация его предложений наталкивалась на сопротивление, он был готов отступить ради сохранения власти. Однако даже такой весьма умеренный масштаб личности и такая весьма умеренная тактика показались чрезмерными и потому неприемлемыми для вырождающейся династии и деградирующей бюрократии. Судьба Столыпина невольно отражала степень вырождения правящей среды. В полной мере это нашло отражение в неудаче Столыпина найти формулу элитного компромисса в качестве инструмента политической модернизации.

Именно компромисс между ведущими элитными сегментами Столыпин рассматривал в качестве инструмента модернизации политической системы. Этот же принцип он положил в основу предложенного им решения ключевой в условиях России аграрной проблемы, снятие остроты которой было одним из условий успеха модернизации политической системы в целом. По существу, именно в идее элитного компромисса заключался пресловутый бонапартизм Столыпина, нашедший свое выражение в третьеиюньской системе. Суть "бонапартизма" заключалась в осуществлении буржуазных преобразований без ущемления интересов землевладельческой аристократии посредством лавирования между буржуазией, поместным дворянством и монархией. В терминах нашего исследования это означало попытку частичного отказа от мобилизационных методов развития эволюционным путем — сохранив ключевые элементы сложившейся системы (монархию и помещичье землевладение) в условиях, когда существование этой системы было поставлено под вопрос в ходе первой русской революции.

Третьеиюньская система, как известно, потерпела поражение, и прежде всего в результате активного противодействия ей правого крыла бюрократии, за которым в конечном итоге стояло поместное дворянство. Это противодействие свидетельствовало о крайнем упадке и вырождении этого сегмента элиты, ибо принципиальные положения программы Столыпина в такой мере совпадали с собственной программой правых, что биограф Столыпина А. Изгоев назвал его проект программой "объединенных дворян".

Тем поразительнее неприятие Столыпина и пакета его реформ правыми из-за незначительного расхождения в деталях. Именно в этом состояла подоплека первого (1909 г.) и второго (1911 г.) "министерских кризисов", искусственно инспирированных правыми в Государственном Совете под надуманными предлогами и ставших этапами политического падения Столыпина. Фактором, определившим победу правых в этом противостоянии, была позиция верховной власти, которая — вопреки объективной заинтересованности в стабилизации системы — склонялась к поддержке правых. В наибольшей мере это проявилось в ходе второго "министерского кризиса", когда Николай II фактически предал своего премьера. Консервативное крыло бюрократии составляло правое крыло в значительно изменившемся по сравнению с эпохой Александра III Государственном Совете, возглавляемое П. Дурново, объединенное дворянство и императорская чета. Императора раздражала популярность Столыпина, способного "заслонить" самодержца в глазах подданных, а императрица была крайне раздражена борьбой Столыпина с Распутиным.

Таким образом, причины фиаско Столыпина в деле спасения режима посредством его "косметического ремонта" носили, главным образом, субъективный характер — сопротивление "вечно вчерашних" даже невинным попыткам подкрасить фасад здания. Результатом этого сопротивления стала политическая смерть премьера, наступившая гораздо раньше его физической гибели. В этой связи необходимо также отметить, что, судя по некоторым данным, и физическая гибель премьера не обошлась без косвенного участия крайне правых: убийца Столыпина Д. Богров был причастен деятельности охранного отделения; даже билет (ряд 18, кресло № 406) в Киевский оперный театр, где 1 сентября 1911 г. произошло убийство Столыпина, был получен его убийцей непосредственно от начальника Киевского охранного отделения полковника Н. Кулябки с ведома товарища министра внутренних дел генерала П. Курлова (подробнее см.: 1, гл. 1). Независимо от того, какими именно мотивами руководствовались указанные лица, факт их причастности к гибели Столыпина исследователи не подвергают сомнению. Симптоматично, что, по свидетельству Гучкова, Столыпин предчувствовал, что падет именно от руки агента охранки.

Судьба Столыпина — убедительное свидетельство исчерпанности элитарного ядра режима — бюрократии, — уничтожающего своего потенциального спасителя. Ведь целью Столыпина было устранение гибельных для судьбы монархии противоречий. Характерно, что те же мотивы    заигрывания   с    либеральной   оппозицией      впоследствии стали причиной отставки и преемника Столыпина— В. Коковцова. Он также стремился упрочить режим посредством решения его наиболее серьезных проблем, взял курс на сосуществование с Думой, боролся с Распутиным и т.п. По сравнению со своим предшественником Коковцов был бюрократом традиционного склада, не претендовавшим на самостоятельную линию в политике, а его личностный облик не угрожал "заслонить" государя популярностью. Гибель Столыпина, отставка Коковцова свидетельствовали о том, что степень окостенения и зашлакования правящей бюрократии определялась отсутствием элементарного инстинкта самосохранения и отторжением тех, кто мог его спасти.

После Столыпина "заслонять" императора стало некому; некому было и осуществлять модернизацию системы. В июне 1912 г. в ответ за запрос премьера В. Коковцова в связи с открытием Думы "ни одно ведомство не выдвинуло проектов, хотя бы отдаленно напоминающих меры, направленные на приспособление к буржуазному развитию страны и вообще заслуживающие название реформ" (121, С. 513). И не только потому, что преподанный Столыпину урок был хорошо усвоен, но прежде всего потому, что некому стало разрабатывать проекты реформ — масштаб государственных людей стал вовсе незначительным.

Известный кадетский публицист Б. Нольде в своих опубликованных после революции воспоминаниях писал, что российская бюрократия того периода выносила наверх людей двух основных типов. "Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу легкости захваченного ими в плавание груза. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять своей величиной, он вспоминал о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо легковесных и гибких. У людей этого второго типа был служебный формуляр вместо служебной биографии, видимая политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного дела" (174, С. 122).

После Столыпина, "утомлявшего" монарха своими реформистскими планами, в правительстве возобладали лица именно второго типа. Характерно, что даже в консервативной среде, взгляды которой совпадали с политической позицией императора, последнему в наибольшей мере импонировали и пользовались его наибольшей поддержкой не те, кто, как А. Хвостов, И. Щегловитов или А. Макаров, были принципиальными и убежденными сторонниками консервативного курса, способными аргументировано и убедительно отстаивать свою позицию, а люди без определенных убеждений (если не считать таковыми уверенность, что начальство всегда право) или политики-флюгеры, какими были мастера анекдотов В. Сухомлинов и Н. Маклаков. Удаляя летом 1915г. под давлением общественного мнения наиболее непопулярные фигуры из состава правительства (Щегловитов, Сухомлинов, Маклаков и Саблер), Николай II с наибольшим сожалением расставался не с дельным и основательным Щегловитовым, а с Сухомлиновым — блестящим рассказчиком анекдотов, и Маклаковым, неподражаемо исполнявшим любимый номер царской семьи — "прыжок влюбленной пантеры".

На фоне бюрократов второго типа даже фигура лояльного монарху и личностно неяркого премьера В. Коковцова — добросовестного и знающего, но далекого от притязаний на самостоятельный курс в политике, показалась императору слишком либеральной. В январе 1914 г. ему на смену пришел престарелый (в момент назначения ему было 75 лет) И. Горемыкин, которого Нольде считал классическим примером второго типа бюрократов и который сам говорил о себе, что напоминает пропахшую нафталином старую шубу, которую достали из сундука.

По оценкам современников в правительстве 1914 — 15 гг. единственной заслуживающей внимания историков фигурой был министр земледелия А. Кривошеий. Однако вряд ли Кривошеий действительно являлся фигурой исторического масштаба и государственного мышления. Подобной оценке противоречит тот факт, что именно Кривошеий, сторонник продолжения столыпинского курса на диалог с Думой, сыграл главную роль в отставке Коковцова — своего единственного потенциального политического союзника.

После падения Коковцова и вплоть до падения монархии "правый крен" в правительстве стал преобладающим. Частичные изменения в правительстве и удаление наиболее одиозных фигур летом 1915 г., вызванные весенне-летними поражениями в Галиции и нарастанием массового недовольства в стране, были временными тактическими уступками общественности, не менявшими содержание курса.

Более того, именно лето 1915г. отмечено качественным изменением характера принятия важнейших политических и кадровых решений: в этот процесс начинает вмешиваться императрица, привнося суеверия, обыденность мышления и далекие от интересов государственного управления соображения. Если Саблер стал первым и до 1915 г. единственным в составе правительства, кто был назначен по рекомендации Распутина, то начиная с 1915 г. ставленники "нашего Друга" заполняют правительство. С этого времени "сквозь облака мистики императрицы наверх стали пробираться подлинные проходимцы и жулики, а все те, кто хранил в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского государственного управления" (174, С. 549). Главным критерием, которым руководствовалась императрица, служила личная преданность кандидата, выражавшаяся в готовности пренебречь интересами дела, общественным мнением и т. п., если только эти обстоятельства входили в противоречие с мнением императорской четы.

Другой, не менее важный для императрицы критерий выражался формулой: "Враги нашего Друга — наши враги" (201, т. 3. С. 218), что подразумевало лояльность кандидата к Распутину: мнение "нашего Друга" было последней инстанцией. При этом от кандидата требовалось не просто мириться с влиянием Распутина, но и прислушиваться к его советам и пожеланиям. Поразительно, что механизм элитной ротации к этому времени был разбалансирован до такой степени, что не министры приводили проходимцев, а проходимцы "проводили" своих протеже в министры! Так, в 1911 г. А. Хвостову было отказано в получении портфеля министра внутренних дел из-за непочтительного отношения к Распутину. А в сентябре 1915 г. известный придворный авантюрист кн. Андронников "провел" Хвостова в МВД в качестве креатуры Распутина. Другого "государственного мужа" — Б. Штюрмера в качестве распутинского протеже "провел" на пост премьера, а также министра внутренних и иностранных дел другой, не менее известный проходимец со скандальной репутацией — И. Манусевич-Мануйлов. При посредничестве шарлатана П. Бадмаева стал министром внутренних дел А. Протопопов, сменивший Штюрмера не в качестве доверенного лица крупнейших петербургских банков и тем более не благодаря занимаемому им посту товарища председателя Думы, а в качестве распутинского ставленника. В свою очередь, падение А. Хвостова в качестве министра внутренних дел было вызвано не тем, что он не смог справиться с проблемой дороговизны и продовольственным кризисом, а в связи с организацией им покушения на своего бывшего благодетеля — Распутина, которого Хвостов посчитал "мавром", сделавшим свое дело. Министры юстиции А. Хвостов и сменивший его А. Макаров — оба безусловные и заведомые консерваторы — были уволены как недостаточно внимательные к просьбам императрицы и Распутина, а министр земледелия Наумов — как чрезмерно заботившейся о своей общественной репутации.

Влияние пресловутых "темных сил" — "камарильи" на принятие важнейших государственных и кадровых решений осуществлялось либо непосредственно на императора и императрицу, либо через наиболее влиятельных лиц официального правительства. Если влияние на императорскую чету осуществлялось главным образом через Распутина, А. Вырубову, дворцового коменданта Воейкова, то на официальное правительство давление оказывалось через правые кружки и салоны (В. Мещерского, С. Шереметева, А. Римского-Корсакова, П. Бадмаева, Б. Штюрмера, Е. Розен, Е. Богдановича и др.).

Кадровые назначения под влиянием "камарильи" обоснованно воспринимались обществом как "министерская чехарда". За время войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть министров внутренних дел, четыре обер-прокурора Св. Синода, четыре военных министра, столько же министров юстиции и земледелия, три министра просвещения и столько же государственных контролеров. Естественно, что замены первых лиц влекли за собой цепную реакцию и на среднем уровне управления.

Аналогичным был характер назначений в провинции: только гридцать восемь губернаторов и вице-губернаторов занимали свои посты с предвоенного времени; в 1914 г. получили назначение двенадцать, в 1915 г. — тридцать три, в 1916 — начале 1917гг. — пятьдесят семь (!) губернаторов (121, С. 637). В условиях подобной "кадровой политики" некомпетентность министров была неизбежной: вновь назначенные не успевали войти в курс дела, как получали отставку; средний и низший эшелоны управления рассматривали назначенцев в качестве временных и не считали нужным выполнять их указания.

Влияние "темных сил", "распутиновщина" — сюжет достаточно известный, нередко трактуемый как историческая случайность. В литературе нет недостатка в суждениях о том, что крушение империи было обусловлено исторической случайностью — личными качествами императорской четы, роковой ролью Распутина и т.п. Однако в поворотные исторические периоды случайность высвечивает закономерность. В этой связи можно сослаться на наблюдательного современника, который писал: "Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг" (60, С.98).

Да и сам Распутин не был случайным явлением при дворе: у него было немало предшественников (Папюс, Филипп и т. п.). Прав был депутат Государственной Думы М. Скобелев, когда говорил в Думе:

"Распутиновшина в России — явление закономерное, а должность эта штатная" (55. Стлб. 2296). Кстати, то, что дело не в Распутине как таковом, подтверждает тот факт, что уже после его убийства высшие посты империи продолжали получать его протеже — Кульчицкий, Добровольский, Беляев, а на освободившуюся при дворе "штатную должность" сразу нашлись кандидаты: при дворе появились юродивый Вася-босоножка и другие подобные ему персонажи.

Нахождение на вершине власти недалекой, психически неуравновешенной женщины при слабовольном венценосном супруге — историческая случайность. Однако степень сервильности придворной среды говорит о качестве элиты.

Особая ответственность лежала на имперской бюрократии, призванной быть держателем государственного порядка. Бюрократический аппарат России в тот период представлял собой внушительную силу. Общая численность гражданских и военных чинов в России начала XX в. составляла 1,45 млн. чел. (108, С. 161). Из них почти 100 тыс. (91204) получали оклады свыше 1000 руб. в год. Численность высокооплачиваемых чиновников превышала количество лиц, имевших такой же доход из любого другого изолированного источника. Из них примерно две тысячи получали оклады более 5 тыс. рублей (73, С. 161 — 170).

В начале XX в. численность чиновников, имевших классные чины по гражданской службе, составляла 385 тыс. (80, С. 221), а к 1917г. в России насчитывалось до 500 тыс. гражданских чиновников различных рангов, включая канцелярских служителей (91, С. 146). Ушли в прошлое времена, когда расходы на содержание управленческого аппарата были скудными: на содержание управленческого аппарата в начале XX в. уходило 14 % государственного бюджета (в Англии — 3%, Франции — 5 %, Италии и Германии — по 7 %) (91, С. 146 — 147). Однако эта огромная армия была крайне неэффективной и не оправдывала затрачиваемых на ее содержание средств.

На наш взгляд, подобная ситуация обусловлена особенностями эволюции имперской бюрократии, в частности, падением качества ротации высшего управленческого аппарата, снижением темпов вертикальной мобильности элиты в целом. В свое время Петр I предпринял радикальные шаги, чтобы обновить правящий слой, однако, как отмечалось выше, даже его отчаянные усилия не смогли обеспечить успех, и в течение 200 лет "тасовалась" одна и та же "колода", причем весьма ограниченная по численности: напомним, что удельный вес дворянства на рубеже XIX — XX вв. составлял около 1 % населения; в таком же соотношении находились высшие классы к общей численности государственных служащих. И хотя к началу XX в. основная масса чиновничества была разночинной по своему происхождению (среди состоявших на гражданской и военной службе процент дворян составлял в конце XIX в. 36,9 % — см.: 108, С. 149), собственно правящий слой — высшие четыре класса — были представлены исключительно дворянскими фамилиями. Это означало, что пул, из которого рекрутировалась правящая элита, практически не обновлялся. П. Зайончковский констатировал, что и в начале XX в. (1903 г.) процент дворян в высшем управленческом слое оставался высоким (более 95 % членов Государственного совета и Комитета министров, 87 % сенаторов принадлежали к потомственному дворянству (80, С. 207-208).

В данном случае не имеет значения, что связь дворянства с землевладением была в значительной мере утраченной и жалованье являлось основным источником существования этой категории (в 1901 г. 70 процентов чинов I — IV классов либо не имели земли, либо владели поместьями менее 100 десятин, что не могло являться источником самостоятельного дохода (108. С. 149)). В Государственном совете землевладельцы составляли в 1903 г. 56,8 процента (в 1853 г. — 92,7 процента); в Комитете министров — 58,8 процента (в 1853 г. — 94,3 процента); в Сенате 48 процентов (в 1853 г. — 72,7 процента) (80, С. 207 — 208). Падение землевладельцев в общем числе дворян отражало процесс дворянского оскудения и являлось косвенным показателем падения эффективности этого класса в целом. И именно из этого "падающего" сословия рекрутировался высший управленческий слой империи.  

"Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим", — со знанием дела констатировал осведомленный современник — генерал А. Мосолов, занимавший в 1900 — 16 гг. должность начальника канцелярии Министерства императорского двора (165, С. 42). Причины ухудшения качественных характеристик управленческого слоя обусловлены его тенденцией к превращению в закрытую касту вследствие того, что обладание властью в России было предпосылкой богатства, а не наоборот. Поэтому из десятилетия в десятилетие в списках высших чиновников империи встречались те же фамилии: Танеевы, Дурново, Мордвиновы, Мосоловы, Бобринские, Игнатьевы, Набоковы, Треповы и т.д.

Ярким примером пагубных последствий династийности бюрократии может служить семья Танеевых, в которой на протяжении ста лет передавалась от отца к сыну должность управляющего канцелярией е. и. в. Последний представитель этого семейства в бюрократическом аппарате Российской империи А. Танеев — широко образованный, выдающийся музыкант — вырос при дворе и достиг высшей ступени иерархической лестницы, наследовав должность главноуправляющего канцелярией е. и. в. от своего отца. Кроме того, он был статс-секретарем, обер-гофмейстером высочайшего двора, членом Государственного совета, и (!) по мнению М. Палеолога, — "одной из главных опор Распутина" (192, С. 191), а дочь А. Танеева — в замужестве Вырубова была одной из главных действующих лиц "камарильи" и активнейшей почитательницей Распутина.

Падению качества бюрократии способствовал и крайне неэффективный механизм ротации — негибкая, косная система чинопроизводства; как указывалось выше, многократные попытки верховной власти отменить систему чинов в целях обеспечения эффективности ротации правящего слоя успеха не имели.

Существенным дефектом механизма ротации бюрократии стало широкое распространение протекции в бюрократической среде, которое охватывало не только высшие этажи иерархии, но также средние и низшие. Так, многие офицеры ближайшей свиты императора были обязаны этим своим назначением службе в Конном полку, так как министр двора гр. Фредерике, формировавший состав ближайшей свиты, был в свое время командиром этого полка. При этом большинство офицеров ближайшей свиты не имели необходимой для этой деятельности подготовки.

Генерал Мосолов вспоминал, что при вступлении в должность в 1900 г. он пережил немало затруднений с персоналом канцелярии, так как большинство чиновников были сыновьями камердинеров великих князей, людьми без высшего образования и необходимого для службы воспитания, попавших в министерство по протекции великих князей. "Благодаря высокому заступничеству молодые люди считали себя неуязвимыми со стороны начальства" (165, С. 161).

Среди причин неэффективности бюрократии следует также назвать проявившийся и в этот период традиционный порок российского служилого класса — его низкую сплоченность. В этой связи показательна реакция С. Витте на гибель своего коллеги по правительству — министра внутренних дел В. Плеве: Витте не скрывал радости по поводу смерти Плеве (121, С. 158). И это не единственный пример подобного рода. М. Палеолог, размышляя о причинах "снарядного кризиса" 1915 г. и неэффективности военного руководства в целом, полагал, что объяснение этому следует искать, наряду с другими причинами, в той ненависти, которую испытывал военный министр Сухомлинов к главнокомандующему вел. кн. Николаю Николаевичу, так как Сухомлинов сам рассчитывал занять эту должность (192, С. 187).

        Все вышеперечисленные факторы привели к тому, что накануне февраля 1917г. обозреватели констатировали, что русская бюрократия "теряет то единственное, чем она гордилась и в чем старалась найти искупление своим грехам — внешний порядок и формальную работоспособность" (цит. по: 72, С. 275). Таким образом, неэффективность бюрократии во многом предопределила падение Российской империи.

Однако имперская бюрократия была не единственным ответственным за крушение империи. В полной мере ответственность за неудачу осуществления перехода к экономико-центричной модели развития разделяет буржуазия в качестве претендующей на власть новой элиты империи. Очевидно, что предпосылки перехода к немобилизационному развитию могли быть реализованы лишь в случае готовности буржуазии стать субъектом инновационного развития. Однако российская буржуазия в полной мере продемонстрировала неспособность не только завоевать власть, но и удержать ее тогда, когда в феврале 1917 г. власть, подобно зрелому плоду, упала к ее ногам.

Между тем в начале XX в. буржуазия составляла внушительную силу. Численность крупной буржуазии в начале 1880-х гг. составляла 0,8 — 1 млн. чел.; в конце XIX в. — 1,5 млн. чел. (т. е. примерно половину численности привилегированных классов, которую на основании переписи 1897 г. Ленин оценивал в 3 млн. чел.). При этом буржуазной была не только большая часть имущих верхов, буржуазными (денежные капиталы, торгово-промышленная деятельность, домовладение, личный труд) были также источники состояния трех четвертей обладателей годового дохода в 5 тыс. руб. и лишь около четверти (24,17 процента) обладателей такого дохода получали его от земли (121, С. 334).

Отличительным признаком российской буржуазии была ее значительная зависимость от государства (отсюда ставшая притчей во языцех ее властебоязнь). Это обусловлено параметрами российского развития: геополитическое и геоэкономическое положение России предопределяло доминирующую ролью государства в качестве субъекта развития и требовало сосредоточения в его руках национального богатства, по сравнению с которым самые значительные личные стояния "теряли вес". В этом же контексте следует упомянуть хронический финансовый дефицит, определявший слабость класса, в основе господства которого лежит капитал; позднее по сравнению с западноевропейскими конкурентами формирование, что определяло потребность русского торгово-промышленного класса в протекционистской политике государства. Исследование В. Лаверычева "Крупная буржуазия в пореформенной России. 1861—1900" показало, что доминирующим мотивом в отношении буржуазии к государству и в XIX, и в XX вв. были ее протекционистские требования, призванные защитить русский деловой класс от европейских конкурентов, и прежде всего немецких. Российская буржуазия не смогла создать эффективную политическую организацию. Русский торгово-промышленный класс требовал от самодержавия не политических свобод, а покровительственных тарифов. "Протекционизм был, конечно, необходимой теплицей для русской промышленности, но в ее банной температуре атрофировалась политическая воля" (274, т. 1, С. 152). Косвенной причиной слабой политической консолидации российской буржуазии было преобладание в структуре буржуазии торговых элементов над промышленными и ремесленными (в 1905 г. в процентном отношении это составляло 87:2:11); по социальному составу более 80 процентов предпринимателей были выходцами из старых городских сословий (купцы, мещане, ремесленники), входившими в состав сложившихся в предшествовавший период сословных организаций, что определяло их слабую заинтересованность в    общебуржуазном    политическом    представительстве,   и,     таким  образом, служило одной из причин слабой агрегации и артикуляции общеэкономических интересов буржуазии в целом и ее низкой политической сплоченности (подробнее см: 73, С. 6-9).

Современный исследователь российской буржуазии начала века А. Боханов обоснованно констатирует: "Применительно к России само понятие "предпринимательские круги" следует скорее воспринимать как историческую метафору, чем определение некоего конкретного, связанного общностью интересов, целей и мировоззрения сообщества. Были банкиры, промышленники, торговцы, биржевики; существовали различные организации по отраслевым, региональным и даже общеимперским интересам, но почти везде, в том числе и в наиболее значительной организации — Совете съездов представителей промышленности и торговли, центробежные силы сплошь и рядом доминировали над центростремительными, а текущие интересы и потребности преобладали" (30, С. 272). Одна из газет обоснованно констатировала в 1916 г., что политическая активность торгово-промышленного класса такова, что "только его аппетит к барышам обостряется до истинного напряжения воли" (цит. по: 72, С. 37).

Созданные со значительным опозданием и призванные быть средством артикуляции интересов буржуазии, ее политические партии не были собственно буржуазными не только по своему социальному составу, но и по идеологии и избранной тактике. Претендовавший на представительство крупной буржуазии Союз 17 октября (который в прессе обоснованно называли "партией последнего правительственного распоряжения") никогда не был чисто буржуазной партией ни по своей программе, ни по своему социальному составу из-за преобладания в нем (и отнюдь не только численного) помещичьего элемента.

Привыкшая быть иждивенцем государства российская буржуазия не только не смогла стать самостоятельным субъектом модернизации, но даже использовать половинчатую политику "бонапартистского" лавирования, ставшую основой курса премьера П. Столыпина.

Поражение буржуазии не в последнюю очередь было обусловлено ее внутренней деконсолидированностью. Линии расхождений были многочисленными, но главным было противоречие между петербургской финансово-промышленной группой, тесно связанной с высшей бюрократией и иностранным капиталом (А. Путилов, А. Вышнеградский, Е. Шайкевич, Э. Нобель, Я. Утин и др.), и московской группой (П. и В. Рябушинские, А. Коновалов, А.Гучков, С. Третьяков, С. Четвериков, Н. Морозов и др.), отодвинутой от выгодных заказов (а значит, и прибылей) и претендовавшей на роль выразителя интересов не только московской, но и провинциальной буржуазии. Основой усиления влияния петербургской группы в 1914—16 гг. стал значительный рост ее потенциала в связи с военными заказами (когда прибыли превышали номинальный акционерный капитал предприятии), а также за счет устранения конкурентов в лице немецких предприятий. От этих источников московская была оттеснена. Организационная и психологическая дряблость буржуазии стала результатом ее сравнительно позднего развития, когда она оказалась между "наковальней" самодержавия и "молотом" натиска внеэлитных слоев. Поэтому либеральная оппозиция в стремлении добиться своих целей никогда не обращалась за поддержкой к внеэлитным слоям, справедливо опасаясь стать детонатором взрыва, который сметет не только монархию, но и ее саму.

Представляется правомерным вывод А. Боханова: "Русские капиталисты не успели и не смогли стать альтернативной социальной силой, способной объединить конструктивные элементы общества, и сошли с исторической арены вместе с самодержавной властью. Этот известный итог существования не был исторически запрограммирован, но оказался обусловленным всем ходом общественного развития, теми формами и тем уровнем, которые его характеризовали" (30, С. 273).

                                                                                               *   *   *

Хотя главной причиной неудачи отказа от мобилизационной модели развития в начале XX в. были обстоятельства субъективного характера — неэффективность политической элиты в целом и потенциального субъекта инновационного типа развития в частности, переход к немобилизационным методам развития не состоялся в значительной мере и по объективным причинам. В числе таковых следует назвать параметры развития России — дефицит капиталов в объеме, необходимом для инновационного развития (см. ссылку 1) , значительный масштаб территории, ее геополитическую уязвимость. В этом же контексте следует назвать объективную ограниченность возможностей отказа от мобилизационных методов развития в области аграрных отношений — ключевой сфере экономики России: аграрный вопрос был центральным в ходе работы первых трех Государственных Дум, а неразрешенность "аграрного вопроса" стала причиной трех русских революций. По существу, аграрная реформа П. Столыпина была попыткой реализации задач развития немобилизационными методами. Однако известно, что аграрная реформа Столыпина потерпела поражение, а политическая смерть Столыпина наступила гораздо раньше его физической гибели.

Осуществление аграрной реформы натолкнулось на сопротивление основной массы крестьян и потребовало использование репрессивного аппарата, в качестве которого выступили землеустроительные комиссии и органы местной администрации. Однако несмотря на это, итоги реформы были весьма незначительны по сравнению с масштабом предпринятых усилий: лишь 26,1 процента крестьян вышли из общины ; при этом только 26,6 процента вышедших из общины получили согласие схода на выделение, в то время как 73,4 процента крестьян укрепили земли в собственность вопреки воле односельчан. Анализ состава выделившихся показал, что реформа способствовала выходу из общины тех элементов, которые действительно тяготились пребыванием в ней и ускорила разрушение общины в тех районах, в которых она уже отмирала, но не смогла уничтожить общину там, где большинство крестьян было заинтересовано в ее сохранении. (121, С.358,360).

Еще менее успешным были усилия решить проблему избытка аграрного населения средствами переселенческой политики. В течение 1906 — 14 гг. из районов Европейской России в Сибирь, Среднюю Азию, на Северный Кавказ переехали немногим более трех млн. человек. Однако в связи с нерешенностью проблем обустройства на новом месте к 1916 г. из-за Урала в европейскую Россию вернулось более трети переселенцев (1, С. 89). Но главное в том, что переселение покрывало лишь 18 процентов естественного прироста населения (121, С.372).

Неудача столыпинской аграрной реформы стала очевидной еще до первой мировой войны: пиком реформы стали 1908 — 09 гг. Война, хотя и оказала негативное влияние на ход осуществления аграрной реформы, не изменила существенно ситуацию: до войны и вне связи с войной сложилась тенденция к исчерпанию контингента крестьян, желавших воспользоваться возможностью выхода из общины и создания единоличного хозяйства.

Причины неудачи решить аграрную проблему немобилизационными методами обусловлены теми же факторами, которые и вызывали к жизни мобилизационную модель: дефицитом капиталов, необходимых для ведения фермерского хозяйства(см. ссылку 2) ; неблагоприятными природно-климатическими условиями, обусловливавшими неэффективность индивидуального сельского хозяйства. Главным же камнем преткновения в осуществлении столыпинской аграрной программы было лежащее в ее основе стремление во что бы то ни стало оставить в неприкосновенности помещичье землевладение. Именно это обусловило сохранение земельного голода беднейших слоев и главное — не принесло столь желанного политического успокоения, а лишь обострило политическое противостояние в деревне. Безусловно, провал реформы не был предопределен — в условиях двадцати лет внутреннего и внешнего мира она могла стать необратимой, однако отсутствие столь необходимых для реформы двух десятков лет покоя, в свою очередь, было не случайным, ибо острота экономического кризиса в деревне была столь велика, что не могла дать длительного мира и "успокоения".

Еще одна причина неудачи перехода к немобилизационному типу развития в том, что суть последнего — в совпадении государственного интереса и частного, что в условиях России весьма затруднено. Но даже тогда, когда такое совпадение возникло, оно было сорвано из-за начала Первой мировой войны. На первый взгляд, это досадная случайность, однако историческая случайность в данной ситуации есть проявление закономерности: России хронически не хватает "покоя" (о котором так мечтал Столыпин) вследствие практической невозможности избежать участия в европейских и мировых конфликтах в связи с уязвимостью геополитического положения.

Таким образом, самая серьезная в истории России попытка отказа от мобилизационных методов развития по существу потерпела поражение. Анализ причин этого поражения показывает, что его природа имела не только субъективный, но и объективный характер. Это означает объективную ограниченность использования в условиях России инновационной модели развития, а значит, предъявляет особо высокий стандарт требований к потенциальному субъекту инновационного развития. В начале XX в. призванная стать субъектом развития экономическая элита не смогла реализовать свой шанс. Не последнюю роль в этом сыграла объективная ограниченность диапазона совпадения интересов государства и экономических субъектов. Эти факторы обусловили возвращение к практике мобилизационного развития в советский период. Применительно к процессам элитообразования это нашло отражение в безраздельном доминировании номенклатурно-бюрократического принципа элитного рекрутирования в условиях советской политической системы.

В заключение характеристики процессов элитообразования на рубеже XIX — XX вв. коснемся отношений в системе "элиты — массы". Несмотря на то, что монархические симпатии широких слоев населения в значительной мере были поколеблены в ходе подавления первой русской революции, все же следует отметить сохранение традиционного для предшествовавшего политического развития России пиетета внеэлитных слоев населения по отношению к институту монархии. Свидетельством тому может служить программа выступавших в качестве выразителей интересов крестьянства трудовиков, которые, несмотря на радикализм целого ряда требований (национализация помещичьих земель, созыв Учредительного собрания и т.п.), никогда не выдвигали требования замены монархии республикой.

Однако сохранение уважения основной массы населения к институту монархии в период правления Николая 11 сочеталось с беспрецедентным падением морального авторитета персонифицировавшей монархию императорской четы, что означало некоторое изменение диспозиции в треугольнике "верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои населения". Если раньше массы являлись опорой самодержавия в противостоянии с правящей аристократией, то теперь объектом ненависти стала императорская семья, и прежде всего императрица. Скорее всего, падение авторитета высшей власти стало итогом не только ее собственных ошибок, но и результатом целенаправленной дискредитации высшей российской власти в контексте общего курса заинтересованных сил (как внутренних, так и внешних) на дестабилизацию внутриполитической ситуации в России. Свидетельством тому может служить поток хлынувшей на российский книжный рынок с февраля по октябрь 1917 г. дискредитировавшей царскую чету литературы. Вряд ли столь массированный литературный натиск мог быть случайным (см. ссылку 3) .

Падение авторитета высшей власти углубило пропасть между элитными кругами и широкими слоями населения. М. Палеолог писал в своем дневнике: "Если признать, что здоровье не есть что-нибудь иное, как гармония всех функций, как дружная работа всех органов, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен. Ибо социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых тревожных — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют столетия" (193, С.62-63).

Впервые европейски ориентированная элита, оторванная от подавляющего большинства населения, возникла при Алексее Михайловиче. При Петре I и в течение послепетровского периода разрыв этот увеличивался в геометрической прогрессии. Для характеристики этого разрыва уместен парафраз А. Уткиным знаменитой метафоры Дизразли о богатых и бедных в Англии — "две нации в одной" — применительно к России. "Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были, с одной стороны, носители западной цивилизации, а с другой — приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины массы" (105, С. 176).

Причины этого колоссального разрыва обусловлены целым рядом факторов, среди которых наиболее значима специфика типа развития — неорганического, догоняющего, характерной особенностью которого было опережение органического внутреннего ритма. И если верхний слой — очень тонкий, численно незначительный в мощной толще всей массы населения — не только был в состоянии поспевать за этим ритмом, но даже стремился его опередить, чтобы компенсировать очевидную разницу в историческом и психологическом опыте и возрасте по сравнению с европейскими современниками, то вся остальная масса населения жила как бы на другой планете и в другом историческом времени. При этом каждый новый виток модернизационных усилий не сокращал, а лишь углублял эту интеллектуально-психологическую пропасть, сообщая тем самым новый импульс и без того значительному напряжению между этими двумя полюсами российского общества.

Г. Федотов писал, что "русскую империю держали и строили две силы: одна пассивная — неисчерпаемая выносливость и верность народных масс, другая активная — военное мужество и государственное сознание дворянства" (274, т. 1. С. 128). В правление Николая II обе эти основы подверглись эрозии: "Со времени эмансипации медленно, но неизменно начинает крошиться тот гранитный массив, на котором стояла Империя... В японскую войну завершился распад монархической, отчасти религиозной идеи народа" (274, т. 1. С. 155-157).

Печальный итог известен — крушение Российской империи.

1.        С финансовой точки зрения Россия и в этот период была бедна капиталами: по подсчетам С. Витге, общая сумма финансового капитала России составляла около 11 млрд. руб., из которых половина имела иностранное происхождение, в то время как в Германии и Франции итог движимых ценностей превышал 30 млрд. руб., в Англии — 60 млрд. руб. (121,С. 17—18). К 1917 г. общий капитал промышленных и торговых кампаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно 2 млрд. долларов, (в то время совокупный капитал компаний Великобритании, страны с населением в три раза меньшим России, насчитывал 12 млрд. долларов), что составляло одну девятую часть капитала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной корпорации США — "Юнайтед Стил корпорейшн" равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (272,С. 131). Военные приготовления России.хотя и отставали по темпам и качеству от соответствующих усилий европейских конкурентов, поглощали огромные средства :в 1907—13 гг. только прямые военные расходы России составили 4,36 млрд. руб., что вдвое превысило прирост акционерных капиталов в стране в 1902—14 гг. Кроме того.затраты на поддержку помещичьих хозяйств и проведение столыпинской аграрной реформы также превышали приток капиталов в акционерные банки и предприятия в предвоенные годы (46, С. 256).

2.        Согласно подсчетам экспертов, создание фермерского хозяйства требовало не менее 800 руб., в то время как государство выделяло всего 150 (260,С.186); многолетние обсуждения вопроса об организации финансовой помощи государства выделяющимся из общины остались безрезультатными, несмотря на то, что еще в 1908 г. экспертами межведомственного совещания по аграрной реформе при МВД было признано, что без финансовой поддержки государства аграрная реформа вряд ли имеет шансы на успех (121,С.254 — 255). Последнее свидетельствует о том, что финансирование столыпинской реформы в большем объеме, чем это осуществлялось в качестве условия, имело прекращение финансовой поддержки поместного дворянства, а последнее, вылившееся неизбежно в дворянский бунт, могло быть достигнуто только средствами насилия.

3.         Аскольдов Н. Правда о Николае Романове. М., 1917; Николай Романов и Сухомлинов (факты и документы). М.,1917; Царские амуры. Тайные похождения Алисы,Ники,Милуша и Гриши. Пг.,1917; Каратыгин В. Про царя и про царицу и про честную вдовицу (политическая сказка в стихах). М., 1917; Томский О. Сказка о Гришке Распутном, глупых министрах и дворе высочайшем. Пг., 1917; Любовные похождения Николая Романова. М.,1917 и др.